Галатея поневоле

Гаатея поневоле

Наденька Веслова, пританцовывая от восторга, возвращалась домой из своей женской школы.

Ей уже исполнилось семнадцать лет, и школа с её секретами и детскими глупостями уходила в прошлое. В своих мыслях, эта  девушка успела  сменить  своё дурацкое кофейное платье на  более цивильное – крепдешиновое,  и уже ехала в Москву обязательно в мягком вагоне с небольшой корзинкой с провиантом и довольно милым кожаным чемоданчиком.

Решив сократить путь до дома, она свернула под сень парковых деревьев. Тут было прохладно и красиво, словно в придуманном бабушкой Эдемском саду. Надя не верила в Бога, но зато очень гордилась своим именем и отчеством – Надежда Константиновна.

                «Вот поеду в Москву и выйду замуж за товарища Крупского,- фантазировала она, боясь случайно упустить один из чулок. Те норовили сползти к щиколоткам, представив её законченной дурочкой и неряхой.

                В тени паркового дерева стоял пустой пьедестал. Вокруг этого поставленного на попа параллепипеда ходили два грустных человека в рабочих спецовках. А подле низ виднелись чьи-то голые ноги и руки.

                Наденька притормозила и с каким-то ужасом смотрела на мёртвые конечности. Ей захотелось закричать, завизжать, но некогда говорливый язык прямо-таки прилип к взволнованному нёбу.

                — О, здрастьте, — проговорил один из мужчин.

                — Здрастьте, — как-то слишком попугайно отозвалась Наденька.

                — Девушка, а не могли бы вы нам помочь. Мы тут скульптуру красили, и случайно её раскокали. Девушка с веслом. Одно только весло цело осталось, а всё остальное, как видите, вдребезги. Не   могли бы вы постоять тут до вечера? А то из горисполкома должна комиссия нагрянуть.

                — Голой? — со слегка наигранным вызовом поинтересовалась Веслова.

                — Нет. Можете лифчик и трусики оставить. А живот и всё остальное мы вам краской покрасим. Да не бойтесь, опосля оботрётесь. Мы за вами придём, у нас душ есть в бригаде.

                Наденька трепетала. Ей не терпелось тотчас встать на пустой параллелепипед, притвориться гипсовой статуей, но как же стоять тут в одном белье?

                Однако желание прославиться заставило её нырнуть в парковые кущи и сбросить надоевшее платье, сбросить, как сказочная царевна сбрасывала свою, опостылевшую  ей, лягушачью шкурку.

                Весловой уже было и стыдно, и весело. Ей не приходилось ещё так явно хвастаться своим вполне уже взрослым телом. Родители были рады, что ей дочери не приходиться розоветь среди чужих и нелепых женщин с их банными сплетнями и колючими взглядами возможных сексоток.

                — Вот и прекрасно. Спасибо, Вам, девушка, от Колымы уберегли.

                Наденька устала ожидать комиссию. Она понимала, что вот-вот не выдержит. Громко чихнёт, или захочет сменить неудобную позу.

                По аллее никто не проходил. Ей становилось не по себе, взошедшее в зенит солнце норовило добраться до её волос. Мужчины и их покрасили в белый цвет, и теперь противная краска так и норовила облысить несчастную.

                Слёзы вот-вот были готовы брызнуть из глаз несчастной. Верочке было страшно, не может же она возвращаться в таком виде. Она первая ученица в классе и гордость школы!

                „Какая я дура!" — слёзы и всхлипы уже царствовали над её душою.

                Константин Иванович Веслов нервно расхаживал по кабинету.

                Он жалел, что не заехал за дочерью в школу. Конечно, за это могли и наказать, пожурить за сожженный зазря бензин, но, в сущности, слегка глуповатая и восторженная дочь могла попасть в нелепое  и глупое приключение.

                Он не решался помогать ей стать московской студенткой. Сейчас, когда страна постепенно отходила от тревожных лет войны, быть на виду было опасно.

                Наденька не могла держать язык за зубами. Она не стеснялась даже вполне молчаливой и какой-то нездешней Ульяны Фёдоровны – эта монументальная женщина двигалась словно бы самка битюга, принося с кухни самовар, унося грязные чашки или протирая мебель.

                Окна кабинета выходили на городской парк. Константин Иванович поймал себя на желании навести на него свой трофейный бинокль, навести и полюбоваться тихими и тёмными аллеями.

                В парке кроме обязательных скульптур двух вождей стояли и более цивильные статуи. Например, известная Девушка с веслом. Её изваял известный игрок и пьяница Иван Промокашкин. Этот Промокашкин был похож на Сократа – наглый и дерзкий он был разом всюду, словно бы надоедливый и пошлый овод.

                Веслову не нравилась эта статуя. Он считал, что юным душам незачем любоваться на чьи-то пусть даже и вполне революционные прелести. А девушка словно бы нищенка демонстрировала свою наготу всем желающим.

                В статуе он невольно читал черты своей дочери. Глуповатая мордашка Нади мерещилась Константину Ивановичу повсюду.

- Пройтись что ли в парк? – спросил он сам себя – наводя свой оптический прибор на парковые кущи.

Скульптура была на месте. Веслов навёл окуляры на лицо гипсовой девушки. Лицо было слишком знакомым, и от того пугало этой схожестью.

- Пойду, прогуляюсь, — решил товарищ Веслов, заслышав голос напольных часов, напоминавшим о наступившем  полдне.

Наденьке хотелось провалиться сквозь землю. Она переминалась с ноги на ногу, переминалась и чувствовала, как становится глупой и потной куклой.  Всё тело ужасно чесалось, и ещё ей нестерпимо хотелось помочиться, выгнав прочь остатки утреннего чая.

Его ей навязала слишком уж заботливая баба Ульяна. Она ходила за дочерью председателя горисполкома, словно бы верная и почтенная нянька. Наде было стыдно, она чувствовала себя маленькой и неразумной девочкой, содрогаясь от каждого взгляда этой полной женщины.

Сейчас ей было ужасно стыдно. Стыдно до слёз. Неужели, она и впрямь была обманута и никакой комиссии не будет. А как же она???

Ей уже хотелось спрыгнуть и побежать прочь, как она бегала на уроках физкультуры, ужасно стесняясь своего не слишком привычного костюма.

Но вдруг она услышала знакомые шаги и задрожала от стыда и страха.

Константин Иванович был слегка возбуждён.

Он и впрямь видел в этом теле свою дочь. Видел и смущался словно бы желторотый гимназист.

В её чертах он читал черты своей жены. Та не перенесла тягот эвакуации и угасла тихо, словно прикроватная свечка от одного робкого, почти случайного, вздоха.

Наденька была сама не своя от ужаса.

Она впервые смотрела на отца сверху вниз, обычно это ей приходилось задирать голову и тянуться к гладкой и отменно отодеколоненной щеке.

А теперь, теперь отец смотрел на неё и щурился словно бы подслеповатый сказочный кот.

От ужаса и невольного стыда она совсем перестала следить за своим телом. То было совсем мёртвым, и только неприятная тяжесть внизу живота всё росла, норовя излиться довольно долгой и говорливой струёй.

- Нет, только не это… Не это!

Но все уговоры оказались тщетны – организм торопился избавиться от нелепой тяжести, давая свободу этому странному роднику.

Румянец ударил в лицо девушки. Забыв о долге, она вдруг решительно повернулась и спрыгнула с пьедестала и бросилась, как заяц прочь.

Она никогда так быстро не бегала. Ноги сами несли её к серому приземистому зданию в три этажа. Наденька не чувствовала жгучих поцелуев земли, она бежала, боясь вновь стать молчаливой и слишком послушной статуей