Лики

  Зазубренная охотничья стрела распорола дерюжку мешка и застряла в глиняной крынке.  Яблоки катились по всей телеге, ядовитыми зелеными каплями падали на пыльную дорогу. Маленькие, с крохотными листиками на черешках, они не успели налиться, напитаться солнцем – срывали  их перед самым отъездом, спасаясь от морового поветрия, брали все, что можно было съесть в пути.

  Дёша открыл глаза. Посмотрел на влажный холщовый рукав, на кровавые росчерки и капли. Вдруг одна капля зашевелилась. На небольших, но скорых ножках поднялась, пробежала по руке, разломила глянцевую пятнистую спинку и на прозрачных крылышках улетела. 

«Лети, божья букашка, - подумал Дёша - к деткам своим. На небо…» Голова гудела, но память потихоньку возвращалась.

  Дорога петляла по полям, затем зайцем юркнула в лесок. Он спрыгнул с воза и пошел рядом, давая  тощей Зоре отдохнуть. Скрипели кузнечики и телега, негромко шелестела высокая трава на обочине. Болотце с хором лягух, старое святилище с покосившимися идолами. Проехали крутой поворот,  поперек  пути лежало поваленное  дерево.

Марийка вдруг заплакала. Выронила соломенного кукленка, глянула умоляюще ярко-голубыми глазами:  мол, подними, братик старшой! Скорее!

Дёша нагнулся за игрушкой. Тут же над головой просвистела стрела. Еще свист - закричали матушка и сестренка. Не оглядываясь, нашарил спрятанный в сене топор.

Он увидел стрелка: лохматый мужик в рванье, выскочив из-за поваленного дерева, снова с хрустом натягивал тетиву, целясь в него. Дёша до боли отвел руку с топором для броска и… получил  камнем  по голове.

Снова раздался истошный крик, предсмертный.

Оборвался.

Голова взорвалась.

   Цвета-то какие… Яркие, сочные. В жизни таких  не  бывает, разве только после дождя грибного, когда солнышко светит вовсю, а на листьях умытых деревьев искрятся большие теплые капли.

Да, пожалуй, еще на иконке новой: солнце - калужская золотистая охра, трава и листья - зелень, веницейская ярь. Роща березовая - белила кашинские, дичь и чернила. Киноварь и черлень - лепестки маков. И любимое небо - голубец и рефть.

   Матушка улыбалась. Крохотная Марийка тоже - одной рученькой зацепилась за мамину шею, а другую тянула к Дёше.  И на пальчиках ее был сок ягод, а совсем не кровь.

Лики у них были ладные, красивые, нимбы  золотые, словно в волосах по солнышку запуталось.

Нарисовано было славно - каждая травиночка, каждый волосок усердно выписан. Складки на одеждах, золотые лучики ассиста. А за краем опуши виднелся серый мирской лес и пыльная трава.

« Ты уж прости нас, Дионисий! - улыбка мамы была так нежна  и кротка, что он заплакал - не упокоены мы. Не оставь нас зверям на поругание. Могилку надо выкопать, в лесу, вон, на той полянке светлой. Крестик сверху поставь из жердочек. А уж нам с Машей хорошо тут будет, среди березок!».

  Он начал вспоминать голоса, обрывки видений. Татей было трое. Перегружали мешки с добром в свой воз, распрягали испуганную Зорю. Старой телегой побрезговали, а вот крепкие сапожки  телячьей кожи с Дёшиных ног стянули. Вспомнил, как лохматый разбойник облизывал белые пальцы, запачканные сметаной из разбитой посудины, как сорвал серебрянный крестик с шеи. Навис перед Дёшей, размахнувшись топором, целя в голову, а потом вдруг смутился, перекрестился, обозвал себя душегубцем, да и пропал.

  Лопату тати унесли, и копал он  шершавым глинянным черепком. Пахло жирной, влажной землей, травяным соком, мама ласково говорила с ним, подбадривая, а Марийка в белом хитоне бегала среди травы за золотыми бабочками.

Чудесная икона пропала. Дёша лежал на свежем земляном холмике. Солнышко спряталось за деревья, стало холодать, больно кусались комаришки. Прошептал молитву, шатаясь, побрел прочь.

Споткнулся. Серый узелок, Дёшино богатство. Видимо, выпал в суматохе, а тати и не заметили. Сел на траву, развернул. Разноцветные комья охры, маленькая ступка с пестиком для растирания красок. Кусок свернутой паволоки, несколько кисточек, гнутое свинцовое писало.

И целая пачка шуршащей бересты - рисунки, зарисовки. Были там и матушка, и Марийка, и даже  кобыла Зоря.

  Дёша шел, не разбирая дороги, опустив голову. Узелок то и дело падал из ослабевших рук, приходилось возвращаться и искать, шаря по мокрой холодной траве. В голове была ледяная пустота,  плакать не хотелось. Сковало странное равнодушие - кажется, упади он сейчас в лужу или болотце - не пошевельнет и пальцем, захлебнется. 

  Вышел к темной реке, и комары быстро привели его в чувство. Набросились стаей, как голодные волки. Сразу задвигались руки, ноги, да и голова немного прояснилась. Спас его перевернутый рассохшийся ушкуй на берегу. Дёша бросился к лодке, несколькими движениями отгреб влажный песок, протиснулся внутрь. Положил под голову холодные, грязные ладошки и уснул.

 ***

    Слова молитвы стаей счастливых воробышков радостно взмывают ввысь, прямиком к Господу. Теплеет на душе, губы складываюся в легкую улыбку. Спокойный утренний сон уходит, наступает еще один хороший день.

  Андрей  проснулся. Лежал в темноте, слушал уютный шорох тараканов в углу кельи, куда он обычно смахивал кусочки застывшего левкаса. Поглядывал  на затянутое мутным бычьим пузырем окошко: потихоньку светало.

Закусив губу, медленно стал ощупывать правую обезображенную руку с опухшими суставами. Затем, не спеша, как учил  Феофан, начал разминать непослушные, окостеневшие пальцы. Боль стала совсем нестерпимой.

Вспомнились  любимые запахи белил, штукатурки, свежих лесов под куполом Благовещенского собора. Смех византийца, недовольное бурчание Прохора. У того тоже крючило от старости и иконных кистей пальцы.  Особо тонкие детали и подписи он выводить уже не мог.  Тогда и показал Феофан старому Прохору полезную греческую гимнастику для рук.  Андрей запомнил. Вот и пригодилось.

Боль утихла, но не прошла, зато пальцы потеплели и зашевелились. Слава Богу!

А день сегодня особенный! Андрей почувствовал это сразу.

 ***

  Утром Дёша вылез из-под суденышка, трясясь от холода, добрел до ближайшиего малинника, росшего совсем рядом, стал набивать рот крупной, ароматной ягодой.

Понемногу стало припекать солнышко, играя зайчиками на воде. Почудился запах костра. Деша вышел из-за деревьев и замер.

  На круглой, похожей на огромное колесо поляне, высился огромный дубовый идол - старый, потрескавшийся от времени, бурый от жертвоприношений. У его подножия лежал забрызганный кровью безголовый петух. Рядом, по кругу, чадили костерки - видно, дрова были сырые. В самом центре поляны, на  пожухлой траве, сидела старая грязная старуха. 

- А ну, стой! Туда иди, чтобы ветер от меня на тебя не попал, - хрипло закричала она, кривым пальцем показывая направление.

- Не подходи!  Хочешь жить, беги направо, через березовую рощу. Поветрие моровое сюда пришло, две деревеньки скосило. Травница я, ко мне лечиться ходили, да сама не убереглась. Вишь, на святилище сил набираюсь, у батюшки Перуна.

Помолчала, гноящимися глазами обводя заросшую ирисами поляну.

 - Прошу тебя, водицы речной принеси. Умираю совсем - всё влагу болезнь выпила. 

Дёша огляделся, ищя какую-нибудь посудинку. Развязал узелок, сполоснул от остатков охры глинянную ступку, наполнил прохладной водой из реки.

- Поставь туда, на травку… Я сама...

Старуха медленно доползла, начала жадно пить, обливаясь.

- За то, что напоил, я тебе тоже помогу, - проскрипела она. Темное лицо было мокрым и счастливым, к щеке прилип крохотный изумрудный листик ряски.

- Порча тебя преследует! Тебя и семью твою! - привычно выкрикнула старуха. Видно было, что слова эти говорила она не раз, уж очень наигранно.

-Чтобы заклятие ушло, нужно перехитрить смерть!- хрипела старуха - поменять имя, место, где живешь, год рождения… Как зовут тебя, отрок?...

-Дионисий... Дёша.  

-Дёша, - хрипло повторила старуха и, как показалось, зловеще ухмыльнулась.

Она затряслась, завыла, закатив глаза. Дёша испугался, отступил на шаг и собрался убежать, но лекарка  вдруг улыбнулась. Лицо посветлело, разгладилось, и неожиданно мальчик увидел не старуху, а усталую женщину матушкиного возраста.

-Хорошее у тебя имя - много славы тебе принесет. Никогда не меняй его! Беги  отсюда, светлый отрок. Оставь свое прошлое тут, на этой поляне. Обмани смерть!

Когда лекарку уже скрыли березки, Дёша услышал ее сильный, хриплый крик.

-Они всегда будут помогать тебе. Не печалься, отпусти их, пусть им будет хорошо! 

Последние слова вспыхнули эхом и потихоньку затерялись в лесу.

 ***

  День и вправду выдался замечательный - сегодня, впервые за седмицу, Даниилу стало лучше. Учитель попросил молока, кисть и иконную доску. Сидел на постели, улыбался, вспоминая смешное во Владимире, на росписях в Успенском Соборе. Андрей не выдержал, прижал к себе седую головушку. Кулаком погрозил - мол, ты чего, друже, расклеился? А кто Спасский  дописать будет?! Посмеялись. Даниил остался один на один с иконой и кистью.

 ***

   Потянуло дымком, загудел улей большого города - мычанье коров, смех и дудки скоморохов, гвалт тысяч голосов на торжище. Дёша дошел до Москвы.

В голове все смешалось. Он ходил по большим улицам, вдыхал незнакомые запахи и старался не замечать знакомые, особенно когда проходил мимо трактиров и лоточников с пирогами. Голоса то стихали, то гремели смехом. Дёша стукался о стены, упирался в деревянные заборы, его жалила крапива и кусали  собаки.

И тут все стихло. Запах. Такой знакомый и любимый с детства. Многим он не нравился, матушка вот, принеся обед, смешно морщила нос и убегала из отцовской мастерской. Запах икон. Запах свежей, липовой доски, рыбьего  клея с мелом, олифы, белил…

  Дёша стоял возле каменной ограды, у открытого окошка монастыря. В глубине кельи он увидел седого, бородатого чернеца. Тот стоял у иконной доски и тщательно что-то выписывал. 

Дёша вдруг почувствовал, как он устал.  Опустился тихонечко на траву, калачиком свернулся. Если закрыть глаза, то кажется, он рядом с отцом, помогает делать краски. А отец - живой и веселый, словно не съела его за несколько дней страшная хворь.

  Очнулся в келье, на лавке. Сверху, как одеялом, укрыт старым черным подрясником со следами краски. Монах увидел, что очнулся, заулыбался, закачал головой пепельной. Пригласил к столу, холстину откинул - а там  кваса кувшин,  краюха хлеба,  пара теплых вареных яиц.

Старик накормил досыта, познакомились. Стал распрашивать. У Дёши сразу в горле  пересохло. Не мог, не хотел он говорить о том, что случилось.

  Отец Андрей помолчал немного, подумал, а потом  сам стал рассказывать. Про путешествия его и друга Даниила, про росписи храмов. Про людей хороших, про чудеса, какие на свете бывают, про страны далекие, теплые моря …

Дёша так заслушался, что не заметил, как заговорил сам. Про отца-иконописца, как бежали они от болезни после его смерти. Про татей, которые остановили их телегу и погубили матушку с сестренкой. Даже про старуху-лекарку рассказал. 

Рисунки свои показал, рассыпав на столе. Краски подарил монаху - очень они ему понравились. А потом снова захотелось спать: начал зевать, и отец Андрей положил его на свою постель -  сил набираться.

 ***

   Юноша тихо повозился в углу и затих. Монах зажег три огромных восковых свечи, расставил их так, чтобы свет падал равномерно, и сел за стол. Осмотрел разноцветные кусочки охры, покрутил в руках, одобрительно кивнул.

Бережно пододвинул к себе свитки бересты. Рисунки… Свинцовое писало оставляло на коре невзрачную серую линию. Однако, если провести еще несколько раз, можно  добиться интересных полутонов, глубины рисунка.

Очень, очень недурно… Хорошо… Очень хорошо! У отрока определенно дар. Обычная лошадка у него - грустная, печальная животинка, худая, искусанная слепнями. Всего-то пару черточек добавил в лошадинные глаза Дионисий - и залучились ум и жизнелюбие. 

  Вот матушка отрока - грустная простоволосая женщина. Русые пряди подхватывает ветер, играет с ними, наполняет силой. Рядом угадывается контур березки - тоненькая веточка, несколько резных листьев. 

   Девочка, годка три… Славное малое дитя, живые озорные глазенки. Вот маленькая ручка с алой букашкой. А вот- с соломенной куклой. Игрушка старая, стебли торчит во все стороны, лыко вот-вот перетрется и в руках останется лишь старая высохшая трава.

  Обтрепанный порванный мешок... Грубый холст, толстые разорванные нити. Крепкая охотничья стрела, зазубренный железный наконечник со следами грубой ковки. Яблоки падают с телеги, раскатываются по дороге. Их втаптывают в пыль, они попадают под колеса. Еще немного - и кончатся зеленые плоды, уйдет жизнь, уцелеет только это пустое, грубое вместилище жизни…

Слова-воробышки снова помогли.  Понеслись к Господу, успокаивая старое разволновавшееся сердце. Слезы скатились по щеке и застряли в мягкой седой бороде.

  Андрей улыбнулся, потер руки. Решительно подошел к стене, где стояли отлевкасенные иконные доски. Взял несколько, постукивая по ним  пальцами, слушая звук. Откладывал в сторону. Наконец выбрал одну. Осмотрел со всех сторон, увидел неровности, загладил затвердевший левкас пучком сухого хвоща.

Закрепил на дубовой подставке на столе, вновь поправил свечи.

  Вышел на темный двор, в курятник. Петушок немного поворчал, но голосить не стал. Андрей, осторожно поглаживая курочек, проверял соломенную подстилку. Скоро яичко нашлось. Чмокнув сонную рябуху в макушку, понес теплый шарик в келью.

Краски разводил из Дёшиной охры: хороший цвет - живой, сочный.  

Графью наводить не стал, наметил рисунок свинцовым писалом - славно получилось.

Как всегда в такие минуты, часто забилось от волнения сердце. Медленно взял в руку кисть…

  Андрей положил последний мазок, полюбовался и бережно переставил подставку с иконной доской на другой стол. 

   Никогда он так не писал. Свитки Дионисия помогли ему рискнуть, попробовать совершенно другой язык рисунка.

Принес  незаконченную икону. Столько времени он промучился, не получалось подобрать живой зеленый оттенок к мамврийскому дубу, а сегодня Господь помог, послав этого чудесного отрока. Андрей осторожно обмакнул кисточку и стал неспешно выписывать ажурные листочки.

Нынче же утром попросит он  Дионисия остаться послушником  при монастыре. Будет учить его, да и что греха таить, сам учиться. Счастливо улыбаясь, Андрей вытер куском холста запачканные краской руки, присел на лавку. Скоро запоют первые петухи, но можно еще немного подремать…

  Видение было коротким и страшным. Андрей вскочил, хромая на затекшую ногу, стал бегать по мастерской.

Наконец он нашел заплечную котомку для иконных досок, вытряхнул высохшие листочки и стружку. Завернул ночную картину в толстый холст, убрал в мешок. Туда же положил узелок с красками отрока. Осмотрел полки, выбрал лучшие кисточки, две легкие отлевкасенные доски - все  в мешок. Сбегал к отцу Никодиму в трапезную, взял пару свежих ржаных караваев, несколько реп и луковиц.

Крепкий тубус из бычьей кожи для морских карт, заморский подарок Феофана, опростал над столом: посыпались кусочки бумаги, береста - путевые наброски Андрея за всю жизнь.

В пустой пенал аккуратно сложил рисунки Дёши, закрыл крышку.

  Они вышли из монастыря, когда пропели первые петухи. Лаяли спросонья собаки, горько пахло дымом от печей постоялых дворов,  где-то звонко стучал молот кузнеца.

-Беги, Дионисий, беги мой дорогой отрок, - прошептал монах, обнимая Дёшу.- Беда пришла - скоро у нас моровое поветрие будет. Видение мне было. Беги, пусть у тебя все будет хорошо.

-А ты, отец Андрей? - сонно спросил Дёша, принимая котомку, - почему ты не идешь?..

-Мы люди божьи, отрок: Господь решит - ничего с нами не случится. Иди прямиком в Кашин, там устроишься. Рисуй потихоньку. Иконка тебе… на память. Олифой покрыть не забудь, когда просохнет.  Да хранит тебя Господь.

  Слова-воробышки облетели Дионисия, медленно бредущего с котомкой по тропинке и взмыли ввысь, оставляя печального старца на прохладной, утренней земле.

 ***

    Когда Дёша проголодался, свернул с дороги в березовую рощу. Сдернул с плеч мешок, потянулся за караваем и заметил картину. Вытащил,  прислонил к стволу березки, откинул ткань.

Мальчик думал, там будет одна из тех икон, какие рисовал его отец и сам Дионисий. Но это… На него, улыбаясь, смотрела матушка, живая, красивая, волосы развеваются на ветру. У ней на руках Марийка - смеется, ямочки на щеках, протягивает Деше сочное яблоко. Береза рядом, шепчет листьями, бросает пятнистую тень на белый ствол. А позади - тьма: размытые силуэты татей, страшные стрелы и топоры, темные всадники на степных лошадях. Но они не достанут до Дёши - его  защищают ангелы-хранители: матушка и сестренка, любимые, добрые  и светлые.  

После слез было легко и свободно. Дёша бережно завернул картину в холст, забросил мешок за спину, и, откусывая понемногу от свежей ржаной краюхи, вприпрыжку побежал вперед.

***

    Великий русский иконописец Андрей Рублев и его друг и учитель Даниил Черный скончались от чумы  осенью 1428 года в Москве, в Спасо-Андрониковом монастыре. Рублев успел закончить «Троицу», непревзайденный шедевр русской иконописи.

   Дёша благополучно дошел до Кашина, избежал морового поветрия. Устроился на заводик  по изготовлению белил, начал разрисовывать маленькие церкви и приходы.

Затем возвратился в Москву, создал художественную артель, расписал множество московских соборов, за что был жалован боярским титулом.

В конце века, в Звенигороде, в Саввино-Сторожевском монастыре, появился игумен Дионисий, в котором многие узнали именитого иконописца.

Дело отца продолжили его сыновья - Феодосий, Владимир и Андрей.

Судьба картины, подаренной Андреем Рублевым Дионисию неизвестна.

___________________

 Словарик

*Моровое поветрие- (моровая язва, заповетрие) - быстро распространявшаяся массовая эпидемия ("прилипчивая", "повальная") болезнь, вызывавшая большую смертность, "мор". До начала 20 века моровая язва нередко употреблялись как синоним чумы, но относились также к холере и дугим тяжелым эпидемическим заболеваниям.

В 1423 году по сообщению Никоновской летописи прошёл мор «по всей земле Русской», о характере болезни подробностей приведено не было. Чума 1424 года сопровождалась кровохарканьем и припуханием желёз. Начиная с 1417 года по 1428 год, чумные эпидемии проходили почти беспрерывно, или с очень краткими перерывами. В это время существовало смутное представление не только о заразности болезни, но и заражении местности. Так, князь Фёдор при появлении мора в Пскове, бежал со своим окружением в Москву. Однако это его не спасло, вскоре он умер в Москве. К сожалению, подобные бегства в большинстве случаев приводили только к распространению области заражения, росту числа жертв. Понятия карантина не существовало.  

*Калужская золотистая охра, зелень, веницейская ярь, белила кашинские, дичь и чернила, киноварь и черлень, голубец и рефть- темперные  краски, которые в ту пору использовали русские иконописцы. Темпера- краска, приготовляемая на основе сухих порошковых натуральных пигментов. Связующим веществом темперных красок служил разбавленный водой желток цельного куриного яйца.

*Ассист- шрихи из сусального золота или серебра на складках одежд, перьях, крыльях ангелов, на скамьях, столах, престолах, куполах,- символизирует присутствие Божественного света.

*Опушь-  цветная обводка, окаймляющая поле иконы, проходящая по наружному краю иконной доски, словно отделяющая духовный мир иконы от мирского.

*Тать- вор, разбойник, грабитель.

*Паволока- ткань, наклеиваемая на иконную доску перед наложением левкаса. Для изготовления дорогих икон выбиралась качественная кипарисовая доска(Андрей Рублев и Дионисий использовали липовые), а в качестве паволоки применялась дорогая ткань сложного переплетения. На более дешевых иконах использовалась ткань с более редким расположением нитей, так называемая серпянка. На массовых иконах - так называемых «краснушках» — иногда в качестве паволоки применялась бумага. В настоящее время в качестве паволоки часто используется марля.

*Ушкуй-  плоскодонная ладья с парусом и веслами, использовалась на Руси в XI-XV веках.

*Левкас- грунт для иконной доски. Левкас наносился на специально приклеенную к доске ткань: паволоку.  Изготовлялся из рыбьего клея и мела с добавлением меда или олифы.

*Графья-  остроконечный металлический инструмент, широко распространенный в средние века на Руси; применялся для углубления линий предварительного рисунка на иконных и настенных грунтах. Такой процарапанный в левкасе или в штукатурке либо вдавленный рисунок, тоже называвшийся графьей, оставался заметным даже под позолотой и непрозрачными слоями красок. 

*Мамврийский дуб-  (Дуб Авраама) - древнее дерево, под которым, согласно Библии, Авраам принимал Бога. 
Согласно преданию дерево сохранилось до наших дней, это вечнозеленый Палестинский дуб которому, как полагают, около 5 000 лет. Находится на территории русского монастыря Святой Троицы в Хевроне, в 3 км северо-западнее пещеры Махпела, на Западном берегу реки Иордан, в Палестинской автономии.

  Андрей Рублев дописывает "Троицу". Дуб мамврийский переосмысляется как древо жизни и служит напоминанием о крестной смерти Спасителя и Его воскресении, открывающем дорогу к вечной жизни. Дуб находится в центре, над ангелом, символизирующим Христа.

 ИЛЛЮСТРАЦИЯ АВТОРА