Герр Рейнгольд никогда не забывал тот проклятый сентябрь
1941 года. Он тогда прибыл в Киев. В этот древний город, помнивший времена
крестоносцев и диких степняков, осаждавших его стены.
Он был рад побывать здесь. Именно в этом городе был его
дядя, когда ухватившиеся за власть большевики, охотно уступили войскам Кайзера
Вильгельма почти половину европейской России. Они надеялись на свою мировую
революцию, надеялись раздуть этот ужасающий пожар, предав свою Родину и своего
Государя.
Тогда в сентябре 1941 года он отчаянно надеялся на скорый
конец этой войны. Цель была почти достигнута, оставалось только ухватить за
хвост птицу счастья и пройтись праздничным маршем по великой Красной площади.
Древний Киев лежал у его ног. Лежал словно груда сверкающих
самоцветов перед жадным для побрякушек дикарём. Он мог рыться в этой груде,
словно избалованный ребёнок в куче рождественских подарков.
Он отчего-то вспомнил, как спустя месяц они отбирали
подавальщиц для офицерского клуба. Необходимо было отыскать светловолосых и
голубоглазых барышень– нельзя было доверять всяческим темноволосым дивчинам с
затаенной злобой в глазах. Он уже успел понаблюдать, как безжалостны их братья
и отцы, как охотно они убивают тех, кого ненавидят всей душой – клятых москалей
и жидов.
Рейнгольд предпочитал искать прислугу среди задержанных за нарушение
комендантского часа молодых горожанок. Эти девицы были готовы на всё только бы
избежать отправки в концлагерь или на принудительные работы в Vaterland.
Они отлично бы смотрелись в чулках, кокетливом
переднике а ля гимназистка и кружевном
наколоке. Он надеялся, что они поберегут свои вагины и анусы для любовных атак,
а не станут прятать там взрывчатку.
Эти отобранные им девицы были в меру плаксивы, и в меру
наглы. Они дорожили своими красивыми телами, как дорожат витринные куклы, боясь
получить порезы от разбитого грабителем стекла. Им нравилось объедаться
пирожными и танцевать Розамунду, закатывая глаза от предвкушения любовного
экстаза.
Пара глотков французского бордо делали их весёлыми и
раскованными. Нагота уже не смущала их сердца, напротив, это странное неглиже
даже начинало нравиться, только одно смущало Рейнгольда – открытые анусы, вдруг
у какой-то из барышень случится приступ диареи и она захочет облегчиться на
сверкающий паркет банкетного зала?
Оксана Загоруйко была рада тому, что дешёво отделалась. Она
уже ощущала на своей шейке жёсткую пеньковую верёвку и инстинктивно
напрягалась, боясь услышать, как звенит падающая к её ногам струя мочи. Она
вообще была трусихой, и предпочитала отсиживаться на «камчатке», особенно на
нелюбимом уроке немецкого языка.
Преподавательница немецкого языка Эмма Фишман была женщиной
принципиальной и жёсткой. За глаза её все звали Фаршированной Щукой, иногда
нарочно шепелявя и заменяя букву Щ довольно явственно слышимым С.
Темноглазая и темноволосая Фишман никак не могла сойти за
благопристойную немку. Правда, она могла бы осветлить волосы, но тёмные зоркие
глаза всё равно выдавали в неё породистую иудейку, иудейку, которой была одна
дорога к загородному оврагу.
Загоруйко сама пошла, доносить на бывшую учительницу. Она
предвкушала, как та станет молить о пощаде и станет целовать отменно начищенные
сапоги эсесовцев, стараясь купить себе хоть несколько мгновений жизни.
Сама Оксана верила в это женское оружие – искренние и очень
нудные слёзы. Обычно они действовали на эту строгую даму, она смягчалась и
вместо лебединообразной двойки рисовала в клетке жрнала более-менее загадочную
тройку.
Герр Рейнгольд вызвал смущение на щеках Оксаны. Она приняла
его за опереточного офицера – подтянутого и очень корректного. Рейнгольд не
любил крикунов и истериков. Сам он умел играть на людских нервах piano/
Загоруйко охотно согласилась с его доводами. Она дорожила
своей прической и не собиралась менять её на рукотворную лысину.
Её тётка в
Гражданскую войну умерла от тифа. И её
хоронили в закрытом гробу с наголо остриженной головой.
Рейнгольду нравилось это спелое, хотя слегка и изнеженное
тело. Оксана была чистокровной блондинкой, темноволосые люди вызывали у неё
отвращение, словно бы дикие собаки у красивой и слегка избалованной болонки.
- Вы были в комсомоле? – спрашивал он ощупывая её грудь,
словно бы заправский терапевт.
- Нет,- с лёгким придыханием отвечала обомлевшая от умелого
натиска Загоруйко.
Она боялась упасть в обморок от восторга. В её теле играл
целый оркестр. Он легко переходил от мелодий Кальмана к вальсам Штрауса и
обратно.
- Вы будете украшением этого заведения. И возможно, возможно
мы позволим Вам.
Голая Загоруйко зарделась. Она и подумать не могла, что её
могут признать чистокровной арийкой.
Её тело жаждало уюта и любви. Но не той скоротечной, после
которой спустя три квартала рождается очередной советский гражданин или,
скажем, гражданка, но иной красивой и бесплодной, словно бы ужин в дорогом
ресторане, не вызывающий даже малейших позывов к дефекации.
Она понимала толк в любви. Её мать, бывшая коридорная много
раз вспоминала о кутежах, о красивых девушках для радости. Среди них было
немало вчерашних гимназисток, чьи отцы или неудачно сделали вклад в банке или
крупно проигрались на бегах.
- У вас были мужчины? – вдруг вкрадчиво, но твёрдо
поинтересовался Рейнгольд.
Сейчас он переквалифицировался в дантиста, осматривая зубы
и полость рта своей «пациентки».
Загоруйко отчаянно замотала головой.
- Я не спрашиваю вас о поцелуях после танцев. Многие
девушки грешат этим. Я говорю о серьезных вещах, о тех отношениях, которые возможно
ведут к деторождению.
- Я – девственница, - со вздохом призналась уже на ¾ ватная
Загоруйко.
- А знаете, я никогда не подумал назвать Вас хохлушкой. Да
и на русскую вы тоже не похожи. Вполне возможно, ваша мать согрешила с каким-то
немцем, ведь она была в Киеве, когда тут стояли войска Императора?..
Мать Оксаны, дрожа от страха, поглядывала на всё ещё живые
ходики.
Она старалась затеряться в потёмках, словно драгоценное
кольцо, дабы не попасть в алчные и всегда потные руки грабителя. Эта тактика
всегда приносила ей успех, она словно бы наученная горьким опытом крыса ощущала
опасность до её появления, старательно заметая следы.
Она боялась только одного, что мягкотелая дочь сболтнёт
лишнего. Сама Антигона Евсеевна была готова к перемене участи. Она слишком
долго тряслась от страха, сначала, будучи женой фининспектора Кокшенова, а
затем - инспектора РайОНО Загоруйко.
Этот полноватый и всегда опрятно одетый человек любил её за
ловкое и свежее тело. Словно бы и не было сорока лет слишком беспокойной жизни
с слишком жалким детством, неопределенной юностью т такой нелепой зрелостью.
Мать Антигоны Евсеевны была коридорной. Она вышла за такого
же коридорного и собиралась со временем обзавестись небольшим, но уютным
домиком.
Загоруйко побаивался её мещанских замашек. Он всё ещё
опасался ареста. В любом входящим в его в дом он видел, прежде всего, доносчика
и врага.
В то роковое воскресение он едва не испустил дух вместе с
уже переваренным и готовым к последнему походу ужином. Жена и дочь содрогались
от ужаса, готовые бежать прочь, бросив на произвол судьбы китайские вазы и
дорогой, с выгравированной поздравительной надписью радиоприёмник.
Его ему преподнесли только что в прошлом месяце девятого
числа. Тогда он и помыслить не мог, что будет прятаться от бомбёжки, боясь
случайно замарать кальсоны наиболее
противным и жидким стулом.
Он уже жалел, что не отправил Оксану к своему двоюродному
брату в Москву, что ей было бы там безопаснее, чем в этом городе на Днепре.
Оксана после окончания школы работала
секретарём-машинисткой. Она гордо писала в анкетах служащая и всем говорила,
что нарабатывает трудовой стаж. Подруги с сомнением поглядывали н её отменно
выполненный маникюр и довольную мордашку, сродни мордашки знаменитой блоковской
Кати.
Оксана надеялась, что при эвакуации о ней не забудут. Но
отец слишком опасался мародёров и откровенно пугал её бездомьем и вечно голодными и мерзкими
клопами в чужих матрасах.
- В сущности, что тебе могут предъявить? Ты не комсомолка,
не состоишь в партии. В сущности, ты наполовину их. Я всегда уважал немцев.
Уважал и гордился. И тебе бы не помешал немецкий язык.
Оксане тоже не хотелось расставаться с шёлковым бельём,
уютной постелью, становиться для кого-то обузой. К тому же, вполне можно было
сослаться на вечное нездоровье матери, та поднимала истерику по любому поводу,
и вполне могла умереть только от одной ночи в общем вагоне.
Теперь лёжа в постели и ловя изнеженным телом остатки
тепла, она опасалась умереть от холода. Тело слищком привыкло к комфорту.
Антигона любила и ценила жар голландских печей, или замысловатую игру огня в
камине. Любила она вспоминать и месяц, проведенный на КавМинводах.
Дочь побежала к подруге за снотворным. Она обещала
вернуться, но отчего-то не возвращалась, вероятно, суровые люди на мотоцикле
задержали её.
Антигона не желала даже думать о плате за освобождение. Она
видела всё слишком ясно, словно бы в дешёвом заграничном кино.
Оксане позволили написать матери пару слов.
Их обещали передать вместе с подарком с барского стола.
Рейнгольд был рад услужить красивой женщины, к тому же та никогда не была
настоящей идейной большевичкой, а только мимикрировала, словно испуганная
зайчиха.
Оксана с наглым любопытством оглядывала своих подруг по
несчастью. Они словно бы фарфоровые куклы отводили глаза, отводили и думали
этим утишить свою совесть.
Оксане претила роль героини. Она слишком дорожила своими
спелыми ягодицами и изнеженной кожей, чтобы подставлять её под кнут мясников из
гестапо. Ей напротив, хотелось окунуться в тихий омут далёкой и недоступной
Европы. И она надеялась, что когда-нибудь окажется там шаловливая, голая и счастливая,
словно бы свадебная кукла
Помочь сайту
Поздравления
