Выбор, которого не было

Выбор, которого не было.

Дело  не  в дороге, которую мы выбираем;

то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу.

О’Генри. «Дороги, которые мы выбираем».

На большом, в полстены, плазменном экране металось нечто яркое, цветастое, энергично-жизнерадостное и – фальшивое. Но, сняв очки, Старик воспринимал картинку в телевизоре, всего лишь как размытые бесформенные пятна. «Хорошо, хоть звук отключили, – сердито подумал он, привычным движением доставая из кармана платок. – И кто это додумался поставить сюда этот ящик для оболванивания…» Телевидение он не любил, как не любил и остальные средства массовой информации, и всех людей, эти самые средства представляющих.

Промокнув белоснежной тканью слезящиеся уголки глаз, Старик не стал возвращать на место «волшебные стекла» в массивной роговой оправе, придающие ему такой внушительный и солидный вид. Усталым и давным-давно ставшим рефлекторным жестом Старик положил очки на стол, в сторонку от многочисленных папок с документами, поближе к настоящей батарее телефонных аппаратов, занимающих добрую треть столешницы. А сам опустился в удобное мягкое кресло, специально изготовленное под его сухощавую, немного нескладную фигуру.

Откинувшись на спинку, Старик чуть заметно поерзал, устраиваясь поудобнее, положил на стол руки и посмотрел на них с легкой укоризной. Кожа давно уже была дряблой, покрытой пигментными пятнами, и смотрелась ужасно, особенно на фоне белоснежных твердых манжет новенькой сорочки, выглядывающих из рукавов пиджака. Старик вздохнул, откидывая затылок на подголовник, и прикрыл глаза…

…эта комната была огромной, неухоженной и холодной. На заплеванном полу валялись обрывки газет, куски засохшей уличной глины, сухие осенние листья, замызганные фантики, тускло поблескивающие гильзы и даже, кажется, парочка еще не отстрелянных боевых патронов. Большинство окон были забиты разнокалиберными кусками фанеры, а те, что еще оставались застекленными, с трудом пропускали сумрачный серый свет через давным-давно немытые заплеванные стекла. По углам громоздились древние, неуклюжие и кособокие шкафы, забитые непонятными, никому не нужными вещицами. Вокруг шкафов роились груды полуразбитых стульев и табуретов всех фасонов и размеров, которые только мог придумать человек за тысячелетия своей истории.

А в воздухе, невзирая на величину комнаты, вечные сквозняки из-за плохо закрытых окон, висели прогорклые, сизые клубы табачного дыма, казалось, подвешенные здесь с начала времен и никакими молитвами не рассеиваемые. Табачный дым пропитал всю комнату, заглушая собой остальные запахи, перебивая их, доминируя над ними.

Но это было также привычно, как холод и грязь, как постоянное чувство голода и недосыпания, как величественное ощущение вечного, что творится здесь и сейчас, как чувство долга перед людьми и чувство локтя этих самых людей, находящихся рядом.

От дыма пощипывало глаза, но Старик все равно автоматически, как робот, вытащил из помятой пачки папироску, обстучал о столешницу мундштук и прикурил, вдохнув в легкие едкий дым и забросив сгоревшую спичку в жестяную банку с давно затертой этикеткой.

Банка стояла на полу, возле ножки скрипучего канцелярского стола, за которым и восседал Старик. Стол, наверное, был его ровесником и помнил в своей жизни гораздо лучшие времена, как и его теперешний хозяин. Но, вспоминая прошлое, единственное, на что мог пожаловаться судьбе Старик, так это на слишком рано ушедшую молодость, а вместе с ней и здоровье, и силы.

Он приподнял руки над столешницей, внимательно разглядывая дряблую кожу, покрытую пигментными пятнами, неаккуратно остриженные, длинноватые уже ногти с легким налетом никотиновой желтизны. Но главное – руки не дрожали, и это обрадовало Старика. Слегка поддернув рукава давно потерявшей свой природный цвет фуфайки, поддетой под изношенный, старый бушлат, пропахший соляркой и машинным маслом, Старик подхватил правой рукой папироску изо рта и стряхнул пепел прямо на пол, мимо стола. Будто спохватившись, негоже, мол, гадить в рабочем помещении, растер маленький холмик пепла обутой в стоптанный, давно не чищенный сапог ногой и прислушался.

От дальнего края комнаты, от входной единственной двери доносилось какое-то пыхтение и возня, сопровождаемая невнятными, но явно ругательными словами. Дверь распахнулась, и в комнату ввалился Саня: картуз набекрень, свеженькая дубленка с чужого плеча распахнута напоказ, демонстрируя застиранную, штопаную тельняшку, сапоги извазяканы побелкой, а на широком, солдатском ремне, поддерживающем черные, узкие брюки, висит открытая кобура. Вслед за ним в комнату ворвались запахи кострища, ружейной смазки, солдатских портянок и крепкого, вонючего самогона. И еще – в холодную неуютную комнату ворвался настоящий морозец улицы.

Саня шагнул чуть в сторонку и следом за ним в дверь пропихнули еще какого-то габаритного мужика, одетого в когда-то неплохой костюмчик и чистенькие ботинки. Прищурившись, Старик посмотрел, как следом за конвоируемым входят двое здоровенных мужичков-сопровождающих, и только тут сообразил, что они привели негра.

Старик с любопытством смотрел, как конвоиры усаживают чернокожего на хлипкий стул у стены, поблизости от его стола. Не то, что бы негры были в такую уж диковинку в городе, но вот в своем «присутствии» Старик видел их нечасто. А сам чернокожий, похоже, еще не сообразил, куда и зачем он попал: пытался вырываться, крутился на месте, насколько ему позволяли крепкие руки сопровождающих и о чем-то непрерывно говорил шепеляво, нечисто. Старик приметил, что губы у негра разбиты, а нос как-то подозрительно свернул на сторону. «Вот народец какой лихой у нас», – с легкой укоризной и неожиданным душевным теплом успел подумать Старик.

Саня осторожно шагнул поближе к столу и положил на него сильно помятую плохого качества бумагу, исписанную то ли мягким карандашом, то ли плохой гелиевой ручкой. И тут же отшагнул подальше, стараясь не дышать на Старика вчерашним перегаром и свежим махорочным духом.

Старик покачал головой, скосив глаза на бумагу, и попросил:

– А ты бы своими словами, Саня?

Этого парня он знал хорошо и понимал, что разбор его косноязычных каракулей займет гораздо больше времени, чем устное выслушивание рассказа, ведь говорить Саня умел гораздо лучше, чем излагать те же мысли на бумаге.

– Да чего тут рассказывать-то? – развел руками Саня и тут же прикрикнул на своих подчиненных, продолжающих неравную борьбу с негром: – Да утихомирьте вы его, черти!!!

Ободренный распоряжением начальник один из ребят с размаху саданул кулаком по затылку чернокожего так, что у того лязгнули остатки зубов, а подбородок с силой уткнулся в грудь. Негр замолчал, то ли ощутив бесполезность своей борьбы, то ли просто устав. А может быть, этот импровизированный подзатыльник был последней каплей, затопившей негритянскую волю к сопротивлению.

Старик включил старую, обшарпанную, настольную лампу и развернул ее, направляя на стул с задержанным. Оказавшись под лучом яркого света, чернокожий уже не дергался, а только беспомощно и жалко моргал, пытаясь спрятать глаза.

– Ну, чего тут говорить? – повторил Саня, почесывая затылок под картузом. – На наркоте его взяли и на девках…

– И зачем же ты его сюда притащил? – удивился Старик. – Ведь есть же решение по наркотикам и проституции: исполнять таких на месте, только протокол писать.

Старик с легким раздражением бросил окурок папиросы в жестянку-пепельницу. Впрочем, недовольство его вызвала скорость горения папиросного табака, а отнюдь вполне простительная бестолковость Сани.

– А вдруг он еще чего здесь скажет? – находчиво, как ему казалось, попробовал вывернуться командир патруля. – Ценное для общего дела?

Все-таки Саня и сам сознавал, что они сваляли дурака, притащив этого здоровяка сюда, вместо того, что б пристрелить или заколоть штыком прямо на улице, на месте преступления, у того бетонного забора, где он стоял вместе с тройкой девок. А вот девок правильно привели, для пользы дела, пусть хотя бы полы помоют, что ли, или еще какими хозделами займутся. А вечерком их можно будет и по прямому назначению употребить, то есть, как девок, раз уж они здесь оказались. Подумав так, Саня покаялся:

– Ну, дурака сваляли, Старый, виноваты… погреться захотелось, с народом поговорить, вот и пришли… а хошь – выведем его и прямо здесь…

– Я тебе дам – прямо здесь! – погрозил Сане пальцем Старик. – Нет уж, раз привели, пусть все будет по правилам… Документы-то хоть какие у него при себе были?

– А как же! – обрадовался Саня, увидев, что Старик не сердится всерьез, а грозит ему только по инерции, мол, так положено, что б старший младшему взбучку давал. – Вот они, я приберег, что б этот чернявый не скинул где по дороге…

Саня достал откуда-то из заднего кармана брюк упакованную в пластик разноцветную пеструю карточку размером в детскую ладонь и положил её на стол перед начальством.

– Гражданин Сенегамбии Жак Хуссейн Муби, – проговорил Старик, дальнозорко вглядываясь в документ. – Ишь, откуда занесло его на свою погибель…

Старик выдвинул скрипучий ящик стола и извлек оттуда маленький плоский вычислитель, уже подсоединенный кабелями и к электросети, и к Всемирной Паутине. Под восхищенным взглядом Сани, так и не освоившим нехитрую, казалось бы, науку общения с аппаратом, Старик дождался пока оттестируется система, подключился к Паутине и загрузил простенький браузер.

Поколдовав над маленькими, не очень-то удобными для старческих пальцев клавишами, Старик вновь поднес к глазам удостоверение личности задержанного, диктуя вполголоса сам себе и занося в экранную форму номер, серию, дату выдачи. «…гражданин Сенегамбии. Асоциальный элемент. Приговорен к ликвидации судьей Стариковым…» Эх, фамилия, фамилия… лет двадцать назад он сам и окружающие ударение ставили на первый слог, а вот последние годы – на слог последний. «Приговор приведен в исполнение в присутствии судьи Старикова и старшего смены Семенова». Дата, личный номер судьи.

Старик потер руки и заключительным ударом по клавише послал информацию во Всемирную Паутину, на всеобщее обозрение. Пусть еще разок узнают, что у нас теперь так, без церемоний и оглядки на гражданство и национальность, виновный получает по заслугам.

– Вот так-то, Саня, – сказал старик. – Давайте-ка его в подвал, а я уж следом за вами… Да, а девок его куда девали? Неужто на улице оставили?

– А чего ж добру-то пропадать? – удивился Саня. – Там бы их в момент кто другой оприходовал, а так – туточки они, сидят в клетке, две негритяночки, да наша одна… ну, может, и не совсем наша, но белая, то есть смуглая, ну, не черная, короче…

– Вы их там не задолбайте! – сурово сказал Старик и неожиданно озорно, по-молодому, подмигнул Сане. – Знаю я вас, сексуальных террористов…

– Да ни боже упаси, – привычно отозвался Саня. – Мы ж так, для пробы, а потом по хозяйству пристроим…

– Вот-вот, прибираться за вами тоже кто-то должен… Ну, двинулись?

Старик неторопливо выключил аппаратуру, вернул её в скрипучий ящик и поднялся из-за стола, разминая затекшие от долгого сидения мышцы и слегка, по-стариковски, покряхтывая. А негр, сперва не понявший, что дознание, следствие и суд уже состоялись здесь, в этой комнате, залопотал визгливо, путая британские и французские слова: «Нет… нет... я иностранный подданный… у меня есть французский паспорт… вы должны звать консула…»

– Ишь ты, зачирикал, болезный, – Саня подмигнул конвоирам, и те с привычной ловкостью подхватили негра под руки, поднимая его со стула.

– Нет! Нет! Низ-з-з-з-я!!! – уже на читом русском завопил негр, пытаясь оглянуться на Старика. – Я скажу информацию… у меня есть деньги… есть золото…

Мужики-патрульные, заламывая руки кричащему, молча потащили его к дверям, а идущий следом Саня ухитрился за какой-то десяток-другой шагов вытащить из кобуры тяжелый армейский пистолет, вломить от души в район негритянских почек и сунуть оружие обратно. Крики осужденного превратились в тоненькое, едва слышное повизгивание, заглушаемое топотом и пыхтением конвоиров, влекущих на выход ослабевшее в их руках тело.

Старик переждал полминуты, пока вся компания не скроется за дверью, и двинулся следом, доставая на ходу ключи от комнаты из кармана грязноватого бушлата. Конечно, вряд ли кто рискнет без хозяина шарить по кабинету судьи Старого, но – порядок есть порядок, уходя положено замыкать двери на замок. Задержался он совсем ненадолго, но пока возился с замком, лихие конвоиры успели оттащить осужденного подальше от глухого тупичка, в котором находился вход в комнату Старика. И, все вместе, они уже грохотали по старинной кирпичной лестнице в подвал, благо, спуск туда был расположен едва ли не в паре десятков метров от дверей судейской.

Вперемешку негромко чертыхаясь и поминая всуе имя божие, Старик спустился вслед за конвоирами в темный, залитый зыбким, зловещим светом керосиновых ламп подвал. Здесь, под сводчатым невысоким потолком вдоль стен с наклоном к центру подвала располагались грубые, сваренные из первых попавшихся под руку металлических балок, труб и широкого уголка кресты. На каждом из них, привязанные пластиковыми жгутами или мотоциклетными цепями за руки и ноги, висели люди. И мужчины, и женщины. В смерти им не делали различия.

Кто-то из распятых стонал еле слышно, иные даже пытались ругаться на вошедших, но темнота и кровь, как фантастическая губка, впитывали звуки, заглушали последние слова и стоны.

– Ага, Старый заглянул, – поприветствовал вошедшего вынырнувший из мрака Исполнитель. – Проверяешь обстановочку или своего привел?

– Своего, – нехотя буркнул Старик.

Здесь, в царстве медленной, но неизбежной смерти не хотелось говорить о пустяках.

– Ну, так мы его в серединке приладим, – сказал Исполнитель, указывая на свободный крест, расположенный практически в центре противоположной от входа стены.

– Прилаживай, – коротко кивнул Старик.

По установившемуся обычаю судья, приговоривший преступника, должен был присутствовать при исполнении приговора. Конечно, так поступали не все, но Старик твердо верил, что должен своими глазами видеть, чем заканчиваются его собственные слова для осужденных людей.

– Подтаскивайте, – махнул рукой Исполнитель конвоирам, а сам прошел поближе к свободному кресту, наклонился и принялся громыхать чем-то металлическим на полу, видимо, подбирая подходящие цепи для крепления приговоренного.

За те несколько секунд, пока патрульные протаскивали негра мимо распятых, он успел увидеть, как сочится, капает на кирпичный пол кровь из надрезанных вен, и сообразил, что умирать ему придется долго. Из последних сил рванувшись из цепких рук конвоиров, осужденный закричал:

– Не надо… не хочу… слышите!!! Нет!!! Ваша честь!!! Ваша честь!!! Сергей Семенович…

…Старик рефлекторным жестом судорожно нащупал на столе очки, быстрым и резким движением взгромоздил их на переносицу и только после этого открыл глаза. У дверей, одетый в мешковатую черную униформу, застыл, слегка склонившись в уважительной позе, судебный пристав, молодой еще паренек, едва ли разменявший четверть века. От него пахло недорогим одеколоном и крепким, но совсем не вонючим табаком.

– Сергей Семенович, ваша честь, – почтительно повторил он вполголоса. – Вас просят на заседание.

– Что? Уже?

Старик поднял к глазам левую руку, отодвинул белоснежную, твердую манжету с запястья и глянул на тусклое золото наручных часов.

– И в самом деле, пора… Ох, знал бы ты, Саня, какой хороший мне сейчас сон приснился, – пробормотал Старик и, видя, что пристав не знает, что ответить ему на такие слова, продолжил: – Все, что ли, собрались?

– Так точно, ваша честь. Маньяка этого, расчленителя, привезли, за бронестеклом сидит, что родственники жертв с ним чего не сотворили. Все три его адвоката на месте, присяжные собрались, прокурор звонил, чуть задержится, но его помощница давно уже здесь и готова. Можно начинать?

– Да, можно, – отозвался Старик, выкарабкиваясь из кресла и поправляя ненужным, но привычным жестом очки. – Объявляй, иду уже…

Пристав исчез, оставив приоткрытой дверь, и через несколько секунд Старик услышал:

– Прошу всех встать! Суд идет!