Проза на конкурс "22-е июня".

УВАЖАЕМЫЕ ЧИАТЕЛИ И АВТОРЫ ПОРТАЛА!

НА ЭТОЙ СТРАНИЦЕ РАЗМЕЩАЮТСЯ ПРОЗАИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

УЧАСТНИКОВ ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУСА "22-е ИЮНЯ".

________________________________________________________________

13)  Вера Климова

________________________________

"Ванька-кубанька..."

Ивахнику Антону Степановичу,бойцу 456 стрелкового полка 109 стрелковой дивизии ( до 20.01.42 года - "сводный полк погранвойск НКВД), пропавщему без вести в Севастополе в начале июля 1942 года, во время третьего штурма города. Материал написан на основе писем с фронта Ивахник А.С., воспоминаний его дочери Шмарко Матрены Антоновны, свидетельств Дорохова М.К.. Публикуется с разрешения Шмарко М.А.



Самоцветными каменьями в лучах заходящего солнца играло на столе редкое в предвоенные годы богатство: пестрые, радужные монпасейки, солидные разноцветные подушечки, искрящиеся алмазным сахарным блеском. Полевыми цветами на зеленоватой скатерти стола рассыпались горошинки – белые, голубые, зеленые, розовые, а желтые крупные горохи, как крошки заходящего солнца, заблудившегося среди всего этого конфетного богатства, светились в этой вкусной горе. Притихшие дочки, только-только отпустившие из объятий приехавшего из санатория отца с замирающими в предвкушении великого сладкого пира сердечками, - счастливые тем, что отец наконец-то дома и снова будет их будить по утрам ласковым «А ну, кто из моих сонь самой первой получит гостинчик от солнечного зайчика?»,- наблюдали, как из чемодана появляются на свет все новые кулечки и растет эта сладкая гора. Только самая старшая, Тоня, уже мама двоих детей, тихонько улыбалась, глядя на сестер: давно ли сама ждала отцовских гостинцев. У нее на руках гулил годовалый сынишка, а трехлетняя дочка, сидя на коленях у бабушки, все пыталась захватить в свои крохотные ладошки как можно больше таких непонятных маленьких мячиков, которые почему-то ее малолетние тетушки с таким удовольствием ели.

Вот последний бумажный кулечек в руках у Антона. Почему-то все стали двигаться замедленно, как в недавнем фильме, что он смотрел в последний вечер в санатории. А кулечек все не открывался. Антон сердито рванул его боковинку и на стол посыпались шоколадные конфеты. Они как-то тяжело падали на сладкую гору и карамельки, как будто осколки гранаты, разлетались в стороны, горошинки скатывались со стола и падали на пол. Гулкое их падение отзывалось в голове странным грохотом и что-то напоминало. Антон никак не мог вспомнить, на что похоже это равномерное «тах-тах… тах-тах-та-тах…». Тонечка успокаивала плачущего Гришеньку, а тот все тянул ручонки к своему отцу, который как будто таял в дверях, и вот его уже нет. Муж Антонины пропал без вести в самом начале войны, в августе 41-го…

Его девочки, Мотя, Надя, Ниночка … Они что-то ему говорят, смеются, но Антон их не слышит: грохот от падающих конфет заглушает все звуки, даже рева внука не слышно. Только «тах-тах… тах-тах-та-та-тах…». Почему так побледнела Лизонька, его ласточка, жена его любимая? Что не так? Куда она смотрит? Почему вместо цветного шелкового платка, привезенного им из санатория у нее на плечах черная косынка? Зачем она так крепко прижимает к груди внучку? Ей же дышать трудно. Крупная желтая горошина медленно, с оглушительным грохотом катилась по голому столу. Куда девалась праздничная скатерть? Ее его Лизонька всегда накрывала на праздники, когда за столом собиралась вся семья. Почему только голые доски стола светятся каким-то мертвым блеклым светом в потемневшей вмиг комнате? Горошина с оглушительным грохотом свалилась на пол. Ее крошки, как осколки гранаты, разлетелись по сторонам. Последний луч солнца покинул комнату, отразившись от стекла на рамке с последней семейной фотографией. И все померкло в комнате. «Антон! Антон! Антон…», - голос Лизоньки таял, становился все глуше. Тишина. Она поглотила всех.

«Антон!» кто-то тряс его за плечо. Антон открыл глаза. Над ним склонился его друг по мирной жизни, земляк Матвей Дорохов. В свое время они оба возглавляли отделения пожарников: Антон в селе Благодатном, а Матвей – в Кугульте, - небольших селах Орджоникидзевского края. Осколки взорвавшейся рядом за минуту до этого немецкой гранаты, выкрошив каменную крошку из стен древней Генуэзской крепости, чудом не задели раненых пограничников, укрытых у ее стен.

Антон вот уже неделю совсем не мог ходить, - напомнила о себе цинга, приобретенная им еще на финской. «Тах- тах…та-та.та…тах-тах…» падающими со стола горошинами рассыпалась пулеметная очередь. Антон прикрыл глаза. Июльское рассветное солнышко ласкало уставших бойцов. Антон сквозь смеженные веки смотрел на заревОе небо: нежный сиренево- розовый цвет неба слегка подсвечивался золотом восходящего солнца и как-то очень быстро выцветал, съедаемый знойным солнечным жаром, странным в такое раннее утро.

Неуместным, совсем ненужным в это утро казалось Антону то, что виделось ему то ли в бреду, то ли в полусне, то ли в предвечном полузабытьи, когда вся жизнь проносится перед глазами, словно в кинематографе, высвечивая то самое помнимое, яркое, то выхватывая из памяти забытое то ли за давностью, то ли просто то, что не хотелось помнить. Вот он совсем крохой едет с покоса на плечах отца – Степана Ивахника, красавца и балагура. Семья их переселилась на ставропольские благодатные земли уже давно, еще в ту пору, когда эти просторные степи только заселялись переселенцами из российской глубинки: казаками и крестьянским людом, когда обычным делом была пахота в поле с оружием наперевес, чтобы руки были свободны для работы.

Ивахники перебрались в эти степи вместе с несколькими семьями из Малороссии. Все это время честно крестьянствовали, а когда надо было , то и с оружием в руках оберегали свое село от лихих людей. Росла и крепла семья. Сыны уходили в солдаты, пахали землю, дочери – хранили семейные очаги, ждали мужей и растили детей. Антон родился в знойном августе 1898 года, на исходе 4-го дня, когда летнее марево накрывает сонным покрывалом истомленную зноем землю, когда природа потихоньку начинает готовиться к осени. Разморенную тишину Степановой хаты вспугнул громкий плач младенца. Повитуха, принимавшая Антона, обрадовала Дарью: «Ой, Дарьюшка, сына – то ты в рубашке родила! Счастливый будет!». А Дарья, маленькая, худенькая, умиротворенная наступившим покоем, с радостными тихими слезами смотрела на первенца. Они его со Степаном так долго ждали. И вот он родился – серьезный, смешной малыш. Принесет ли ему счастье эта младенческая «рубашка»?

Детство Антона пришлось на смутное время начала перемен, юность его совпала с началом Первой мировой. Когда полыхнула революция, обещавшая свободу и счастье простому люду, Антон ушел на фронт. Он рано стал коммунистом. Антон до сих пор помнил то чувство особой ответственности, когда партбилет ему на фронте в гражданскую вручал командир его, дядька Кондрат Пименов, односельчанин, с которым они прошли бок о бок всю тяжкую братоубийственную войну. Много разного было, но всегда, даже в самые короткие перерывы между боями и атаками, Антону грезилось мирное поле и хлеб, его неповторимый разговор с человеком, когда встречаются они один на один в поле. Многих друзей Антон потерял. Истосковался по земле, по мирной жизни. Поэтому, когда вернулся с первой своей войны: нет, Первую мировую он не застал, но Гражданской хлебнул с лихвой, Антон со всей своей силой принялся за работу. Он все никак не мог нарадоваться той особой тишине, такой привычной и обыденной в мирное время и такой вдруг необычной после всего, что пережилось уже к его четверти века. И была эта тишина особо ценной еще и потому, что именно такой тихой заревой ночью его ласточка, красавица, Лизонька, нежная и чуткая согласилась стать его женой.

Кто распоряжается судьбами людскими? Кто отмеряет каждому на его век счастья и радости, слез и бед, мира и войны? Кто определяет, кому и какой путь надо пройти? Антону военного лихолетья было отмерено щедрой мерою. Как-то так сложилось, что Антона земляки ценили с ранней юности – уважительный, всегда аккуратно и чисто одетый, улыбчивый, он вызывал в ответ добрый свет и в глазах односельчан. Ему доверяли многое и свою вторую войну – финскую, он встретил уже в должности начальника пожарной команды с.Благодатного. По тем временам это был не маленький пост, дающий много льгот, в том числе и так называемую «бронь», позволяющую в период военного времени продолжать трудиться в тылу. Но как только прозвучал военный набат, Антон не видел для себя другого пути – добровольцем ушел на фронт. Да и мог ли поступить по- другому коммунист Антон Ивахник? Не умел он врать ни в большом, ни в малом: как можно было говорить о защите Родины, оставаясь в тылу, за спинами тех, кто поверил ему? Поэтому в первые же дни финской войны и ушел он фронт вместе с теми, с кем уже делил когда-то солдатский паек. Эта война оставила ему в подарок цингу. И еще Антон принес оттуда уверенность – не миновать большой войны. Поэтому и был ему так дорог каждый прожитый мирный день, поэтому и встречал он улыбкой каждое утро и своих любимых девочек: Лизоньку, жену любимую и дочек Тоню, Нину, Мотю и Надю, Любил он их безумно.

Лизонька, Елизавета Степановна… Ласточка, она помогла ему вернуться с двух войн живым: ждала его, хранила любовью своей от пули шальной, от бед сберегала. Еще в 18-м году покорила она его сердце. Не было для него в целом свете лучше его Лизоньки, ясыньки его ясноглазой… Деток она ему подарила. Да вот только сына так они и не дождались. И уже не дождутся… Эта мысль впервые мелькнула в голове, даже не в голове – в сердце острым камешком застыла, когда обнимал он Лизу с дочками в последний день дома.

Последний… Горькое слово. Последний мирный год… После возвращения с финской Антона назначили заместителем директора МТС. Не хотел он быть «начальником», не его это было. Да и любил он свою пожарную команду, тройки из конюшни их команды были самыми лучшими, самыми красивыми, да и пожаров они не допускали никогда, вовремя успевали на зов. Но… Коммунист Ивахник принял на себя ответственность- МТС с. Благодатного обслуживала 12 колхозов, что располагались на территории села, хлопот много было. Да и кто моглучше него справиться с этой работой? Антон вырос в селе и знал каждую падинку в полях, каждую кочку, да и в технике очень хорошо разбирался и , самое главное, уважал его простой люд, верил ему.

В последнюю предвоенную весну Антон был направлен в санаторий, совсем плохо было со здоровьем, сказывались последствия войн, голода тридцатых: обострилась цинга, отказалась работать одна почка. Антон долго отказывался, но впереди была посевная, уборка – он должен был быть в силах вести большое хозяйство своей машинно-тракторной станции. Тогда-то он и привез своим девочкам то конфетное богатство, что снилось ему в последние дни… Как будто это было самым дорогим воспоминанием… Хотя… Там они были все вместе и были счастливы, все были живы.

В ту июньскую ночь с субботы на воскресенье народ долго не мог заснуть в селе – в школе поздно разошлись выпускники – им вручила аттестаты, его дочки выступали там в концерте, да и Антону слово дали: надо же было уже взрослым вчерашним мальчикам и девочкам слово доброе в напутствие сказать. Хорошая ночь была – чистая, спокойная, светлая… Антон так и не сомкнул глаз до самого утра, все перебирал в памяти жизнь свою, и сам не мог объяснить, почему вдруг совсем нежданно посреди школьных торжеств вдруг вспомнился Кондрат Пименов, оставшийся еще на гражданской, почему за музыкой мерещился стрекот пулеметной очереди, а зоревые зарницы напоминали скорее вспышки от взрывов, чем были предвестниками скорого летнего утра… Не мог себе этого объяснить ветеран двух войн, как не мог отогнать и непонятной тревоги, сжимавшей душу черными предчувствиями. Утром черные вести пришли в каждый дом. Война… Антон Степанович в первый же день войны просился на фронт добровольцем, но ему отказали: возраст, раны, слабое здоровье, да и в тылу он был очень нужен – ведь на фронт ушло большинство мужчин села, и кому - то надо было и урожай собрать и новый засеять, да и за стариками, детьми и бабами присмотреть, чтобы не обижал их никто. Ивахника Антона назначили председателем самого сложного и самого слабого благодатненского колхоза – имени Крупской. Много сил положили, но урожай собрали, осенью смогли и озимые засеять.

А фронт все приближался, в дома похоронки приходили почти каждый день, все яснее становилось, что война закончится не завтра, что впереди – очень долгий трудный путь к победе, и что еще немало благодатненцев останется навсегда на этой войне. Новый 42-й год не принес утешительных вестей, враг все шел и шел вперед, сообщения Информбюро были все тревожнее, вот уже вся Белоруссия, Украина под немцем… В январе Антон написал очередную просьбу отправить его на фронт добровольцем. 20 января он получил долгожданную повестку…

- Елизавета Степановна, ухожу я завтра… Повестку вот дали, - Антон не мог смотреть жене в глаза, ведь не было ни одного слова неправды меж ними за всю их жизнь вместе. А вот сегодня не мог он сказать ей правды. Не мог. Как не мог и оставаться дома.

- Не верю! Не верю, Антон, что тебе ее дали… Не верю! – Лиза прижалась к мужу, вдыхала его запах – он всегда почему-то пах летним послегрозьем: чистый легкий запах, сдобренный привкусом свежей летней зелени. «Никогда» - мелькнула мысль. Что «никогда»???? Елизавета всматривалась в глаза мужа, словно силясь там найти ответ…

Именно тогда в душе Антона и поселился тот камешек острый и горький, что никогда он больше не увидит свою Лизоньку, никогда не обнять ему больше и дочек своих, и был он спокоен только тем, что сделает все, что сможет, чтобы не дошел до них враг, не обидел их. Провожали добровольцев 21 января 42-го всем селом. Много их тогда ушло, совсем осиротело Благодатное.

И этим ранним июльским утром, Антон, разбуженный, вернее вырванный из тяжкого забытья, грохотом яростного обстрела, и своим таким странным полусном-полуявью, ощущал всю стылую зябкость того дня, 21 января, когда уходил он из дома на свою последнюю войну. Что она станет последней, он знал. И сейчас, лежа под стенами Генуэзской крепости все силился разобрать, что шептала ему Лизонька вслед. Ему так важно было это вспомнить. За все их годы, а их было больше 20, он так и не налюбовался вдосталь своей красавицей женой, не подарил ей всех цветов, всей радости мира. Так ему казалось. И невозможно было докричаться до нее сейчас, чтобы перед последним его боем сказать ей еще раз, как нужна она ему, как любима им.

Маршевая рота, в которую попали Антон Степанович Ивахник и его земляки Дорохов Матвей Константинович, друг и коллега, начальник пожарной команды в соседней Кугульте, и Ледовской Юрий, была направлена в Туапсе, откуда морем переброшена в Севастополь, где земляки были приписаны к 456 стрелковому полку 109 стрелковой бригады Приморской армии, который дислоцировался в Балаклаве.

С 7 ноября 1941 г. территория Балаклавы вошла в состав 1-го сектора Севастопольского оборонительного района, которым стал командовать полковник П. Г. Новиков. Первый удар врага принял батальон школы НКВД, прорвавшийся сюда 4 ноября 1941 года, бойцы 514-го стрелкового полка 172-й стрелковой дивизии Приморской армии и морские пехотинцы 2-го полка морской пехоты. 17 ноября 1941 года к Севастополю вышли остатки 184-й стрелковой дивизии. Из них и пограничников, находившихся в Балаклаве, сформировали полк, получивший название "сводный полк погранвойск НКВД", переименованный с 20 января 1942 г. в 456-й стрелковый полк 109-й стрелковой дивизии. Вначале полком командовал майор К. С. Шейкин, а с 23 ноября 1941 г. - подполковник Г. А. Рубцов. Начальником штаба был капитан И.И.Бобров, а после его гибели - майор И. С. Юрин.

По дороге в Севастополь Антон пытался писать своим почти каждый день, он, опытный солдат знал, что такой возможности скоро может не быть вообще. Поэтому и старался успокоить семью, а еще… Еще рассказать им как они ему дороги, как любит он их. И ждал весточки из дома как спасения, как будто эта хрупкая бумага могла обеспечить ему прочную связь с семьей, как будто мог он защитить своих девочек, опираясь на эту непрочную опору. Потом времени на письма почти не осталось, но Антон все равно старался найти минуту, чтобы написать своим хоть строчку. Последнее письмо он отправил им 5 июня, они уже должны были бы его получить.

Каменная крошка щедро осыпала раненных, лежащих в укрытии у стены, хорошо снаряд далеко упал и осколки лишь вскользь задели стены строения, не зацепив бойцов, а эта острая каменная «пудра» - это же мелочи, это не смертельно. Антон провел по лицу рукой, отирая пыль и пот – солнышко в июльском утреннем мареве было немилосердным, оно, казалось, готово было спалить все вокруг, лишь бы больше никто не стрелял, лишь бы не было этой непонятной для светила слишком громкой пушечной перебранки людей: ведь жизнь их и так коротка, зачем же убивать друг друга, ведь места на земле всем хватит. Одних это осерчавшее светило еще могло понять – они свою землю защищали, детей своих, стариков, но вот других… И пыталось оно своим жаром вразумить их, этих чужих здесь людей, заставить их уйти с этой земли, где так чудесно когда-то оно передавало свое тепло, свет, любовь гроздьям винограда… Где они, те виноградники…

Так думалось Антону, и казалось ему, что эти мысли разделяет и солнце, такое выгоревшее от собственного жара и обесцветившее все вокруг: траву, небо, людей. Только алыми маками цвели на выжженной земле раны человеческие, на скорую руку перебинтованные каким-то тряпьем. Антон закрыл глаза, нащупал левой рукой в нагрудном кармане гимнастерки письмо, которое он начал писать своим неделю назад, на обратной стороне весточки из дому. Антон достал измятый листочек. Такой родной почерк ложился ровно на линейки тетрадной странички. А вот маленькая клякса – химический карандаш попал на капельку влаги… Слезы… Плакала его Лизонька, Лизавета Степановна, когда писала ему о детях, о том, как хорошо они живут, как ждут его домой с победой. Не получат они ответа на это письмо. Это Антон знал уже точно. Пару дней назад было объявлено, что всех раненных будут эвакуировать. Антон, опытный солдат, видел, понимал – не будет никакой эвакуации, она просто сейчас уже невозможна. Может можно было бы еще ходячих как-нибудь вывести, если бы это не был полуостров Крым, если бы не окружало почти отовсюду этот клочок земли море. Если бы…

Совсем рядом рвануло. Антон подтянул к себе винтовку – пусть ноги не ходят, цинга проклятая опять свалила, но руки – то могут нажать на курок, да и гранату Антон мог бы еще бросить. Вот и готовился солдат к последнему бою, а то что время этого последнего боя дело одного-двух-трех дней, это было ясно.

Как-то враз наступила тишина. Даже небо вдруг вспомнило, что оно должно быть синим – плеснуло синевы навстречу волнам морским. Стало слишком тихо. И странно, но несмотря на то, что вокруг все было искорежено взрывами , изуродовано и уничтожена сама жизнь, но на какой-то миг Антону показалось, что все – это просто страшный сон, вот он сейчас проснется и вокруг будет мир, а он просто приехал в Крым, чтобы показать море своим девочкам – давно обещал. Вон даже кузнечики устроили концерт. Как же они выжили в этом аду? Такие маленькие и беззащитные? Антон медленно открыл глаза: всё то же небо, блеклое, выгоревшее, как бабий плат в разгар сенокоса, совершенно белое солнце, растворяющее все своим жаром. На тонкой травинке, которая пыталась сохранить остатки своего некогда изумрудного наряда, прячась в тени от стен башни, качалась какая-то козявка: она упорно все ползла и ползла вверх, чтобы оттолкнувшись от самого кончика травинки взлететь… Да это же…Да, это же коровка божья, ванька-кубанька, маленькое чудо, украшенное ярким рыцарским плащом, маленькое, но такое сильное в детской вере в его «волшебность»: во времена Антонова детства считалось хорошей приметой отправить божью коровку на небо, - дать возможность улететь той к своим детям, а может и в гости к самому Богу, чтобы донести детские молитвы до него. Как, каким чудом сохранилась в этом аду последних дней обороны Севастополя эта кроха? Антон и сам не понял, почему вдруг вспомнилась детская припевочка «Ванька-кубанька, полети на небко, там твои детки кушают конфетки….». Снова загрохотали пушки, вспахивая снарядами и так уже изувеченную землю, унося жизнь за жизнью, собирая тяжкий урожай смертей на этом крошечном пятачке суши… А море внизу почти спокойно что-то нашептывало берегу, с которым прожило оно всю свою жизнь и видело горя человеческого немало, но даже оно, это мудрое море не видело такого бесчинства и такого героизма. Вот только помочь оно не могло. Ничем. Антон смотрел на небо. Как хотелось ему вместе с этой крохой – коровкой божьей – улететь к своим, просто глянуть как они там, поцеловать, обнять в последний раз и вернуться сюда.

«Ванька-Кубанька, полети на небко, там мои детки…»

Подошли машины, раненых стали грузить на грузовики. Многие отказывались покидать поле боя. Антона положили на машину. Матвей Дорохов, который все время помогал измученному приступом болезни земляку сунул ему в карман записку : «Выживешь, моим передай». Машины тронулись, отъехали совсем немного от позиций полка, почти полностью выбитого в последних боях. Антон видел, как побежал Матвей к своему крошечному окопчику, как махнул ему на прощание рукой. Антон попытался ответить ему, но вой снаряда перекрыл все. Казалось, что весь мир состоит из этого жуткого завывания. Антон успел увидеть, как снарядная болванка несется к машине. Даже вспышку увидел. И на ее фоне – его девочки, Лиза. И все. Темнота.

«Ванька-кубанька…»


***
Как же больно колючая стерня впивается в босые ноги. Да еще солнце, неумолимое и невыносимое в своем равнодушном парении над полуденной землей, готовое сжечь, растворить в знойном мареве и скошенные валки овса, и тающую в недоступной дали чахлую, уже и так выжженную лесополосу, разделявшую поля соседних благодатненских колхозов, и саму землю превратить в горячую пыль вселенскую. Моте казалось, что это поле – ее привычный маршрут, который она ежедневно проходила, - оно никогда не закончится. И будет она всю жизнь бежать за убегающей, растворяющейся в небывалом пекле июньского дня границей этого поля. Как только степлилась немного земля, и мужики, оставшиеся в селе кто по «брони», а кто – по немощи и возрасту, бросили в нее зерна будущего урожая, надеясь, что все же не немцам придется его убирать, вышли на поля и помощники, почти основная рабочая сила того времени – школьники. Много было такой несвоевременной, не по возрасту, работы, которая легла на детские плечи , но без них не выжили бы осиротевшие колхозы: ездовые, а где и трактористы, доярки, полеводы, косари. А фронту нужны были продукты, да и тыл кормить надо было. И землю ведь не бросишь – запустеет, затоскует она без трудовой ласки людской. И тогда что скажут эти мальчишки и девчонки отцам, доверившим им самое дорогое – свою родную землю. Вот и бежала детвора, едва перекусив, если было чем, сразу после уроков в поле.
Девочки помогали женщинам. Мотя помогала нянчить грудничка, голубоглазого, пшеничного мальчишку – такой вот цвет волос у него был, что у того поспевшего колоска хлебного. Да и родился-то он в поле, всего-то две недели назад. Ее заботой было, чтобы он не плакал, был сух и сыт, иначе мамка его работать не могла. А так поднесет его Мотя матери, пока та полумертвая от усталости привалится к копешке сена, или деревцу какому и на минутку уснет тяжелым сном невероятной, невыносимой, выматывающей усталости, а он чмокает, терзает полупустой материнский сосок, мнет деснами ее грудь, так и не наполнившуюся молоком , и никак не могущую его насытить досыта. А он не плачет, только хмурится и все сильнее сжимает сосок: может еще капелька ему достанется. Да откуда то молоко могло быть у его матери? – неделями в поле, впроголодь, почти без сна. Да и роды тяжелыми были. А малыш еще минутку пожует этот сосок и вздохнув, прижмется личиком к груди и уснет. И кажется не помнящей себя от усталости матери, снедаемой еще и тоской по пропавшему без вести отцу малыша, что накормила, насытила она своего сыночка, которого мужу обещала уберечь, сохранить. А потом Мотя его перепеленает, сунет ему в рот «жевку» - замотанный в кусочек полотна жеванный хлебушек, покачает его, положит в тенек, да и грабли в руки – сено ворошить. А стерня все колет и колет босые ноги.

Сегодня Мотя спешила как никогда. Утром принесла почтальонка треугольник солдатский, письмо от отца. Мотя была дома, собиралась идти в поле. Получив треугольничек, она даже затанцевала по комнате – такие треугольники не несли беды. И надо было теперь очень спешить - ведь радость какая: есть письмо, значит папа жив. Вот и бежала она по этой нескончаемой стерне, обдирая в кровь ноги, срывая еще не поджившие болячки, чтобы донести эту великую радость до мамы и сестер… Какая-то кочка совсем неожиданно бросилась ей под ноги. Мотя упала, но письмо не помяла. А когда поднялась и отряхивалась, то ей вдруг прямо в ладошку что-то упало. Упало с неба. Мотя взглянула – коровка божья деловито оправляла крылья у нее на ладошке, потом успокоилась и Моте показалось, что эта кроха смотрит ей прямо в глаза. Мотя помнила, как веселился всегда отец, когда вдруг с неба падало это маленькой счастье в красном плаще с черными точками, удивительно симметрично украшавшими нехитрое одеяние насекомого. Вот и сейчас в памяти всплыло «Ванька-кубанька, полети на небко, там…» -, как будто совсем рядом улыбаясь приговаривал отец… А что там? Мотя оглянулась, она была одна в поле, только где-то впереди далеко-далеко работали женщины, мама тоже была там. Надо было спешить.

Лиза издалека заметила бегущую по полю дочку. Даже отсюда было видно, что Мотя очень торопится. Что могло так ее гнать, торопить? Вот она упала. Лиза охнула – неужели ? Нет. Не может этого быть! Лиза видела, как Мотя встала, отряхнулась и почему-то засмеялась, затанцевала на месте и, увидев мать, замахала рукой, в которой было что-то зажато. Лиза догадалась – письмо. И, обессиленная тяжким трудом, изматывающей жарой, и пережитым мгновенным ужасом неведомого, она опустилась прямо на стерню. По лицу побежали слезы. «Все хорошо, ведь и правда – все хорошо! Вот и Мотенька письмо несет…Последнее» Только почему так сжимается сердце? Почему «последнее»??? Мотя, радостная, подбежала, тормошила мать и все что-то повторяла. Лиза не слышала – она сжимала в руке треугольник и успокаивалась. Треугольник – значит жив. Подбежали бабы, дети, тормошили ее, успокаивали и сами плакали от радости: еще кто-то жив, еще кого не забрала себе война.

Лиза трясущимися руками развернула треугольник, надписанный четким убористым почерком мужа: «Дорогая моя супруга, Елизавета Степановна, прошу, не обижайся, что плохо написал, сама знаешь, что война… Враг коварный и злой. Он думает нас сломить, но мы выстоим и победим… Прошу еще передай привет дочке Тоне Антоновне, внукам Любе и Грише, низкий поклон дочкам Нине, Моти и Нади… Эх, деточки мои, какие вы несчастливые, что на вашу молодую жизнь пришлась такая тяжелая доля и нам надо было разлучиться… Но надо верить и жить. Война обязательно кончится… До свидание и до свидание. Остаюсь жив, здоров, чего и вам желаю. Целую вас всех письменно и крепко обнимаю.
А.С. 5 июня 1942 года.( Ивахник Антон Степанович)»

Строки прыгали в глазах, буквы все никак не хотели складываться в слова. И только одно: Жив! Жив!!! Это вечером они все соберутся и будут еще и еще перечитывать эту короткую весточку о жизни, весточку от самого дорогого человека. А сейчас – только радость, он жив! До июля 42-го письма от Антона еще приходили, берегла их Лиза, а потом, когда немцы пришли в село, она спрятала их в каменном заборе – не могла она допустить, чтобы они попали к фашистам в руки. И пропали все его весточки, кроме двух, которые она потом хранила до конца жизни и детям завещала сохранить.

- Лизавета, а о моем там ничего?, - кто-то из баб несмело потревожил эту радость и вернул Лизу к реальности. Надо было работать. День только занимался, еще не было и полудня.

- Нет, Анна, нет ничего. Ты же знаешь, в разных они полках, далеко друг от друга. Но если что будет, я тебе сразу скажу.

Анна получила похоронку на своего Ивана еще прошлой осенью. Но все ждала и верила – жив он, сердце ей так подсказывало. Что могла ей сказать счастливая Лиза? Женщины и дети вернулись к работе, тихонько обсуждая эту нечаянную радость. Кто-то затянул песню. И жара, казалось, отступила перед этим человеческим кратким счастьем. В этих заботах катились дни лета 42 года. И как ни горько было это осознавать, но все понимали – враг скоро может войти и в их дома.

Громыхала степь отдаленным громом уже давно, все уже привыкли к этому и когда вдруг затихал этот почти непрекращающийся грохот отдаленных разрывов, то казалось, что тишина становится невыносимой. Под этот грохот засыпали и просыпались, убирали небогатый урожай лета 42 года, высушенный зноем и так необходимый для фронта, старались сберечь каждый колосок. Полина Крайнова на единственном тракторе, полученном незадолго до войны, не успевала убрать все поля, - трактор работал на честном слове и больше стоял, чем работал: не было горючего, сломалась какая-то важная деталь, а механик ушел на фронт и починить толком было некому, в селе остались женщины, старики и ребятишки. Чтобы не пропал ни один колосок, ни одно зернышко, в поле выходили все от мала до велика. И даже все чаще появляющиеся немецкие «рамы» - доселе невиданные, почти игрушечные самолетики перестали пугать. Урожай не ждал, да и беженцы, шедшие через село, несли нерадостные вести - немцы с каждым днем были все ближе.

Ранним утром, когда еще неспелый август только-только стал наполнять будущий урожай спелостью, а сжатую рожь уже сложил в валки, когда в ставропольских степях бывает так много зоревых зарниц, и когда еще не разгоревшееся утро чаще одаряет людей с самых первых своих часов духмяным зноем, в Благодатное, со стороны маленького села Кугульта вошли немцы. Огромные тяжеловозы тащили за собой орудия, подводы, наполненные какими-то ящиками, железками.

Мотя и сестренки не могли рассмотреть в щели у калитки, что же это были за ящики. Мама рано утром, еще до свету, ушла, как всегда, на работу в поле – несмотря на то, что уже стало ясно, что наши войска отступают, что немцы все-таки придут, колхозники старались сохранить как можно больше урожая, остатки собирали и прятали, на правлении колхоза было решено сжечь то, что не успеют убрать. Вчера зажгли последнее поле. Люди стояли и молча смотрели, как сгорал их труд, их надежда. Старик Сарапий Иван, не один десяток лет проработавший на благодатненских полях, знавший на них каждый бугорок, каждую кочку и каждую травинку плакал, перебирая в пальцах зернышки последнего выжившего колоска, отбившегося от поля, чудом уцелевшего от огня. И в день, когда благодатненцы оказались один на один с врагом, над селом еще витал запах сгоревшего хлеба – как будто нерадивая хозяйка забыла его в печи.

Немецкие танки, машины, мотоциклы, наводнили село. Солдаты по-хозяйски заходили во дворы селян, брали все, что им было нужно. К калитке Ивахников подходило двое фашистов. Один маленький, вертлявый все время что-то тараторил на своем языке, закатывал глаза, корчил рожи, изображая ужас, и громко хохотал. Другой, огромный рыжий детина, все время подергивал автомат на животе. Девочки замерли, спрятавшись за сараями. Рыжий ногой толкнул калитку и немцы ввалились во двор. Никогда прежде сестрам не было так страшно, никогда прежде они не видели так близко врага и ничего не могли сделать. Казалось, что от страха девочки превратились в каменные статуи, какие им показывал когда-то отец. Такие статуи иногда встречаются в ставропольских степях, бабами монгольскими их называли.
Немцы по - хозяйски топтались по двору, заглядывали во все постройки. Мотя не успела спрятаться от них.

- Матка? Яйко? Курка? Млеко? - рыжий верзила наставил на Мотю автомат, требовательно качнул в сторону сараюшек.

Мотя, чтобы показать, что в доме ничего нет, открыла сарайчик, который уже давно пустовал, полезла в курятник. Немцы не верили, грозили автоматами, ругались. Девочке было очень страшно. Надя и Нина успели спрятаться в огороде в картофельных рядах. Они лежали и боялись головы поднять. Немцы дали очередь по жухлым кукурузным зарослям. Увидев страх в глазах ребенка, они расхохотались, еще раз автоматной очередью прошлись по огороду, хозяйственным постройкам и ушли. Больше Мотя их никогда не видела. А по улице все шли немецкие солдаты, ехали неведомые до того танки и огромные мотоциклы. Казалось, что конца-краю не будет этой серой громыхающей змее.

С приходом немцев началась «счастливая» новая жизнь: в центре села соорудили виселицу, которая почти никогда не пустовала. Вешали за малейшее прегрешение: не так глянул на немецкого солдата, вовремя не уступил дорогу – «партизанен, коммунист», просто по доносу тех, кто поспешил показать свою лояльность немцам. Была создана волость, совет села возглавил староста. Школа открылась, но 1 сентября 42 года очень мало учеников сели за парты благодатненской школы. Многих детей просто не пустили матери, многие дети и сами не пошли в школу – не могли они учиться по немецким правилам. В программу входило только молитвенное правило, да изучение правил поведения в новой жизни.

В село Благодатное еще осенью 41 года прибыло много евреев, в основном беженцы были из Украины. Их расселили по домам сельчан, приняли на работу в колхоз. Была семья беженцев и из Белоруссии. Её звали Стасей. Необычайно красивая, с огромными светлыми глазами белоруска была замужем за евреем, у них было двое деток. Когда пришли немцы, то в первые же дни они собрали всех евреев на площади и объявили, что будут отправлять их на новое место жительства. Везде были развешаны объявления, полицаи по дворам ходили, говорили, чтобы брали с собой все ценное: золото, украшения, тазы медные, меха, вещи дорогие, что отправят их всех на родину. Какую родину – никто не уточнял. Всем евреям надо было явиться через день к управе для отправки. Кто-то поверил, что им и правда немцы даруют новое счастливое будущее, но большинство знало, что это – последние их дни. Кто-то пытался пристроить своих детей, чтобы не коснулась их тяжкая судьба. Мало кому это удалось. В день так называемой «отправки к новому месту жительства» немцы проходили по домам, вытаскивая на улицу всех, и хозяев и гостей, и гнали тех, кто по их мнению был похож на «юде» к управе, потом к гаражам бывшей МТС, где, отобрав у несчастных все мало-мальски ценное , заталкивали их в кузова грузовиков, откуда убежать было уже невозможно. У Стаси вырвали из рук крошечного сына, а ее саму прикладом автомата отбросили от грузовика. Все происходило в страшной тишине, только изредка нарушаемой чьим-то всхлипом.

Была среди беженцев красивая и веселая девушка Роза. Сразу же, как пришли они в село с семьей, мамой и двумя маленькими братишками, Роза пошла работать на ферму, работящая, шустрая, она успевала все, - никто бы никогда и не подумал, что коров впервые так близко она увидела в Благодатном. Помогала старикам, чем могла: в доме прибраться, приготовить скудную еду, письмо с фронта прочесть, написать ответ. И пела она хорошо очень, мягкий голос, казалось, проникал в самую душу слушателей. На машину ее затолкали с одним из братишек, маму и второго малыша немцы зашвырнули на другую машину. Роза еще до прихода немцев говорила о том, что если те все же придут в Благодатное, то их всех казнят. Роза и ее семья видели уже весь этот ужас. Они чудом уцелели дома, после чего и отправились пешком от немцев.

- Прощай, белый свет! Прощайте люди добрые! - голос Розы прорезал тишину таким отчаянием, такой болью. И Роза запела. Пела она о мире, о любви, о счастье, о весне, которую ей уже никогда не суждено было встретить.

Когда машины тронулись с площади село, взорвалось криком: кричали и плакали женщины, дети испуганно заходились в слезах, старики кричали проклятья самоявленным «хозяевам». И над всем этим горьким хором парил голос юной девушки.

Стася долго бежала за машиной, где были ее дети. Конвоиры несколько раз стреляли ей под ноги, но мать бежала, а немцы хохотали. Стася падала, поднималась и вновь бежала за машинами. Потом рассказывали, что видели ее в округе – она все искала своих малышей. А евреев вывезли за село и расстреляли. Всех. Некоторых, еще живыми, сбрасывали в загодя приготовленные огромные траншеи. На месте их гибели установлен памятный монумент. Это было потом, а тогда еще три дня дышала земля и слышались стоны из-под земли, которой едва присыпали тела расстрелянных и погребенных заживо.

Студеной была зима 42 года. День только занимался над селом, почти по самые крыши занесенным снегом. Семья Антона Ивахника эвакуироваться не смогла, да Лиза и не представляла, как она сможет бросить родное село, старшую дочь, которая присматривала за старыми родителями своего мужа, пропавшего без вести еще в 41-м. Почти все время оккупации дочери Антона не выходили из дому. Только Лиза , чтобы прокормить детей ранним утром уходила в соседние села, чтобы выменять на продукты кое-что из вещей. Елизавета Степановна знала, что им очень опасно оставаться в селе – семья коммуниста, да еще председателя колхоза. Многие их оберегали, как могли, но были и те, кто показывал пальцами, грозили выдать. Соседка, работавшая в управе уборщицей (заставили ту мыть полы), тихонько шепнула ей, что после Рождества снова начнут вешать, что семья ее – вторая на очереди на повешение. Вот такая страшная очередь существовала. Поэтому и не выпускала мать из дому дочерей, прятала их, как могла. Позже дочери узнали, что мама знала, кто донес на них немцам, но сколько они ее не расспрашивали, в ответ слышали одно: «Знаю, но не скажу. Вiн приде – ему скажу усе, а вы – не спрашайте. Вам – не скажу». Так и унесла Елизавета в могилу эту тайну.

В такое вот утро, когда мамы дома не было, а девочки, слегка протопив печь остатками курая* да сушенных бодыльев кукурузы, с тревогой ожидали ее возвращения, во двор к Ивахникам ворвались немцы. Нина шла по двору. Огромный казак, сопровождавший немцев, свалил Нину на землю и сдернул с ног ее валенки – одни на всех, что были в семье. Девочка босиком добежала до дома и юркнула на русскую печь, где сидели и сестры. Немцы ввалились в дом. Ражий казак все суетился перед ними, бросился разувать одного из фашистов, совал в руки ему валенки. Немец долго разувался – снимал свои ботинки, разматывал обмотки, пытался натянуть на ноги валенки Нины. Не подошли по размеру. Казак чертыхнулся, отдернул занавеску на печи:

- Где отчим?

- Там , где и все русские! - Мотя почти выкрикнула эту фразу казаку в лицо.

- Что шипишь? Плетки захотела, - казак свирепо зыркнул в ее сторону и начал шарить по всему дому, искать что-нибудь для немца, все еще сидевшего босиком посреди хаты.

Он перерыл все в доме, скудный скарб не привлек его внимания. Он все швырял под ноги себе, топтался по нехитрым пожиткам. Открыл заслонку на печи, надеясь найти там что-нибудь. Девочки замерли: там, за кипами курая мама спрятала папины валенки. Он зимой мог ходить только в них – давали знать о себе его больные ноги. И вот сейчас этот наглый казак рылся в подпечье, стараясь отыскать обувку для своего начальника. Но то ли не доглядел, то ли поленился, то ли просто пожалел этих испуганных девчонок, но так ничего он и не нашел за заслонкой. Что –то буркнул солдату и оба быстренько ушли, захватив с собой остатки оладьев из ячменя и кукурузы. Мама вскоре вернулась.

Немцы ушли очень быстро в конце января 43-го года. Как- то шустренько свернулись как только советские самолеты стали пролетать над селом. Наши вошли скоро. Немцы сожгли мельницу, она еще догорала, когда по улицам села уже шли русские солдаты. Навстречу им выбегали все, кто мог ходить. Люди ликовали – наконец-то закончился ад оккупации. Ивахники ко дню освобождения села были уже первыми в страшной очереди на показательное уничтожение семьи коммуниста. Кто хранил Лизу и детей? Сама Лиза считала, что это Вiн ( она так называла Антона Степановича) их уберег от неминуемой смерти своей любовью. Елизавета Степановна до конца своих дней не знала, где и как погиб ее муж. Она его ждала. Ведь в извещении, которое она получила в 46 году, было сказано, что ее муж, Ивахник Антон Степанович пропал без вести. Где, когда – этого она так и не узнала.

Потом, много лет спустя после войны, Елизавета Степановна ездила в Кугульту к Матвею Константиновичу Дорохову, однополчанину мужа, чтобы узнать хоть что-нибудь о своем пропавшем без вести муже. Матвей вначале отказывался с ней говорить – ведь вместе они уходили, друзьями были. Матвей вот выжил, а Антон…Стыдно и горько было Матвею. Не мог он смотреть в глаза вдовы друга. Матвей в последнем бою попал в плен, на его глазах Антона грузили в полуторку, чтобы вместе с остальными ранеными вывезти с позиций полка. Матвей видел, как полуторка с ранеными была уничтожена прямым попаданием снаряда. Именно от Матвея Лиза узнала о том, что стояло за строчками мужа « у меня здесь все хорошо, все спокойной, стреляют мало». Дорохов рассказал Елизавете о последнем дне мужа, о трагедии обороны Севастополя в 42-м году. Сам Матвей был пленен, пережил весь ад лагерей, освобожден, успел еще немного повоевать. Позже он несколько раз навещал семью погибшего друга. А Лиза до конца дней сожалела, что не смогла попасть на могилу мужа, взять земли оттуда и таким образом вернуть его домой, к своим.

Тяжелой была послевоенная жизнь в стране. Елизавета Степановна, как и все женщины, на чью долю выпало пережить весь ужас войны, прожила трудную жизнь. Красивая, добрая, певунья, с первого дня войны и до конца жизни проработавшая в колхозе, никогда даже детям не жаловалась на свою долю. Ходила на свой участок за 12 километров от села, пахала на коровах, собирала «урожай» осколков, а порой и не разорвавшихся снарядов, ухаживала за коровами на ферме, пухла от голода. Это было нормой в то время. И Лиза делала то, что должно было делать: работала, растила детей и ждала мужа. Даже тогда, когда получила извещение с горькими словами «Ваш муж пропал без вести», отнимавшими и одновременно дарившими надежду на его возвращение. Лиза ждала его всю жизнь. Жили они с ним душа в душу. «Лизочка моя, красавица моя, ласточка» - эти слова мужа до конца дней звучали в душе. Как и то, что он сказал, прощаясь с ней, когда всю ночь просидели они за столом в родном доме, проговорили : «Война-война…Вернусь ли с третьей…» Ее не стало в 1981 году. Перед смертью она просила своих девочек найти могилу отца, или хотя бы место его гибели.

По разному сложились судьбы дочерей Антона Степановича. Старшая, Антонина Антоновна, дождалась - таки с войны своего мужа Григория, попавшего в окружение в брянских лесах еще в 41-м, прошедшего немецкий плен. Григорий несколько раз пытался бежать из плена, его возвращали, травили собаками, морили голодом, избивали смертным боем, но он выжил, был освобожден в 46 году и вернулся домой. После возвращения в село Григорий увез семью в с.Янкули Курсавского района Ставропольского края – не мог он позволить, чтобы детей его называли детьми предателя, ведь он был в плену. Уже спустя много лет после войны Григорий погиб. Он попытался задержать грабителя, была зима, очень холодно и скользко, милиционер оправдывал свое бездействие скользкой обувью, а Григорий бросился за преступником и был убит. Тоня выполнила завет отца: не оставила стариков – родителей мужа, сохранила и четверых его детей, дала им всем образование. Любаша, которая видела деда, стала Заслуженным тренером России. Прожила Антонина Антоновна долгую жизнь и счастливую, умерла в 90 лет. Говорила, что живет и за отца тоже.

Нина Антоновна была мобилизована после освобождения Ставрополья на работу в Сибирь, работала на военном заводе. Было очень холодно, голодно. Нина заболела тяжело, как последствие – бронхиальная астма. Нина вынуждена была сменить работу, стала бухгалтером. Вместе с мужем кочевали по стройкам – надо было отстраивать заново страну: Куйбышевская ГРЭС, Киргизия. Подарила миру троих замечательных детей : Антона, Петра и Евгению. Прожила 72 года.

Самая младшая, Надежда Антоновна, всю жизнь прожила в родном селе, трудилась в огородной бригаде колхоза с. Благодатного. Работала на тех полях, где когда-то ее отец руководил вначале местной машинно-тракторной станцией, а затем и колхозом имени Крупской. Надя была любимицей отца. Не дал Ивахникам Бог сына, вот и называл свою младшенькую Антон Степанович «Сынок мой, цветок мой». Надя подарила миру четверых деток. Ее не стало в 2010 году.

Матрена Антоновна, с детства очень любившая учиться, несмотря на все тяготы военного и послевоенного времени, успешно закончила школу, хотя была очень больна: после освобождения села подростки продолжали помогать после школы колхозу, фронту нужен был хлеб. Поля окружали камыши, в селе свирепствовала малярия. Моте предрекали близкую кончину, но она, маленькая, худенькая, сумела все преодолеть, выжить и успешно закончить школу. Вместе с Мотей в 1949 году закончили школу с.Благодатного всего 9 человек, 8 поступили в институты. Матрена Антоновна стала студенткой естественно-географического факультета Ставропольского педагогического института, еще в детстве любила она с отцом путешествовать по миру, тогда - по карте, в действительности же не пришлось им вместе попутешествовать.

Трудно, голодное время. Бородинский хлеб она до сих пор называет «хлебом войны». В школе его выдавали на крошечные пайки, которые детвора несла домой, в институте она получала доппаек и опять-таки везла Мотя этот хлебушек домой, чтобы поддержать оставшихся там сестер и маму. Голодали тогда очень в селе. Учились студенты тех лет на совесть, не жалея себя, не растрачивая попусту драгоценное время. Но как бы не было тяжко, как бы не было холодно в тонюсеньком пальто на студеном зимнем ветру, как ни уставала Мотя, она пела: в школьной самодеятельности, в студенческом хоре, да и потом, когда строгая учительница географии пришла в Кировскую среднюю школу, она продолжала петь. Матрена Антоновна вырастила и воспитала двоих замечательных детей.

Всю жизнь Матрена Антоновна проработал в школе. И все время рассказывала своим ученикам о войне, о том, что видела, что поняла в те годы. И всю жизнь не переставала искать отца. Ведь «пропал без вести» – не значит «погиб». На запросы приходили отрицательные ответы. Матрена Антоновна бывала и в Севастополе, бродила по городу и надеялась, что вот сейчас, вот здесь она найдет отца, или место, где покоится его прах. В музее городском ей ответили, что не мог он погибнуть в Севастополе, ведь похоронка датирована 43-м годом, но такие вести на Ставрополье стали доставлять только с апреля 43 года. Матрена Антоновна продолжала поиск. Она бережно хранила письма отца, извещение, фотографии, свои воспоминания о нем, о счастливом детстве, когда они были все вместе.

В марте 2011 года было установлено, что Ивахник Антон Степанович, боец второго взвода седьмой роты третьего батальона 456 стрелкового полка 109 стрелковой дивизии, который еще называли 456 сводный полк НКВД, погиб в последние дни обороны г. Севастополя в конце июня - начале июля 1942 года. Пусть нет его личной могилы, но есть мемориал в память о бойцах этого полка, мужественно и самоотверженно сражавшихся на подступах к Севастополю, на Балаклавских высотах, у подножия древней Генуэзской крепости. Остатки крепости, разделившие с бойцами ад последних дней обороны Севастополя можно считать надгробной памятной плитой тем бойцам и офицерам, что навсегда остались на этих высотках у Балаклавы. Имя ветерана трех войн, коммуниста, и очень хорошего человека Ивахник Антона Степановича внесено в Книгу Памяти г.Севастополя, записано в Пантеоне Памяти в музейно-мемориальном комплексе «35 Береговая батарея» г.Севастополя.

И самое главное: Антона Степановича помнят и чтят его внуки и правнуки. А это значит, что он остается с ними и сейчас, незримо помогая им и опекая. Вот это стихотворение написала его внучка Шмарко Людмила Николаевна, когда нашла письма деда с фронта:

До дыр истертое письмо
Нашла у бабушки в шкафу я,
Сердце дрогнуло мое:
Дедушка! Ты нам писал…
Слов почти не разобрать,
Но сердце чувствует и верит:
Что веру в жизнь нельзя отнять,
В нее лишь можно только верить.

Матрена Антоновна часто перебирает старые фотографии, письма отца, вспоминает все, что пережито. Она сейчас спокойна – она выполнила просьбу мамы, нашла место гибели отца. Осталось только привезти оттуда земли, чтобы навсегда соединить родителей. Только вот почему-то как-то тревожно становится ей на сердце, когда слышит она детскую припевочку-заговор: «Ванька-кубанька, полети на небко, там …». И каждый год 9 мая на столе в семье Матрены Антоновны есть те самые «военные конфеты»: цветные монпасейки, карамельки, обсыпанные сахаром и разноцветный горошек, неказистое сладкое богатство предвоенного времени,- воспоминание об отце и том празднике, что он им подарил в последний год своей жизни.

12)  Валерий Кузнецов

________________________________

Аршалуйс

Летом 1942-го, захватив почти всю территорию Кубани, гитлеровцы решили взять реванш – с боями прорваться к Черноморскому побережью, открывающему выход к стратегическому сырью – нефти, к портам Новороссийска и Туапсе. Именно это направление Гитлер считал одним из важнейших на Северном Кавказе.
Фашисты решили нанести основной удар от поселка Горячий Ключ.
Прорвавшись к теснине Волчьи Ворота, вражеские войска получили возможность выйти в тыл нашим войскам в районе Туапсе.
На долю солдат и офицеров 30-й Иркутской дивизии под командованием полковника Б.Н.Аршинцева выпала одна из самых ответственных задач – любой ценой заблокировать подступы к Воротам и горе Лысой и, тем самым, не подпустить врага к железной дороге Майкоп – Туапсе.
За гору Фонарь, господствующую над двумя долинами, дрались особенно отчаянно. Все вокруг было перепахано бомбами и артиллерийскими снарядами. Здесь, на самом гиблом месте, противостоял врагу полк майора Коваленко. В густом дыму, в пламени горящего леса, под всепожирающим огнем противника бесстрашный полк несколько дней героически отбивал яростные атаки фашистов, не отступая ни на шаг.
Неподалеку от скалы Поднависла, на хуторе из пяти дворов, проживала многодетная армянская семья Ханжиян. Когда в здешних местах начались боевые действия, старшие сыновья уже воевали на фронтах Великой Отечественной, остальные ушли в партизаны.
Глава семейства Кеворк Хачикович, который знал на перевале каждую тропинку, не раз проводил наших бойцов за немецкие позиции. Сыновья помогали подносить боеприпасы, дочери собирали лечебные травы.
Как-то в разгар боев, самая младшая из двенадцати детей Ханжиян – Аршалуйс – зашла с соседкой в оставленный на время родительский дом. Когда собрались уходить, к их домику подъехала подвода с пятью ранеными бойцами. Сопровождающие попросили помочь и тут же уехали на боевые позиции. Соседка ушла к детям в лес, предупредив Аршалуйс, что сюда в любую минуту могут прийти немцы. Но Аршщалуйс в тот момент не думала об этом. Она думала о том, как помочь стонущим солдатам, как облегчить их участь.
На улице жара, рой мух и ос. Поначалу даже растерялась. Потом взяла себя в руки, напоила, накормила раненых, перебинтовала. Чем могла.
Через день боевые товарищи наведались к раненым, обрадовались, что девушка не бросила беспомощных людей, благодарили за помощь. Попросили еще принять несколько бойцов. Как тут откажешь?! Война.
Через пару дней домой вернулся отец. Принес из отряда бинты, лекарства.
Вскоре в домике Ханжиян развернули полевую медсанчасть. И Аршалуйс стала незаменимой помощницей капитана медицинской службы Веры Дубровской, единственного на тот момент врача санчасти, оставшейся в живых после боев в Волчьих Воротах.
Аршалуйс, которой в ту пору не было и тридцати, раненые бойцы называли тетей Шурой, некоторые просто Шурочкой.
Вокруг несмолкающая стрельба, бомбежка, а раненых несут и несут… Бои не стихали и в следующие дни.
Четверо суток держали оборону наши ребята. Отец Аршалуйс приносил из лесу дичь, мать с дочерьми собирали в лесу лечебные травы. Бинтов и ватных тампонов не хватало, приходилось рвать нательное белье, рубашки, домашние простыни.
Погибших от смертельных ранений и потери крови бойцов хоронили на поляне, в сотнях метров от санчасти. Аршалуйс безутешно плакала по умершим солдатам и отмечала могилы: то камень у подножья положит, то осколок от снарядов воткнет, то каску поставит.
…Полгода длилась оборона перевала, обильно политого кровью. Полгода семья Ханжиян по велению сердца, не зная сна и отдыха, как могла, облегчала участь защитников горных рубежей, открывающих путь к Черному морю. Около 2000 бойцов покоятся на поляне и рядом в лесу. Половина – неизвестных.
Бои на перевале, забота о раненых, горечь потерь слились у Аршалуйс в одно целое: грохот идущих в бой танков, разрывы артиллерийских снарядов, стоны раненых и кровь, кровь… Голоса и лица ребят, крики о помощи и шепот:"Сестричка, помоги! Мне бы водички. Капельку». «Напиши маме, будь ласка!» До конца жизни все это осталось для Аршалуйс незаживающей раной… Ее душевной раной.
Когда медсанчасть передислоцировалась вслед за перешедшими в наступление нашими войсками, Аршалуйс осталась на хуторе Поднависла работать в колхозе и присматривать за братскими могилами. Сама так решила. Раз и навсегда. Другого решения она и не могла принять. Родители уговаривали перебраться из опустевшего хутора в Горячий Ключ. Молодая ведь еще: впереди семья, дети. Впервые в жизни Аршалуйс ослушалась родителей. Со временeм от хутора остался один ее домик.
Аршалуйс пообещала, что никогда не оставит могилы. Разве что после своей смерти. Так и жида она все эти долгие годы в одиночестве, посреди лесной тишины, можно сказать, в полевых условиях: ни электричества, ни отопления. Кормилась тем, что давал щедрый на угощения лес с его дарами, да многочисленные родственники.
Сколько ни звали ее к себе близкие, сколько ни уговаривали, Аршалуйс оставалась непреклонной. Что ей удобства? Разве это главное?! Да и не привыкла она к ним. Здесь прошла вся ее большая, наполненная светом священного долга, жизнь. Ее лучшие годы. Здесь она хозяйка, единственная хозяйка Поклонной поляны. Страж. Женщина- солдат, которая как часовой, изо дня в день, из года в год, 55 лет охраняла вечный покой защитников Отечества.
Она отстояла эти памятные места и у времени, и у некоторых безответственных, утративших совесть людей из начальства, решивших отвоевать всеми правдами и неправдами участки под строительство загородных дач или сделать на месте урочища лесное озеро.
Хозяйке здешних мест предлагали любую квартиру в городе, но она наотрез отказалась.
А когда пришел на Поклонную поляну бульдозер, чтобы сравнять с землей солдатские могилы, Аршалуйс встретила непрошенных гостей с охотничьим ружьем в крепких, жилистых руках, заявив, что выстрелит, не задумываясь, и никто ее не остановит!
Так защищала Аршалуйс мертвых от живых. Бульдозерист не поверил, завел свою разрушительную технику. Аршалуйс выстрелила дважды: сначала в воздух, затем – в лобовое стекло бульдозера. Потом был большой скандал: ружье отобрали, пригрозили с удом.
Все это вызвало широкий общественный резонанс. Бывшие ранены встали на защиту своей Шурочки. «Защитила!» - с гордостью вспоминала потом Аршалуйс Кеворковна. Отстояла территорию народной памяти, которой поклоняются сегодня убеленные сединами ветераны Великой Отечественной войны, молодежь, люди, облеченные властью, кадровые военные, родные и близкие погибших. Поклоняются они и хранительнице Аршалуйс Ханжиян, мужественной женщине с твердым характером и твердым убеждением о вечном долге перед погибшими здесь бойцами.
Это потом, много лет спустя, ее жизнь лесной затворницы назовут легендой, гражданским подвигом, наделяя десятками самых высоких эпитетов. И как результат - широкое общественное признание, победа на Всероссийском конкурсе «Женщина – 97», избрание ЮНЕСКО «Женщиной 1997 года» в номинации «Жизнь – судьба». Это благодаря ей, Аршалуйс, женщине поистине героической и действительно легендарной, в хуторе Поднависла, расположенном в двух километрах от горного села Фанагорийское, узнает весь мир.
Аршалуйс обещала умирающим солдатам не оставлять их могилы при жизни, а осталась с ними и после своей смерти. В феврале 1998-го, на 85 году, А.К.Ханжиян, как завещала сама, легла «Рядом с ними навечно». Здесь же на хуторе, рядом с родителями и тремя братскими могилами солдат.
Хоронил Аршалуйс, Почетного гражданина г. Горячий Ключ, весь город.
После смерти Аршалуйс Кеворковны эстафету хранительницы памятных мест приняла ее родная племянница Галина Ханжиян. Этой ей завещала тетя продолжить дело всей ее жизни – как зеницу ока хранить память ее сердца, пронесенную через годы и десятилетия Шурочкой, тетей Шурой, Аршалуйс Кеворковной, бабушкой Аршалуйс… Клятву, данную легендарной родственнице, Галина Николаевна решила сдержать до конца своей жизни.
Пройдут годы, десятилетия, но имя хозяйки Поклонной поляны, славно дочери Горячего Ключа, настоящей патриотки своего Отечества Аршалуйс Ханжиян всегда будет в памяти благодарных поколений.

11)  Петр Глебов

________________________________

Правнуки поганые

…Мы - славяне, славяне!
Славных прадедов великих
Правнуки поганые.
(Т.Г. Шевченко)

- Что творится? - Степан Андреевич уменьшил громкость телевизора и обернулся к внуку. – Ты это видел, Ваня?.. Подонки! Так надругаться над священной памятью!

- Ну что ты так разволновался? Первый раз такое видишь? – попытался успокоить деда Иван.

- Ты прав, внучек, не первый раз вижу. Но всё никак не могу привыкнуть к такой подлости. Как такое может быть? Как этих тварей земля носит?

- Носит, дед, носит. И судя по сюжету, очень даже неплохо носит.

- Как можно было музей заставы Лопатина превратить в пивнушку? В бордель?!! Кто этих подонков воспитывал, где они росли? Передать здание музея и братскую могилу, где покоится прах пятидесяти семи героев пограничников под увеселительное заведение! Рядом с могилами бойцов тринадцатой заставы полузасыпанные окопы превратились в мусорные свалки – клочки бумаги, бутылки!.. С надгробных плит вырваны звезды и лавровые ветви. Цветной металл, видите ли! Да как руки не отсохнут у этих заготовителей металлолома?! Такое в самом кошмарном сне не приснится! А что сделали эти вандалы с мемориалом? Разве это люди? Ты слышал, как оправдывался этот боров из районной Рады? Денег на содержание мемориала не хватает ему! А построить в Сокале, буквально в десяти километрах от заставы Лопатина, помпезный мемориал воинам Украинской Галицкой Армии, а по сути - дивизии «СС Галичина», у него немалые деньги нашлись!

- Дед, не заводись. Всё равно «домашним митингом» ничего не добьёшься.

- Ты прав, Иван. Пока политикой здесь заправляют жёлто-голубые, добиться восстановления справедливости невозможно, - немного успокоившись, примирительно ответил Степан Андреевич. – В школах детям о подвиге лопатинцев уже не говорят, теперь им рассказывают об иных героях. О тех «героях» украинского народа, что с немецким оружием и под немецкими знамёнами воевали со своим же украинским народом. А те, кто сложил головы, защищая народ от нашествия фашисткой чумы, теперь не в почёте. Они теперь – оккупанты.

Степан Андреевич вышел в кухню. Послышался шум воды из крана. «Снова успокоительное пьёт, - подумал Иван. – Угробит себя дед такими переживаниями. Слишком близко к сердцу принимает всё это».

- А ты знаешь, что война началась не в четыре часа утра, как это общепринято думать, а три тридцать? – спросил внука Степан Андреевич, усаживаясь в кресло. – Тринадцатая погранзастава девяностого Владимир-Волынского погранотряда под командованием лейтенанта Лопатина Алексея Васильевича - одна из многих наших застав, которые приняли первый удар гитлеровской армии. А началось это в три часа тридцать минут с артиллерийской подготовки. Одиннадцать суток! Одиннадцать!.. В полном окружении, без помощи извне, без связи!

- Сейчас это трудно себе представить, - ответил Иван.

- Не столь важно это представить, сколь важно об этом знать и помнить, Ваня. – назидательно сказал Степан Андреевич и продолжил: - Атаки противника накатывались одна за другой, иногда переходя в рукопашный бой. Казалось, что им не будет конца. Справа и слева от заставы, вблизи и вдали - движение вражеских танков и орудий, машин с пехотой. И всё – на восток, на наших. Туда же летят бомбардировщики со свастикой. И в этом водовороте застава не только жила, но и боролась. Когда вернулся посланный в комендатуру в город Сокаль солдат и сообщил, что город занят немцами, а приказа отступать не было, Лопатин принял решение: «Сражаться! Держать рубеж обороны – Государственная Граница СССР».

Артобстрел и атаки немцев возобновлялись ежедневно. Снаряды сотрясали стены. Двухэтажное здание стало одноэтажным. Сплошь в облаках пыли, оно производило впечатление беззащитных развалин. Наверное, его растерзанный вид и мёртвое молчание заинтересовали немецкого генерала, который объезжал свои тылы. За четыре дня далеко ушли немецкие войска, и не думал генерал, что здесь, в глубоком тылу он встретит русских с оружием.… Убитого генерала оттащили в баню. А вскоре путь к бане устелили тела вражеских солдат, пытавшихся добраться до генерала и вынести его к своим. Над захваченными картами, где хищные стрелы наступления немецких войск простирались до Урала, склонились пограничники…

Когда все блокгаузы и доты в опорном пункте заставы были разбиты, пограничники перешли в подвальные помещения и продолжали вести бой. Все они погибли, не отступив ни на шаг…

Прошло много лет со дня подвига пограничников, всегда казалось, Ваня, что они будут в памяти народной, как призыв к верности Родине, мужеству и отваге. А вышло вон как… Славными были ваши прадеды, но вот откуда взялись правнуки поганые?

10)  Евгений Боровой

___________________________________

ПОСЕВЫ НАШИ...

Пробегая свою жизнь, задаём ли мы себе вопрос: "Как произрастёт посеянное нами?"
В этой истории всё выглядело довольно странно, включая сам телефонный звонок в редакцию — необычно резкий, короткий, почти сварливый. Тонкий старческий голос в трубке долго выяснял, кто у телефона, а, выяснив, настойчиво попросил о встрече. Оказалось, что звонивший живёт неподалеку, поэтому он предложил встретиться прямо сейчас и непременно "на природе"...
Ко мне подошёл невысокий пожилой мужчина, тяжело опирающийся на трость, и представился: Игнатий Фомич. Его лицо было испещрено мелкими морщинками, глаза затравленно посверкивали из-под густых нахмуренных бровей, а под левым ухом висел глубокий шрам.
— Я знаю, что мою исповедь вы воспримете с недоверием, — без предисловий начал он, — но вы первый и последний, кому я об этом расскажу. В церковь я хочу пойти, очистившись раскаянием, и поставлю для неё две свечи: одну — во здравие, другую — за упокой. Ведь я не знаю, жива ли она...
Я не торопил события и не перебивал Игнатия Фомича. Он, похоже, собирался говорить без лишних слов, но ясно, чтобы дополнительные вопросы не понадобились.
— В сорок четвёртом немцы уже вовсю драпали, а меня тяжело ранило, — провёл старик пальцем по шраму. — Три месяца провалялся в госпитале. В двадцать два года не хотелось умирать! И конец войне уже был виден. Вот и выжил. Перед возвращением на передовую упросил начальника госпиталя дать мне пару деньков, чтобы заскочить в родную деревеньку, до которой километров семьдесят. Слышал я, будто отступающие немцы сожгли её. Кое-как добрался. Точно — одни обгоревшие трубы торчат. Было тридцать хат — осталось тридцать труб. Да полуразвалившийся сарай бабы Семёнихи на отшибе и обугленные деревья. С трудом разыскал потрескавшуюся печь, которая почти девятнадцать лет служила мне и очагом, и кроватью. Из её чрева торчал обгоревший ухват...
Игнатий Фомич провёл тыльной стороной ладони по набухшим, покрасневшим глазам и, откашлявшись, продолжил:
— Тут это и случилось. Взвизгнула дверь сарая. Я, как от выстрела, обернулся и машинально пригнулся. В проёме двери мелькнула ссутулившаяся женская фигура, перевязанная, несмотря на жару, платком. "Неужели баба Семёниха ещё жива? — подумал я. — Вот удача! Пойду о своих узнаю". Подошёл к двери сарая, крикнул: "Эй, кто здесь есть? Бабушка!" Молчание длилось несколько секунд. Потом послышалось глухое: "Пуф! Пуф!" Я рванул дверь. В сарае было светло: большая часть крыши обвалилась вниз, обнажая безоблачное небо. На земляном полу, скорчившись, сидело странное грязное, оборванное существо, целилось в меня, как из винтовки, палкой и, гримасничая, повторяло: "Пуф! Пуф!" На меня безумно уставились круглые голубые-голубые глаза. Только по ним я узнал внучку бабы Семёнихи, мою ровесницу. "Дуся!" — окликнул её. Она подползла на шаг ко мне и вновь: "Пуф! Пуф!" Я отступил за дверь. Дуся отбросила палку, в её глазах появились слёзы, и она дико... захохотала, потом душераздирающе завыла. Резко оборвав вопли, сумасшедшая протянула ко мне чёрные от грязи руки и, вероятно, не узнавая, произнесла: "Солдатик, дай хлебушка!" Было жутко. Секунду я колебался, а Дуся, резво перебирая ногами, подкатилась ко мне и цепко ухватилась руками за правый сапог: "Солдатик, дай хлебушка! Дай хлебушка!" Я стал вырывать ногу, но тщетно. Тогда изо всех сил толкнул её в плечо свободной ногой. Дуся ударилась головой о дверь и обмякла, а по щеке у неё заструилась кровь. Отбежав от сарая, я оглянулся. Дуся очнулась, пыталась встать и стонала: "Дай хлебушка! Хлебушка дай!.." А в моём вещмешке лежали буханка хлеба и шмат сала...
Через час, трясясь в кузове попутной полуторки, я решил перекусить — и не смог. Только поднесу хлеб ко рту — тошнит...
Игнатий Фомич остановился, опершись на трость. Лицо его было красным, а конец шрама нервно подёргивался.
— Скоро эта страшная история забылась, — вновь заговорил старик. — Была Победа, все радовались. Жизнь пошла своим чередом. Я два раза женился, у меня уже пятеро внуков... Но вот года три назад начала являться мне по ночам Дуся — ужасная, окровавленная. Лицо неясное, неконкретное, только глаза уставятся немигающе, и голос: "Солдатик, дай хлебушка!" Просыпаюсь в холодном поту. И так почти каждую ночь. Однажды не выдержал этой пытки — решил повеситься. Пока прилаживал петлю — табуретка подо мной рассыпалась, я ударился головой о стол и потерял сознание. С тех пор и хромаю. Очнувшись, вспомнил, что было в беспамятстве. Будто ослепил меня яркий свет, я зажмурился и не видел его больше, только чувствовал, и вдруг слышу тихий голос: "Я тебя не возьму, пока не покаешься". В Бога я не верую. Отучили нас верить. Потому думал, что мне это померещилось. А вскоре снова по ночам стала являться Дуся... Давление у меня никудышное, приходится время от времени глотать клофелин. Таблеток этих собралось много. Сгрёб я их как-то в горсть, чтобы наверняка, — и в рот. А тут внук пришёл из школы. Видит: у меня изо рта пена прёт. Вызвал "скорую" — в больнице откачали. И снова меня объял дивный свет, и снова голос, только уже строгий: "Покайся! Покаешься — через неделю придёшь ко мне..."
Игнатий Фомич вновь остановился, взгляд его был уже спокоен.
— Спасибо, что вы меня терпеливо выслушали, — сказал он.
— А вы теперь верите во всё это? — спросил я.
Будто не слыша моего вопроса, старик произнёс:
— Повторяю, рассказал я вам единственному, но пусть это будет моим покаянием перед людьми. А перед ней... Пойду сейчас в церковь и затеплю свечи...
Когда Игнатий Фомич уходил, мне показалось, что он уже не опирался на трость, а ставил её на землю больше по привычке. Он оглянулся и помахал мне рукой...
Прошло некоторое время. Однажды после полудня почему-то явилась мне навязчивая мысль сходить в газетный киоск. Я знал, что сейчас в киоске обеденный перерыв, но мысль эта не давала покоя. Нехотя собрался и пошёл, мотивируя своё решение необходимостью купить хлеб. В киоске, как я и предполагал, был перерыв, а в гастрономе — санитарный день.
От подъезда одного из домов двигалась немноголюдная похоронная процессия. Без музыки.
— От чего он умер? — машинально спросил я старушку, скорбно стоявшую в стороне.
— Сердце... Инфаркт, — ответила она и перекрестилась.
У покойника были сухое разглаженное лицо и глубокий шрам под левым ухом. Девять дней назад он оглянулся и помахал мне рукой.

9) Анна Магасумова

___________________________________

Воспоминания ветерана Великой Отечественной войны.

В центре деревни Камышлы Уфимского района Республики Башкортостан стоит памятник «Воинам, погибшим в годы Великой Отечественной войны». 127 камышлинцев отдали свою жизнь за Родину. В День Победы по традиции в почетном карауле здесь стоят лучшие ученики школы, отдавая дань памяти тем, кто подарил нам мир и весну.
И встанет солдат у кремлевской стены,
где Вечный огонь и живые цветы
и память о прошлом навек сохранит
на площади Красной гранит!
Наши земляки - ветераны Великой Отечественной войны - Васильев Петр Павлович, Егоров Алексей Иванович, Морозов Александр Данилович, Феофанов Александр Иванович, Александров Михаил Терентьевич, Иванов Федор Трофимович.
Каждого солдата поименно
Отчизна знает так же, как и мать
И солнце к ним идет с земным поклоном
И слава будет вечно их сиять!
Последним в 2005 году ушёл из жизни Васильев Петр Павлович. Мой рассказ о нем. Родился Петр Павлович 12 июля 1918 года. Был призван в армию прямо со школьной скамьи. Свой боевой путь начал в Великих Луках в составе 22 армии 62 стрелкого корпуса Уральского военного округа в звании старшины. Воевал в Белоруссии. Первый бой принял в районе Идрицы.
С августа 1941 года Петр Павлович был начальником оперативного отдела. У реки Ушица, на высоте 24, во время бомбардировки, вытаскивая раненых, получил первое ранение – в затылочную часть головы. При осмотре врача, оказалось, что рана не глубокая, пуля прошла по касательной, и это спасло ему жизнь.
Петр Павлович рассказывал: «Ночью немцы подошли к высоте, обхватили нас справа и слева. Артиллерия била по танкам. Вынуждены были отступить. В этом бою получил тяжелое ранение. Очнулся один в нише блиндажа, когда пришел в сознание, понял, что контужен. Вокруг все горит, на дороге много машин, наших никого нет. Слева – лесок, увидел, что кто-то бежит, узнал капитана Никитина. Никитин обратился со словами: «Комсостав отступил на Калинин, получен приказ: выводить живых, будем форсировать реку, а там - к своим».
На берегу собралось 70 человек. Ночью форсировали реку. С одной стороны крутой берег, – доплыли до середины, немцы начали обстреливать нас минометным огнем. Из 70 человек из воды вышли 7. Оказалось, у правой стороны горки – даже не знали ее название, - уже были немцы. Куда пойти? Спрятались в поле подсолнухов. Близился рассвет. Решили идти туда, где шум и свет. Вышли к дому, но не стали заходить. Прошли огородами и оказались на берегу оврага, в редколесье. Видим – под высоким деревом – зенитная установка. Внезапно послышались выстрелы из револьвера. Все обошлось благополучно, это был свой. Рассвело. Красноармеец рассказал, что обрезал телефонный провод, не подумав, что немцы пойдут демонтировать и нас обнаружат. Часа через 2 подъехал мотоцикл, на нём было два немецких солдата, мы отползли к опушке и оказались в лесу. Вдруг навстречу двое верховых. «Кто?» «Свои». «Откуда?» «Из 22 армии».
Фомин хотел остаться; он был из этих мест. Предлагал и Петру Павловичу. Но Петр Павлович отказался – «Я из Башкирии, нельзя оставаться на чужой земле». Пошли дальше, командир встретил, поздравил с благополучным прибытием. Собралось человек 500-700.
Был организован истребительный полк. Главная цель: уничтожение немцев. 15 дней ходили по лесам, взяли «языка» – это был старший лейтенант – рабочий из Гамбурга.
Однажды в лесу к Петру Павловичу подходит старший лейтенант: «Не узнаешь?» Это был командир артиллерийского взвода Ковбаса Иван Григорьевич с соседней деревни Атаевки. Наводчиком у Ивана Григорьевича был земляк, тоже из деревни Камышлы – Осипов Андрей Михайлович. Борода черная – не узнаешь. Они тянули полковую гаубицу и закопали ее в лесу. При встрече Андрей Ему сказал: «Говорят – немцы взяли Москву, но ты не верь!»
22 августа 1941 года Петр Павлович получил еще одно тяжелое ранение. Его отправили в госпиталь за Волгу. Учился в партшколе. В сентябре 1941 года прибыл в формирующийся 1 Московский запасной полк, штаб которого располагался в городе Коврове Ивановской области. Тяжелое ранение давало о себе знать. Поехал в отпуск в родную Башкирию. В 1942 году здесь окончил высшую Военную школу (филиал академии наук имени Фрунзе), ему присвоили звание лейтенанта. Потом Пётр Павлович преподавал тактику и строевую подготовку в Военной школе в Затоне. После войны работал журналистом, гидрологом. Главный вопрос жизни – управляемые плотины.
Награды Петра Павловича– «За боевые заслуги», Орден Отечественной войны 1 степени, 15 медалей.
Поклонимся великим тем годам
От маршала и до солдата,
Они в победу принесли в подарок нам,
Об этом забывать не надо!

8) Олег Павловский

(вне конкурса)

.

ОТЕЦ…


Городок Цайц еще только просыпался туманным утром мая 1945 года, когда он
вел «тридцатьчетверку» на вполне приличной скорости по причине раннего часа
и еще потому, что очень спешил. Пакет с донесением в полевой сумке,
висевшей через плечо, никак не мешал ему вести машину, а раннее майское утро,
что называется, красило нежным светом…
При въезде в городские ворота – кирпичные, багровые и увитые уже совершенно
зеленым плющом, – он вдруг увидел собачонку с перепугу чуть не бросившуюся
под гусеницы и девочку в белом платье зачем-то бежавшую за собакой.
Машинально рванув правый рычаг, он направил машину прямо в кирпичную стену и,
казалось, не почувствовал удара, сам ударившись головой о край переднего люка…

. . . . . . .

…кто из нас не бродил по Владивостоку ранним утром, цветущей весной,
когда каштаны роняют лепестки, а белая акация еще и не покрылась огоньками
цветков сладких на вкус и пахнущих как мамины духи или еще лучше! Кто из нас
не плавал на Коврижку – затерянный мирок скальных птиц и бронзовых медянок
выползавших на серые камни погреться на солнце? Разве только тот, кому нет
еще и десяти, или если он не пацан и уж тем более – не моряк! Такому вряд ли
доверят найти утопленный якорь и не возьмут собой ловить крабов ночью
на баркасе по черной сияющей брызгами светляков и блюдцами медуз воде…

. . . . . . .

…Он пришел в себя, когда вокруг уже копошились немцы, а к уткнувшейся в стену
«тридцатьчетверке» подъехал «виллис» с военным патрулем. Танкошлем
почти не пострадал, и только ссадина над правой бровью напоминала о столкновении,
и он попросил поскорее доставить его в часть, оставив охрану у застывшего
железного друга, у которого была разбита гусеница и сломан «ленивец»,
то есть правое направляющее колесо.

…Третий день следователь НКВД капитан Нечипоренко то размахивал новеньким
ТТ перед носом одуревшего от бессонницы лейтенанта-танкиста, то хватал себя
за орден Отечественной войны II степени, такой же новенький и такой же не
воевавший, как и сам товарищ капитан.

– Мы любим Его! – кричал капитан Нечипоренко, указывая своими прозрачными
глазами на портрет Сталина на стене кабинета, где кроме собственно портрета,
стола, табуретки и сейфа с водкой ничего не было, если, конечно, не считать
самого товарища капитана.

– А ты его предал, сволочь, фашист, диверсант, вредитель! Ты хотел подорвать
боевую мощь нашей рабоче-крестьянской Красной Армии! – орал он, «приложившись»
к сейфу, – Признавайся, предатель! Застрелю!
Капитан бегал по кабинету с красными от водки или от подступивших к горлу слез
и осознания торжественности момента глазами, когда дверь открылась, и вошел
невысокий и еще не седой полковник. Это был начальник Особого отдела Седых.
Он оперся протезом левой руки о стол и, указывая на дверь, сказал:
– Пошел вон.
И капитан ушел, засовывая на ходу в щегольскую кобуру свой так и не выстреливший
ни разу ТТ…

. . . . . . .

Граждане! Воздушная тревога!
Жить осталось вам совсем не много!
Платья трусики берите и в убежище бегите –
смерти все равно не избежите, ха-ха!

– надрывался гармонист, и вторило ему несколько пьяных и бесшабашных голосов…

Война застала его в Киеве через неделю после путешествия из Владивостока
в плацкартном вагоне, который становится как бы еще одним твоим ломом,
если ехать очень и очень долго. А поезд шел медленно до самой Москвы,
то и дело, застревая на полустанках забитых эшелонами с военными.
Пришлось возвращаться обратно к матери во Владивосток – отец уже был
в гимнастерке с петлицами и твердой портупеей, а на улицах строились
отряды ополчения, и голосила шпана:

Жил-был на Подоле Гоп-со-Смыком,
славился своим нахальным криком…

В Киев он вернулся после его освобождения. Комната отца не пострадала
от бомбежек, и даже этажерка с книгами стояла на прежнем месте у окна –
видимо оккупантов не очень интересовали небогатые квартиры.
Он стал ждать приезда отца, но продуктовых каточек ему не полагалось
или просто про него забыли.
Тогда он пошел в ремесленное училище учиться на слесаря-механника,
хотя и очень хотелось на фронт.
Но в военкомате ему посоветовали немного подрасти, никуда не торопиться
и направили в ремеслуху, что напротив уютного городского сквера, где день
и ночь горлопанила неведомо откуда и взявшаяся городская шпана, но уж явно,
что не из-под Киева.

Не заставишь быть вировку прачкой!
Вора не заставишь спину гнуть!
Грязной тачкой руки пачкать – ха-ха!
Это дело перекурим как-нибудь…

Молодым людям, промышлявшим в основном воровством и рынком, совсем не нравились
юные ремесленники, хотя нападать на них, когда они вместе, бездельнички
побаивались. Однако и домой идти через весь город становилось небезопасно.
И он сделал себе в мастерской бамбуковую тросточку с острым
железным стержнем внутри. Когда его все-таки встретили двое с папиросками
во рту в заросшем старыми липами дворе, то он проткнул одного из них заточенным
прутом. Теперь оставалось только одно: бежать на фронт.

На «фронт» его почему-то не взяли, хотя он и соврал, что восемнадцать ему
уже исполнилось, а определили в танковое училище, и увлекательная поездка
на крыше воинского эшелона на этот раз сошла ему с рук…

. . . . . . .

Полковник Седых сел за стол и, вытащив папиросы, стал шарить в поисках спичек,
с трудом управляясь одной правой рукой.
– Ну что, пацан, скажи спасибо этим фрицам и господу богу – выручили они тебя.
Куда тебя несло в такую рань? А ведь могли бы и расстрелять. Ладно, иди, девчонка
жива осталась – повезло тебе… Вот и спичек у тебя нет. Ладно, свободен, заждались
тебя свои…

. . . . . . .

Городок Цайц находился в советской оккупационной зоне, однако из открытых
окон ресторанчиков и пивных неслись слова веселого шлягера на музыку американца
Глена Миллера из популярного в этот год фильма «Серенада солнечной долины»…

«Verzeien zu, Mein gerr,
Wie kann zu gehen Kitshcen-Brode?»

Немцы забавный народ. Хозяин дома, где лейтенант квартировался, показывал герру
официру и свой погреб с красным и белым вином, и даже чердак, где у него
сушился прошлогодний лук и табак.
– О! Это есть очень лучший табак, – говорил старый фатер, угодливо заглядывая в глаза
своему молодому победителю, – эх, если бы не эта есть война…

Еще фриц, а его и звали фатер Фриц, очень любил русские папиросы, да вот беда:
герр официр совсем перестал угощать русскими папиросами бедного старого фатера.
Однажды старый Фриц со слезами на глазах постучал в дверь господина офицера.

– Герр официр на меня обиделся? Я много очень волновался и даже ходил к одному
русскому профессору, чтобы спросить: за что обиделся на меня герр официр?
Почему он перестал угощать Фрица папиросами?
И профессор спросил – не показывал я свой замечательный табак герру официру?
Еще он сказал, что старый Фриц очень глупый – у русских принято угощать всех
папиросами и табаком. Теперь, когда герр официр угостит меня папиросой,
я обязательно это запишу и тоже угощу герра официра моим табаком!

. . . . . . .

Во Владивосток он больше не вернулся. Его направили в Москву зампотехом
бронетанкового батальона академии БТВ, в которую он и поступил в памятном
1950-м, чтобы потом всю жизнь отдать военной науке.
Тогда он и стал моим отцом.

… Помню, уже поздно вечером мы с отцом и матерью стояли у невысокой
ограды мавзолея на Красной площади. Несмотря на поздний час на Красной
площади было много людей – они пришли посмотреть на смену караула.
Была поздняя осень. На брусчатку, на синие ели у кремлевской стены
падали первые снежинки. Часы на Спасской башне били десятый час.
Смена караула. Мне казалось, что солдаты с винтовками не только мавзолей
охраняют – они охраняют меня. Да нет, ничего мне не казалось, я это знал,
ведь мне было уже целых шесть лет…

. . . . . . .

Испытания нового оружия иногда заканчиваются благополучно, иногда нет.
После взрыва отца выкопал из-под снега его товарищ, едва только сам пришел
в себя. А, в общем, все обыкновенно – два инфаркта и одна клиническая смерть.
Потом прошло немного лет, и отец скончался в госпитале им. Бурденко,
не приходя в сознание, обвешенный электродами.

У него больше не было сердца. Свое сердце он отдал войне.

_____________________

7) Александр Приймак

___________________________

ДОМ ОТДЫХА

«… А быть может, счастлив ты в любви
Оттого, что он недолюбил…»
(Степан Щипачёв)

Утром в дощатом домике зябко даже в разгар лета, вставать неохота. Не раскрывая глаз, чтоб не спугнуть обнаглевшего комара, шлёпаю по лбу. Всё – вставать!
Установившаяся было тишина сменяется покашливанием репродуктора:
вот-вот начнётся отрабатывать Всесоюзную зарядку. Жена, девятилетний Лёшка и трёхлетняя Леська сопят и похрапывают – будить – себе дороже.
В лес! Пусть уж лодыри встанут под оглушающее «Раз – два – три…», подрыгаются на веранде…
Миновав дырку в заборе, выбираю едва заметную тропинку к лесу. «Когда ещё всё в мире спит, и алый блеск едва скользит…» и почему-то «Кто рано встаёт, тому Бог даёт» - всплывают почти разом и плещутся во мне волнами восторга.
Едущий впереди велосипедист, оглянувшись, ускоряет ход. Ему легче! Однако – умытый мир прекрасен!
Росистая тропочка прижимается к пионерлагерю. А сердце и глаза мои наперегонки убегают к флагштоку торжественных линеек: не я ли, художник третьего отряда, целые картины сотворял из тёртого кирпича, песка и тёрна. И девчачьи заворожённые работой стайки молча возникали за мной!..
А глаза уж высматривают место для танцевального пятачка. Где – да что там танцы – даже игра в «ручеёк» или «почту» наполнялись до сих пор неразгаданными тайнами…
Воспоминания уводят столь далеко, что становится уж слишком жарко и неудобно – отец ведь двоих детей!..
А тропинка уже заструилась между полевыми цветами. И я невольно представил, как Лесенька собирала бы их. Надо будет вернуться сюда вместе.
И при мысли. Как её ручонки благодарно обвивают шею, несравнимо счастливо холодеет сердце…
Ну, слава Богу, - лес! А то уж и кеды промокли от росы, и голову солнце напекло, и укусы комаров раззуделись.
Но полностью расслабиться не удаётся: лес, оказывается, что-то сердито лопочет, скрещивая по старчески нависшие брови-ветви. Или – предостерегает?!.. Да не возвращаться же. Ну и фантазёр ты, батенька, - ухмыляюсь я себе и прячусь от всё более пронизывающих, не по-утреннему яростных лучей солнца.
Роскошная тень, а через несколько шагов почти болотная сырость поглощают меня. Однако, тут не разбежишься. Вылазят из земли коряги, цепляют кусты, тормозят привычные в харьковских лесах холмики. Может – разрытое старое кладбище? – Да нет. Ведь раньше земли и так хватало… и слишком редкие холмики для кладбища…
- А – а – а, - победно иронизируя, - небось, мусорные ямы пионерлагеря. – Ц и в и л и з а ц и я! – Как же, как же, - и читали, и сами писали, и бывали…
С удивлением чувствуя, что краснею, осекаюсь:
- Ты-то сам каков? – Ангелочек?! - Над кем смеёшься?!
- То-то же, - рычу в себе, стараясь в такт мыслям порезче разводить руки:
Сумрачно, сыро, и, честно признаться, - жутковато…
Чтобы взбодриться поддеваю грудочку земли. Получилось ловко – что заправский форвард! Ничего, что скоро сорок. Мы ещё о-го-го! – выпирает из меня. Но я сдерживаюсь.
Сумеречный лес полнится неясными шорохами. Настоянный хвойный запах кажется слишком густым, даже удушливым. И невольно нагоняет мысль о похоронных венках.
И ведь кто-то явно подкрадывается ко мне. Осторожно ступает на обломленные сухие ветки.
Резко оборачиваюсь. – Никого!
Крадётся профессионально, незамеченный…
Тем временем, поддетая ногой грудочка земли успела рассыпаться в воздухе – фейерверком и уже осыпается по склону ямки. Ох, - уж эти ямки, - одно спотыкание. И мысли о кладбище…
А что – убить тут – запросто. Хотя – кому ты, как говорится, нужен. Но могут ведь и так – развлечения ради. Конечно, меня не так просто… Да и следы… Но всё же...
«А ямка – вряд ли, чтоб – от пионерлагеря – далековато. И зачем этот как бы бруствер над нею?»
«Бруствер, бруствер… - Бруствер! – О К О П!..
Это ведь окопы! С трудом уже угадыавюшиеся между наросших кустов и деревьев, нападавшей листвы. Сколько прошло?»
Четыре десятка лет пронеслись. – И ветры, и снега, и дожди, и листва-листва…
И мне уже почти столько же: я ведь сорок седьмого… И я уже старше тех, кто остался тут…
Тех, вчерашних школят, с которыми я служи в армии после вечернего института. Таких же, как те…
Может быть, чуть собраннее. Как на довоенных фотографиях моих родителей.
«А вот как бы ты – тогда?» И не с призраками лесными, причудившимися тебе. А с опьянёнными лёгкой кровью головорезами, вооружёнными до зубов. С детства представлял себе волосатого верзилу с закатанными рукавами, «шмайсерами» и кинжалом.
Вон оттуда, - похоже, - наступали – от пионерлагеря к лесу.
И как будто услышал я ещё отдалённую, но уже тяжёлую поступь брони. Ощутил волнение дозорных (хотя и поспокойнее стало: свои ведь вокруг – повоюем! Выходи, кто смелый!..).
Дыхание слегка перехватило. Противный холодный пот предательски выступил на лбу. Сердце растеклось по телу, ноги ослабели, и я благодарно прислонился к наклонённой сосенке.
Для полного предощущения боя не хватало одной живой детали…
Вязкую тишину взрезал пионерский горн!
Это ж и было сигналом к атаке!
И вот уже на горизонте залязгали, накатываясь, пятнистые танки. Наши где-то застряли…
Стали месить и разбрасывать фейерверком землю мины. Цепь за цепью – зловещие фигурки со «шмайсерами» наперевес. Радостно зацокали-затрещали пулеметы.
Всё это, вместе с пикировавшими прямо на окопы самолётами, сеющими пули и развешивающими бомбы, приближающиеся с бабьим, рыночным визгом, всё это несло только одно – СМЕРТЬ.
Смерть всем, смерть м н е. Только – смерть.
Или – ты, или – тебя…
И вот я ловлю ближайшего фрица в прицел своей трёхлинейки, или карабина (автоматы ввели попозже).
И ещё, и ещё раз, и уже не так тщательно прицеливаюсь – некогда!..
И не замечаю, как в з р ы в приподымает меня вместе с расшматованой землёй и ещё живого с размаху бьёт об ошметья соседнего «фейерверка». И, хотя дальше я уже и не слышу, ещё долго сыплется сверху маленькими комочками земля, засыпая меня так, что и не охнуть…
Немало прошло времени. – Для тебя. Для истории, конечно, пустяк.
Очнулся.
- Воздуха... Воздуха! – крик забрал остаток сил, но так никуда и не выполз. – Из приплюснутого плотной землёй рта рванул в уши. И замер, будто и не был.
…. … …
- Тук – тук – тук! – бухает что-то в груди, распирает, отдаёт к ногам. «Да это ж моё сердце. Сердце стучит!.. Я – живой, я с-час!..
Губы вот только спеклись. Да земля, - как на гроб… Но я ещё…
«Наверх!..»
Выкарабкиваюсь-таки, отплёвываясь землёй. Ору почти счастливо:
- Ребята-А-А!..
Тихо.
Только в голове… - трансформатор!..
- Гей, хлопцы, есть тут кто?!!..
По-прежнему – тихо.
Вот теперь по-настоящему страшно. И неожиданно легко. Если не смотреть вниз – никого ведь не осталось: я – один. Только в голове комариный зуммер – но да это пройдёт…
Опускаю взгляд. Никто не шевелится даже.
Чёрная точка на виске лейтенанта подтекла запекшейся струйкой. И второй номер у пулемёта лежит тихонечко, о т д ы х а я. И дальше – кто, кчак был, так и застыл – то ли очередью, то ли – осколками, может – той же волной, что и меня! А я вот живой. Один.
И никто не увидит моей, может быть, красивой смерти…
Сквозь вату, так влезшую в уши, что аж больно, услыхал, и тут же увидел – накатывающиеся чёрные гробы со змеино-изогнутыми крестами:
- Трак – трак – трак!.. – Различимы уже и свинячьи, победно ухмыляющиеся рожи на броне.
- Но я ж ещё живой, падлюки!
Полоснул из подобранного трофейного автомата очередью – с разворота. Перебежал. Стараюсь бить прицельно – свалились, сосиски!..
И снова урчит гроб, и ты, вишь, тоже подтекаешь-таки липкой и красной… царапнуло всё-таки…
-А вот и ружьишко против танков ребята оставили.
- Так, приладил, - хотя и болит же плечо, кровь сочится – вон где царапина…
Гахнул!
- О – о – о – х! – Горяча отдача! Хоть больно, но на душе – славно. Слабость вот только обволакивает глаза, лижет ночными мурашками кончики пальцев и баюкает сердце… зато «вата» выпала из ушей, и я услыхал н е в е р о я т н у ю тишину, отстоянную, как янтарный чай, в стакане…
- Ай, какая тишина! Прям, мировая тишина!
Пропищала, будто в ответ, залётная птаха. – Откуда? Сдаётся, и не видывал такой, и не слыхивал никогда…
Как райский сон… Райский сон… С – о – о – н… Н – н – н:
- Что за муха… Муха… Или – танки?!..
- Разлепить глаза!..
Липко теперь уже и по боку…
- Перевязать бы чем?!
Стиснувшись зубами, стягиваю обветшавшую до безобразия гимнастёрочку, отхватываю на нитке болтавшийся раненый рукав, обматываю предплечье.
- Вот и сделал! Ай до Ваня, - ай да молодец!..
- И чего это снова там? – урчат уже ближе, совсем близко, - расхрабрились… А меня лижет, - как сосульку – слабость. Накатывается липким туманцем… Сейчас бы водички из родничка нашего………
Родничок – чок – чок! – Ай, как славно плещется, - баюкает, - вроде как мама что-то шепчет… Но что ж это рычит… - Псы!..
- Разлепить глаза!
Есть.
И снова всё, как было уже. Только и ты уже на прицеле, а отползти дороже стоит.
- Оп! – засекли меня. Только шалишь, - чуток недолёт. «Эх, мать!..» (И «…расголубчик отец…») – как бы ни потерять созна…
- Урчит гроб!!
Нащупываю патрон.
Щупаю патрон. Патрон! Патрон… Он не мог затеряться – не иголка же. – Патрон!..
Всё-таки – нет. Нету… Всё, - значит… Всё. В С Ё?! Неужели – всё? Совсем всё?!..
Повёл непослушными глазами:
- Хоть бутылочку бы вместо…- Доползти до старшины: он не всё роздал, будто предчувствовал…
- Доползти… … …
Песок на губах и даже во рту. Неприятно, конечно, хотя – о Боги! – пахнет он молоденькой рассеченной хвоей! – совсем, как в бору, где стоял наш дом… Дом… Был дом… И – будет!..
- Пить - фьюить – ать! – полощут, рыхлят землю, пули.
- Ползти!.. – О – о – оф, - теряю всё-таки созна… - нельзя же ещё.
И снова зацепило что-то бок… Хорошо хоть – не в голову… И боли почти что нет… Два метра! А гроб – ещё метрах в двадцати пяти. Успеть… бы!..
- Успею?! И надо снять этих рож, что мелькают за танком…
Нажал…
- А – а – а, - не ждали?! – Снял почти… Один-два – ещё сзади. Прячьтесь, прячьтесь, падлюки фашистские… Близко уже …совсем.
- Ну, Иван, давай! Давай, Ванюшечка! – сам себя пожалел в последний раз. И мигом промелькнуло в сознании: мама – детство – отец – и сам отец уже, и дочурка, сынок… И жена, прости-прощай, если что не так…
- Последняя черта…Или ты, или тебя – фашист раздавит… Или того хуже – плен. А своим – как в глаза смотреть.
И если все засомневаются?! – НЕТ!! Если – я, и сосед, все – не спрячутся, просто – не спрячутся – победим! Победим!..
- Ах, берёзки-сосенки, - только вы и смотрите на меня из наших – оставайтесь, милые, и - помните меня!..
А фашист не торопится, будто почувствовал что… - Ну да – вперёд!!
- Трак-трак-трак… - Ба-бах!
- Трак-трак-трак… - Молодец, Ванюшечка!
- Хорошо – о – о – о! – Странно, но не страшно было: мысль чистая, детская, почти неземная, отлётная…
- Трак – к…
- Ба – ба – бах!..
В С Ё… … …
… … …
Долго прихожу в себя…
Отираю холодный, не летний пот. Деревянными ногами трушу по тропинке обратно.
Полянка.
Пионерлагерь.
Дом отдыха.
Война не отпускает: скорбно ропщут мне в спину деревья, будто вот-вот схватят своими корявыми ветвями…
Сердце бухает в солнечном ударе, а все клеточки тела – в глубоком минусе… Может, - особая – внутренняя закалка. – Хотя сейчас не до умствований… горячее сердце растеклось по всему телу, тычется тупыми иглами в мёртвую кожу…
- Как рассказать о происшедшем в лесу, да и поверят ли…
А в аллеях – акварельная благодать. Розовощёкие пузыри снуют на самокатах и трёхколёсных велосипедиках. Над ними – разновозрастные мамаши с одинаково напускной озабоченностью – им ещё не так…
Суетятся!..
Всё, как всегда.
Только после обеда я выбираю не речку, как обычно, а лес, дав себя уговорить красотами местной диковинной жемчужины – «Красной поляны».
Не спешим, до ужина ещё далеко.
А лес тут и в самом деле диковинен.
Берёзы подбегают к самому обрыву котлована – метров пяти глубиной и с десяток – в диаметре. Сын кричит мне: «Ого!»
Дружно, как от падения метеорита, выгнулись взрывной волной сосенки – то ли поющие лиры, то ли застывшие в пляске огня…
А за этим – ещё котлованище, и ещё… Между ними – квадратные, может – штабные окопы: живо вижу над ними сетку с маскировочными грязно-зелёными пятнами…
И кланяются – кланяются под ветром берёзки. Шевелят уже по-женски длинными распущенными косами. И живой слепок боя – корчащиеся сосны.
Что-то манит к ним. Притягивает.
И чем ближе к одной из них, ещё не потерявшей стройности. Но так же, чуть печально склонённой, тем сильнее притяжение. Будто невидимые, общие с ней нити, притягивают меня.
И вот – прислоняюсь щекой к отсвечивающей солнцем рыжеватой коре (как мог прислониться к утонувшей в войну на Урале единственной, так и не встреченной мною, сестре):
– Милая ты моя, - сердце плотнее подступает, стиснутое горлом…
Осторожно провожу рукой по стволу – она помнит, она маленькая жила тогда…
Но – вскрикиваю! – и тут же, пристыжено, как в музейной оторопи, умолкаю: будто осиный хоботочек впился в ладонь – осколочек!
Он изрядно проржавел, и оттого стал неразличим на червонного золота коре. Т О Т осколочек, Т О Т самый!.. Взгляд сам тянется в сторону окопов – и – даже встряхиваю головой – не наважденье ли: вся пробуревшая в окопах листва вспыхивает на миг КРОВАВО!..
Тихо-тихо, - чтобы никого не вспугнуть. Подзываю сына-рыжика, - он поближе остальных.
Лёшка вначале удивлённо вглядывается в меня. Но уже через пару минут моего сбивчивого рассказа и его веснушки бледнеют от волнения. И он с волнением и гордостью тычет пальчиком туда, куда убегает от котлована нервным зигзагом траншея…
А оторвавшиеся от нас отдыхающие с неудовольствием разыскивают нас, - будто это мы потерялись. Трудно им всем объяснить – свинцовые колодки стиснули грудь и горло, а под кожей – мороз…
Сердце перчит горечью, горьким стыдом за неоплаченное благополучие, порой – малодушие…
Что-то ещё происходило вечером того дня, и в другие дни. Но те впечатления улетучились без следа.
Лишь отчётливо помню, что, успокоившись уже почти вовсе, я вдруг, - словно подсознанием, - уловил заливчатую, визжащую - до тошноты – пулемётную дробь: то яростно отстреливался на зорьке сверчок…

Много лет спустя я наткнулся на стихи А.Ахматовой:
«Где елей искалеченные руки
Взывают к мщенью – зеленеет ель…»

6) Андрей Канавщиков

___________________________

УДОЧКА У ДЕРЕВА

Выше поднималось солнце. Исчезали комары, но взамен воздух наполнялся жужжанием слепней и оводов. На мгновение Пётр даже позавидовал отцу, который сидел в тенёчке у хлева и подправлял зубья деревянных грабель. Егор Демьянович мурлыкал что-то весёлое себе под нос, острым ножом строгая квадратные в сечении сухие палочки, подгоняя их по размеру к отверстиям.
– Тонька, кончай смородину рвать, – на правах старшего ворчал Пётр. – А если уж очень хочется ягоды собирать, то бери корзинку и туда собирай, а не в рот себе заталкивай.
Но 12-летняя сестра его не слушала и украдкой показывала язык, зная, что брат просто завидует, а ей папка всё разрешит, что она ни попросит. Часто и просить было не нужно. Пока отец ничего не успел сказать, авторитет брата по-своему восстановил брат Мишка, умело обрызгав Тоню водой из трубочки от стебля валерианы. Та завизжала, словно ей вылили на голову по меньшей мере два ведра воды, и обиженно перешла на другой конец борозды, подальше от всех:
– Дикие вы какие! Грубые…
Внезапно с улицы без всяких предисловий донёсся громкий возглас Семёновны, местной блаженной, которая, казалось, норовила в своём возбуждении сорвать калитку с петель и отчаянно фыркала, брызгая слюной:
– Это не иначе твои ироды бесовство сотворили. Бесстыжие бестии, охальники, чтоб им лопнуть на месте. Чтоб сквозь землю они провалились.
Егор Демьянович вышел навстречу Семёновне, ничего не понимая:
– Ты ругаться кончай. Я ругаться и сам умею. Ты объясни-ка мне лучше, чего сказать хочешь.
Разгорячённая Семёновна в азартном негодовании, которое с каждым мгновением всё возрастало и возрастало, уже аж ногой притоптывала от ярости:
– Удочку мне твои разбойники к дереву прибили. Вон, гляди, строят из себя скромников, глаза опустили, – кричала Семёновна, выглядывая детей Егора Демьяновича за оградой, – а по натуре все, как есть, чистые разбойники. Только и есть у них на уме, что озорство. Нравится им над людьми проказы строить.
Глава семейства кое-что начинал понимать. Семёновна имела поистине мужскую страсть к рыбной ловле и сутки, бывало, проводила на местном озерце с удочкой в руках. Хорошая поклёвка значилась в системе её жизненных ценностей где-то на первых местах. А чтобы не носить удочку постоянно с собой Семёновна любила спрятать её в ближайших кустах или просто оставляла на берегу, зная, что никто её снасть не возьмёт. Так поступала она довольно часто.
А сегодня удочка вдруг оказалась прибитой сразу двумя гвоздями к дереву. Пришла Семёновна на озеро в отличном настроении, птичье пение слушает, травке зелёной улыбается, хвать рукой за удочку, а та ни с места. Дёрнула посильнее – не поддаётся! Мысли всякие в голову полезли, мелькнуло, что это за грехи ей Божье наказание выпало, за то, что мало молится, а больше рыбу ловит. Уже молитву покаянную начала читать Семёновна, да разглядела она своими зоркими глазами затёртые грязью шляпки гвоздей на удилище. Малышня, что купалась поодаль, в голос смеётся, пальцем на незадачливого рыболова показывает, а Семёновна в крик:
– Надсмехаетесь надо мной, озорники?! Шутки шутите?!
Кто-то из ребятни тогда и брякнул для куражу, что удочку к дереву сегодня рано утром прибил Петька Черепанов. Это прозвучало настолько нелепо и настолько не подходило к характеру Петра, что вызвало новый приступ смеха. Но Семёновна всё сказанное про Петра приняла за чистую монету и, так и не оторвав от дерева своей злополучной удочки, со всех ног бросилась к дому Черепановых.
– Ты погоди, – вразумлял не на шутку расходившуюся Семёновну Егор Демьянович. – А если б тебе детишки сказали, что это я твою удочку прибил к дереву, ты б и меня тоже отчитывать прибежала?
Стараясь сдерживать так и рвущийся наружу смех, отец продолжал:
– А, может, тебе удочку прибил дед Епишка. Мужик он холостой. Хоть и без одного глаза, а ещё почти в силе, каждый день из дома на завалинку выходит сидеть. Не мужчина – огонь. Может, это он к тебе клинья подбивает, знакомство завести хочет. Всё уже подладил для встречи. А ты кричать сразу.
Лысому, беззубому деду Епишке шёл девятый десяток. Редко-редко, с трудом выбирался он посидеть вечерком на завалинке и зыркал своим единственным глазом по деревенской улице, мало кого из проходящих узнавая и мало кого слыша, если ему не кричали в самое ухо. Представив деда Епишку в виде кавалера Семёновны, Пётр вполголоса рассмеялся. Видно было, что и Егор Демьянович скоро устанет сдерживаться от распирающего его веселья.
– А чего ж ты сразу не увидела, что удочку к дереву прибита? – хмыкнул он.
– Так они ж, подлецы, гвозди грязью замазали и прибили удилище у самой земли.
– Надо же, у самой земли, – развёл руками Егор Демьянович. – Додумались! Истинные разбойники, настоящие подлецы.
Семёновна плюнула и молодо выскочила на улицу, огрызаясь, словно её нёс по деревне некий электрический заряд большой силы:
– Нет в вас ни стыда, ни совести, ни уважения к человеку. Одно чистое непотребство и бесовство. Охальники, аспиды…
– Удочку они… К дереву… Двумя гвоздями… У самой земли… – смеялся Семёновне вслед отец. – Твоя работа, Мишка?
– Бать, ты чего?! Разве я такой маленький озоровать, – тоже изгибался пополам от смеха Мишка.
Смеялись долго и всласть, изредка уточняя друг у друга:
– Удочку сегодня пойдём прибивать?
– Гвозди нужно ещё подладить.
Работать стало гораздо легче, спорчее. И осот казался уже не таким колючим, и поясница ныла гораздо меньше. Летнее солнце уже не так жгло и оводы, которых стало вокруг заметно меньше, кусались гораздо нежнее. Тем более все удивились, на фоне такой безоглядной весёлости, когда на двор бочком протиснулась Елизавета Митрофановна. Она вернулась с утренней дойки на колхозной ферме и, не замечая общего радостного воодушевления, молча присела на берёзовый чурбачок у стены дома. Её остановившийся, потерянный взгляд блестел от слёз, руки мелко подрагивали. Косынка от быстрой ходьбы сбилась на плечи, но Елизавета Митрофановна не поправляла её.
– Мам, чего я тебе рассажу, – бросилась к ней опрометью Тоня, захлёбываясь от впечатлений, распиравших её, и остановилась в нескольких шагах от ставшей вдруг такой незнакомой и чужой матери.
Елизавета Митрофановна что-то хотела сказать, но губы не слушались. Усилием воли она тихо выдавила наконец:
– Война.
И тут же закрыла лицо руками, склонившись в рыданиях. Платок с головы сполз на траву и замер, походя своими изгибами складок на зарезанную к празднику курицу. Не все из домашних расслышали сказанное Елизаветой Митрофановной, но смысл стал понятен сразу. К войне готовились давно, пели бодрые песни, мечтали, как враг будет повержен на его территории, ждали войны, как чего-то неизбежного, фатального. И всё равно известие потрясло.
Отец подошёл к матери, присел рядом с ней на траву, прислонился головой к коленям. На всякий случай уточнил:
– Откуда знаешь?
– Бригадир только что сказал. Ему из правления вестовой сообщил.
– Немцы?
– Немцы, – кивнула Елизавета Митрофановна, сотрясаясь от нового приступа рыданий.
Егор Демьянович нежно погладил супругу по голове, замечая, как же много седых волос уже у его половины, пробормотал глухо:
– Ничего, ничего.
Обратился к ребятам в огороде намеренно бодро, подпустив в голос металла:
– Кончай работу. Сейчас обедать будем.
С серым лицом отец вошёл в дом. Ноги ставил медленно, тяжело. Ему полагалось быть самым сильным, самым невозмутимым, но эта роль выходила у Егора Демьяновича из рук вон плохо. Как передышку от тяжёлых дум восприняли все неожиданный шум за окнами. По улице промчался Стёпка из семьи Малышкиных. Он размахивал прутиком, поднимая босыми ногами в воздух клубы пыли, рубил своим оружием головы воображаемых врагов и кричал:
– Ого-го! Война началась!
Тоня, до которой тоже начало кое-что доходить, внутренне собралась, задумалась, удивилась, всплеснув руками, как это делали взрослые:
– Да для чего же нам война?
– Молчала бы, девчонка, – отрезал ей Володька, тщательно и долго моя руки у котла с тёплой, нагревшейся на солнце водой. – Мы всех скоро победим. У нас знаешь какая сильная армия! И плакать тут вовсе не нужно. – Голос, однако, подрагивал и у него.
– Правда, Петь? – окликнул он брата.
– Чего правда? – механически, не слыша, отозвался тот.
– Ну, победим всех скоро!
– Скоро, – отозвался Пётр, как эхо, занятый своими мыслями. Он уже знал, что должен сделать и ждал только момента, чтобы произнести надуманное вслух.
Петра опередил отец. Думая о том же самом, что и его сын, Егор Демьянович, когда все собрались за столом возле глиняных мисок с батушками и свежей варёной картошкой, просто произнёс каким-то нарочито ровным, бесцветным голосом, словно ни к кому не обращаясь:
– Мне нужно идти в сельсовет. Ты, мать, сегодня собери мне кружку, ложку, рубаху чистую, а завтра с утра и в путь отправлюсь.
Елизавета Митрофановна встрепенулась и настороженно уточнила:
– Куда же это ты?
– Да уж ясно куда, – хмыкнул себе под нос Пётр.
Его тихие слова всё равно расслышала мать и вскочила, словно обожжённая крапивой:
– И ты ещё сюда лезешь! Тоже вояка нашёлся! Они решают всё сами, молчком, словно это только их касается. Они у нас самые смелые, самые нужные. Они у нас герои! А я вам скажу так: не пущу я в сельсовет ни старого, ни малого. Ни сегодня, ни завтра. Ни с кружкой-ложкой, ни просто так.
– Это как же ты не отпустишь? – спокойно уточнил Егор Демьянович. – Здесь, мать, твоё решение ещё не окончательное выходит. Мужская работа она и есть мужская. Здесь никому советчиков не надо. Петьку я и сам никуда не пущу, мал он пока, а мне не идти никак нельзя.
– Не пущу… – как в полудрёме рыдала Елизавета Митрофановна, перебивая своими причитаниями все возможные возражения мужиков. За ней заплакала и Тоня, не в силах больше держать в себе такие новые и гнетущие ощущения тревоги и неопределённости.
– Значит, сложи мне сегодня всё честь по чести. А завтра и в дорогу, – от полноты чувств Егор Демьянович широко перекрестился и взялся за ложку, давая понять, что разговор на этом закончен.
Елизавета Митрофановна упала на колени, порывисто на коленях поползла, шурша сарафаном, по полу к ногам мужа, целовала их, плакала:
– Дождись повестки хоть, Егорушка. Поговори пока с мужиками. Ладно, не спорю, пойдёшь ты, пойдёшь. Только давай не завтра. В другой день. Послезавтра, а? С бригадиром посоветуйся. Скорый какой – «завтра ухожу». Уйдёшь, воля твоя, согласна я, только прошу: не торопись. Вдруг пограничники наши всех немцев уже побили. Вдруг опоздало сообщение-то. Вдруг и помощь никакая им не нужна уже. Скорый какой. Всех, говорит, брошу: детей, жену надоевшую, уйду от вас быстрее.
Мать всё говорили и говорила, а Егор Демьянович по-настоящему впервые задумался. Странно, но мысль, что наши войска могли уже сами с врагом справиться и война, может быть, уже в эти минуты перекинулась на вражескую территорию, в голову ему раньше не приходила. Действительно! Что ж он так в нашу армию не верит, в полководцев, в оружие наше.
– Ладно, с мужиками ещё поговорю, – согласился, наконец, Егор Демьянович.
– Да, да, поговори, точно, поговори, – мать была рада хотя бы этим словам и просто лучилась от счастья.
Пётр недовольно бросил ложку, нахмурился и выбежал из-за стола. Бабьи слёзы пересилили мужской дух – кипятился он. Не так Пётр представлял себе сегодняшний разговор. Не те слова сейчас говорили и не так. Он часто в детских мечтах воображал тот момент, когда начнётся война, когда нужно будет идти на фронт добровольцем. Пётр переживал внутри себя это состояние уже неоднократно. И всегда он уходил на воображаемую войну первым и всегда возвращался оттуда героем, с полной грудью орденов. Мать в его мечтах тоже плакала. Но плакала уже потом, после его возвращения с войны, плакала уже от счастья. В мечтах всё было понятно и красиво. Наяву же всё выходило как-то на порядок скучнее и обыденнее.
Отец не стал спорить, он просто виновато вздохнул и тоже заторопился прочь. Есть ему не хотелось. Тем более что слёзы как-то непроизвольно закапали ещё и из глаз Володьки. Брат смотрел на мать и на сестру, смотрел, смотрел и сам не выдержал. Слезины из глаз Володьки скатывались по его щекам маленькими частыми бусинками: кап-кап, а его полуоткрытый рот таил большую, невысказанную тревогу. Стало по-настоящему жутко и одиноко.
В сельсовет отец собрался ехать только через неделю. Только когда почтальонка принесла официальную повестку. Обожжённые и ошеломлённые её неведомым дыханием, темы войны Черепановы в домашних разговорах теперь дружно избегали. Все надеялись если не на чудо, то на то, что всё как-то само собой устроится. Но дни шли, а нашей победы всё не было и не было. И вот однажды вчетвером деревенские мужики выехали в путь, они тряслись около часа на подводе в пыли, когда из лесного просёлка вывернул отряд наших бойцов, и командир без фуражки на бегу объяснил:
– В Троицком немцы. Туда не едьте.
Раз – и бойцы исчезли. Никто из мужиков не успел даже порасспросить их ни о чём подробнее. А так как сельсовет был именно в Троицком, то делать нечего – повернули мужички назад в деревню со странными чувствами облегчения и животного волнения.
– Если они так двигаются, что же это за война? – вырвалось у Егора Демьяновича невольно.
До родной деревни неслись на своей телеге во всю прыть, насколько позволяли это силы смирной колхозной кобылки Зои.

5) Татьяна Витакова

___________________________________

ПОД СЕВЕРНЫМ НЕБОМ

- Ах ты, пропойца, ну-ка выворачивай карманы быстро, трех копеек не хватает! – баба Шура зажала десять копеек в кулаке, словно сокровище, подперла руками упитанные бока, в глазах её сверкали молнии.
- Шура, у меня больше нет ни копейки, - дед Саша, поправляя на затылке съехавшую резинку, подвязанную к очкам с толстыми линзами, вжал голову в плечи. За сорок лет совместной жизни он так и не научился давать жене отпор.
- Ну-ка считай, хлеб восемнадцать копеек, батон двадцать, масло руб писят! Куда дел три копейки? – старуха не унималась, она бросила стряпню, её трясло. Лихорадочно она еще и еще раз пересчитывала в уме потраченные на продукты деньги. Вроде всё сошлось – дед не утаил ни копейки.
- Шура, табачку бы…- робко произнес старик.
- Ах ты, старый хрыч, я те щас дам табачку, дармоед проклятый! Скоро по миру пойдем, паскуда окаянная, а ну иди с глаз долой! – Шура замахнулась скалкой, и осыпавшаяся мука словно снежная пыль припорошила её седые волосы.
Порыв ветра с шумом захлопнул форточку кухни, добавив ледяного холода в недобрую атмосферу в доме. Дед вздрогнул.

* * *

Ледяной холод сковывал тело молодого моряка, вцепившегося руками за льдину в Баренцевом море. Немецким летчикам удалось разбомбить русский крейсер. Корабль затонул, и лишь два матроса еще держались на плаву в ледяной воде северного моря, пытаясь взобраться на льдину.
Изумрудный змей северного сияния беспечно танцевал в ночном небе, но Александру не суждено было его увидеть, - морозный арктический ветер отнял у моряка зрение. Через двенадцать часов его нашли на льдине, прибившейся к мурманскому берегу.
Война закончилась, и только спустя два года Александр покинул госпиталь, где врачам удалось поставить молодого парня на ноги и частично вернуть ему зрение. И Александр вернулся домой в свой заполярный городок, куда его выслали с сестрой Прасковьей в годы раскулачивания, когда он еще был мальчишкой.
А в родном городе сестра считала Сашеньку погибшим на войне.

* * *
Дед вышел во двор, сел на старенькую скамейку и устало закрыл глаза. Воспоминания вновь и вновь возвращали старика на заснеженную льдину.
А на северном небе среди сияющих созвездий озорно выплясывал изумрудный змей, рисуя очертания корабля, отважно бороздящего космические просторы.


ЧУДО-ПТИЦА

- Аркаша хороший! Аркашу нужно слушать! – зеленый попугай взмахивал крыльями, пытаясь удержать равновесие на шесте внутри клетки. Платок, накрывавший его маленький домик, сдернули в толпе, и птица заговорила.
В многолюдном северном порту никто не обращал внимания на женщину с говорящим попугаем в красивой золоченой клетке. Началась эвакуация. Шёл 1941 год.
Заканчивалась посадка, кто-то кричал, кто-то плакал – тысячи людей толпились в порту, толкая друг друга – каждый хотел попасть на корабль.

Прасковья с трехлетним ребенком на руках не стала брать много поклажи. Она опустила дочь на землю, велев Ниночке крепко держаться за подол её платья, а сама полезла в сумку за документами, которые были надежно спрятаны на самом днище.
Мимо проходила женщина с попугаем.
- Аркаша хороший! Останься с Аркашей! Аркашу нужно слушать, Аркашу нужно слушать! – попугай болтал без умолку.
Девочка заулыбалась, увидев чудо-птицу с ярким оперением. Нина протянула ручку в его сторону и, отпустив подол платья матери, послушно пошла за Аркашей.
Хозяйка попугая обошла вокзал и остановилась у лавки, где расположилась её семья в ожидании следующего рейса. Девочка пролезла в простенок за скамейкой, на которую поставили клетку. В этом укромном уголке никто не мешал ей спокойно слушать взволнованную речь Аркаши и рассмотреть диковинную птичку поближе.
Прасковье казалось, что ушло не больше минуты, пока она доставала документы. Ниночки нигде не было. У Прасковьи в груди похолодело.
- Нина, доченька моя! Нина! Вы не видели маленькую девочку в голубой курточке?! – испуганная мать бросилась на поиски дочери.
Пароход издал последний гудок, готовясь к отплытию.

* * *
Судно отчалило от берега на сотню метров, когда нашлась Ниночка. Прасковья, крепко прижимая дочь к груди, не слушала её увлеченный рассказ о чудесной птичке, она со слезами на глазах смотрела вслед уплывающему кораблю.
Внезапно раздался оглушительный взрыв, и огромное пламя озарило восток.
Пароход, расколотый надвое шаровой миной, быстро затонул в черных водах Белого моря.


ДВЕ ЖИЗНИ

В катакомбах под землей стояла тишина, несмотря на то, что линия фронта проходила совсем близко.
Анна укрывалась в этом убежище уже около года, но ей казалось, что она живет здесь много лет, а её прошлая жизнь оперной примадонны ей приснилась. Страница жизни была перевернута в день пятидесятилетия Анны, - двадцать второго июня началась война. Этот день стал рождением другой Анны, стал началом другой жизни.

В лабиринте помещений для неё нашлась комната, в которой ей разрешили разместиться, но Анна никогда не оставалась одна. Солдаты разделяли её постель. Анна не знала их имен, не помнила лиц. Они приходили ночью и молча, ни о чем её не спрашивая, ложились к ней в постель. И Анна была счастлива, чувствуя мужское тепло и ласку. Ей хотелось, чтобы ночь любви своей нежностью хоть как-то компенсировала им горечь войны. В любви она отдавала всю себя. Она любила их всех, она жалела их всех.
До войны у Анны много, очень много лет не было мужчины. И никогда она не чувствовала себя такой желанной, как теперь.

Однажды к Анне привели совсем юного воина, - парнишке было лет шестнадцать. И она любила его как мать и как женщина с удвоенной нежностью.

Когда появился Андрей, другие мужчины перестали приходить. Голубоглазый юноша стал любовником и другом. Принесенные Андреем ромашки стали самыми любимыми ею цветами. Распустив по плечам копну рыжих волос, Анна заворачивала вокруг груди покрывало, словно платье, становилась в овал резной, золоченой рамы от картины и пела для него. Её божественный голос сводил его с ума, и он любил её, любил её огромные глазища – глаза девчонки. Она смеялась и обижалась, как девчонка, когда проигрывала Андрею в карты.

Анна проснулась от криков и запаха гари, - в катакомбах возник пожар. Люди метались в огне, пытаясь выбраться из убежища. Андрей помогал вытаскивать пострадавших из обгорелых помещений. Прогремел взрыв, и она увидела его бегущего, по пояс охваченного огнем. Беспомощно размахивая руками, он скрылся в задымленном лабиринте катакомб. Анна видела его в последний раз.

***

Ветер ласково перебирал пряди седых волос женщины, стоявшей у развалин разрушенного во время войны убежища. Войдя внутрь через заросший крапивой вход, Анна тихонько запела. Божественный голос примадонны печальным эхом отозвался в пустынных подвалах.

Сердце бешено заколотилось, и Анна перестала петь, когда переступила порог своей комнаты. Через разлом в стене проник луч солнца и высветил на бетонном полу еще не успевшие завять ромашки и колоду карт Андрея.

4) Сергей Тимшин

___________________________

3) Владлена Денисова

___________________________

Этот рассказ я уже публиковала на страницах Парнасса на фестивале, посвященном Дню Победы.
Но в конкурсах этот рассказ не участвовал.
По содержанию рассказ больше подходит к данной теме:
началу Великой Отечественной войны.

Андрей – начало Великой Отечественной войны

 Светлой памяти отца посвящаю

Медицинский Андрей окончить не успел.

 Началась война с финнами, и двадцатилетнего студента мобилизовали на фронт. Пока ехали в эшелоне из-за Урала, финская компания закончилась, эшелон расформировали. Андрея для прохождения дальнейшей службы направили в Белоруссию в гарнизон городка Станьково.

1941 год. Ночь накануне 22 июня.

Андрей возвращался после веселого вечера, проведенного с друзьями в парке: приехали цыгане с концертом, потом, как обычно, танцы.

Было уже поздно. Стояла необыкновенно тихая ночь, на темном небе призывно сияли яркие звезды. На траву упала роса. Он шел домой, ощущая, как прохладный, живительный воздух расширяет грудь, сильно стучит сердце. Совсем молодой человек, полный сил.

Вернувшись, лег на кровать, но сон не шел. Надо заснуть, ведь завтра на службу.

Вышел на улицу. На востоке разгоревшаяся заря гасила серп месяца. Полосы предрассветного тумана поползли по лощине. Тишина. Все замерло, затаилось перед рассветом.

«Мы тогда еще не знали цены той самой тишины…»

И вдруг воздух вздрогнул!

Раздался ужасный звук, как будто треснула гора. Грохот покатился во все стороны, расширяясь, казалось, что небо раскололось надвое.

Страшный шум приближался к спящему городку.

Полураздетые люди выскакивали из домов и тут же падали, сраженные бомбовым дождем.

Хватая детей, они бежали, не зная куда, не понимая, что надо прятаться, ложиться.

Взошедшее солнце, пробиваясь сквозь черный дым, осветило страшную картину: груды сраженных тел. Запекшаяся темная кровь тянется вдоль разрушенных домов, затекая под ворота. Отовсюду несутся крики, вопли, плач детей, мужская матерная брань, собачий лай, лошадиное ржание.

Оставшиеся в живых после бомбежки люди в панике бежали из городка на дорогу, ведущую на восток, подальше от этого страшного места.

Они не знали, что это война.

Немецкие самолеты-стервятники не щадили гражданских людей, поливали огнем без разбора всех, кто брел по этим страшным дорогам. Шли раненые, окровавленные, полуодетые люди, падали, скатываясь в канавы. Испуганные лошади, опрокидывая повозки, храпя в ужасе, мчались по дороге, давя все на своем пути.

Жаркое, июньское солнце палило, воздух был черным от пожаров. Горели деревни.

Этой трагедии не было ни конца, ни края.

Скудный скарб, все, что удалось прихватить из дома. И испуганные детские лица. Сколько этих невинных детских головок осталось по обочинам дорог, наскоро схороненных.

Воздух! Воздух!

И все людское море всколыхнулось. Крики, вопли ужаса. Люди с черными кругами вокруг глаз бегут в панике в разные стороны. Раненые, ползущие в канавы, где им никто не окажет помощь. Мертвые лежат, устремив открытые глаза в небо.

А немецкие самолеты делают свое кровавое дело.

Не выдержав внезапного вероломного нападения фашисткой Германии, советские войска отступали с большими потерями.

Часть, в которой служил Андрей, была окружена в Брянских лесах: гиблые места, болота, топи. Ели конину, спали на земле.

Немцы днем и ночью прочесывали лес, вели бомбовый и орудийный обстрел. Немецкие самолеты, с противным визгом сбросив смертоносный груз, с ревом взмывали вверх.

Андрею казалось, что бомбы падают прямо на него.

Ночь. После бомбежки временная тишина, черный дым стелется по земле. Не спится, все вертится перед глазами. И опять шквальный огонь врага.

Дальше в такой обстановке находиться в лесу было бессмысленно. Командир приказал выходить из окружения группами и поодиночке.

После очередного налета, растеряв товарищей, Андрей остался один.

Теперь, когда гром боя продвинулся на север и зарева пожаров едва виднелись за сеткой ветвей, отчетливо стали слышны ночные шумы летнего леса: треск кузнечиков, кваканье лягушек. Лунные пятна ползли у ног Андрея.

Ах, как хочется жить… Хорошо бы прижаться к березкам и не знать, что идет война.

Но вот в небе над головой один за другим потянулись силуэты немецких бомбардировщиков. Моторы их грозно ревели, но этот гул уже не так пугал и не заглушал желания жить.

Полусонный и голодный он все время натыкался на колючие ветки. В сон кидало прямо на ходу. Наконец, набрел на небольшой стог сена. Упал замертво. Когда проснулся, осмотрелся. За кустами просматривались какие-то строения. Захотелось пойти туда, где сказочно колосилась нетронутая войной пшеница, цвели сады, огороды. Чудом уцелевший оазис мирной жизни среди леса.

Войти в дом и сказать: «Здравствуйте, люди добрые».

Долго сидел Андрей, раздумывая, как поступить. Он знал, что в деревню идти опасно.

Вдруг увидел корову и рядом с ней парнишку. Вероятно, пастушок. Андрей подполз поближе и свистнул. Мальчик вздрогнул, но, увидев советскую форму, успокоился. Он сказал, что немцев в деревне нет. И согласился принести Андрею крестьянскую одежду и хлеба. Переодевшись, спрятав документы в голенище сапога, Андрей, слившись с колоннами беженцев, стал пробираться дальше к своим на восток, испытывая на себе все ужасы немецких бомбардировок на дорогах.

Была у Андрея одна памятная встреча с немцами на Брянщине.

Привлекли внимание двух немцев офицерские сапоги на крестьянском парне. Не хотелось им возиться или некогда разбираться, старший по званию приказал просто пристрелить парня. Заведя Андрея за кусты, немец приказал ему разуться. Приглянувшиеся сапоги немцу не подошли. Отбросив их в сторону, немец раздраженно крикнул: «Раус» - «прочь» и, выстрелив в воздух автоматной очередью, ушел.

Андрей, уже простившийся с жизнью, не мог поверить своему спасению. В голове стучало: «Живой, живой…»

С боями выходили солдаты из немецкого окружения. Но сколько их осталось навеки лежать там, в Брянских лесах и болотах.

Андрею повезло. Целый месяц выходил из окружения с двумя товарищами. Выйдя к своим, он не был репрессирован, потому что не попал в плен и смог сохранить в голенище сапога документы.

На фронте Андрей был командиром санитарного взвода. Приходилось выносить раненых из-под обстрела с поля боя и при форсировании рек. После войны он вспоминал: «Я пол-Европы на брюхе прополз…»

В крестьянской избе, служившей медсанбатом, Андрей перевязывал раненых. Закончив перевязку, вышел в сени покурить. Это спасло жизнь…

Потом ему рассказывали, что прямым попаданием медсанбат разбомбило. Солдаты, бросившиеся на помощь, поняли, что в живых никого не осталось. Кто-то случайно наступил на бревно, раздался тихий стон.

Андрей был жив, даже не ранен, но сильно контужен и без сознания. После контузии в госпитале у него была амнезия, не мог вспомнить, кто он. Но вскоре амнезия прошла.

Быстро подлечив, его опять отправили на фронт.

От Автора: Мой отец был на фронте все четыре года: с первой минуты 22 июня 1941 года в Белоруссии и до последней 9 мая 1945 года в Берлине.

Рассказ основан на реальных событиях. Написан по записям мамы и воспоминаниям отца.

2) Наталия Сидо

________________________

Начало войны

Не могу сказать, что мама часто рассказывала о войне. Редко сама что-то вспомнит. Чаще, когда начинала расспрашивать.

За несколько дней до 23 феврали и 9 Мая мама затихала, переставала быть активной. Смотрела фильмы, слушала песни, молчала. И плакала. Тихо и как-то спокойно. И от этого мне становилось уж очень тяжело на душе. Знала, что надо помолчать. Чтобы не мешать ей вспоминать и снова возвращаться туда… В ту ее войну.

Мама не была одарена талантом рассказчика. Поэтому очень коротко говорила. О разном. Часто забыв, с чего начала, уже совсем про другое рассказывала. Меня, как человека конкретного и системного, это почти всегда раздражало.

Долго слушать не могла еще по одной причине – мне становилось страшно, больно, грустно… А еще не знала, что ответить на вопрос, который мама задавала тоже всегда в наших с ней разговорах о войне: «За что такое пришлось пережить?».


- Мама! А ты помнишь, как про войну узнала?
- На работе была. Мы тогда и не поняли ничего. Что за война, с кем? Мне семнадцать только исполнилось. Мы же тогда другие были. Я в кино всего несколько раз была. Радио слушала, конечно. Но мы не были такими умными, как вы. Вот и не поняла. Мужчины сразу сказали, что в армию забирать будут. Но тогда не думали, что всех и так скоро.

- А как добровольцем стала?
- Ой, да я честно тебе скажу: пошла добровольцем, потому что деваться мне некуда было. В кино показывают, что все из чувства патриотизма. У меня тогда не было его. Дурочка я была маленькая. Совсем без него, без патриотизма. Хотя многие действительно шли сами. Не ждали пока призовут.

Я тебе говорила уже, что в 40-м году у Шуры, сестры своей сводной, жила. Я училась, жили хорошо. Но именно тогда Костю, мужа ее, посадили. Вот же бывает. Шеф-поваром в ресторане столько лет отработал, и никто даже никогда его в воровстве заподозрить не мог. Он очень честный был. А повар уж какой! Как же готовил! Да и я у него многому научилась. Какие колбасы он делал…

- Мам! Ну, мы же не про Костю…
- Подожди. Раз про него вспоминаю, значит надо так. А знаешь, за что его посадили? За проволоку.
- Какую проволоку? Ты чего?
- Вот такую. Обыкновенную. Он мимо стройки шел с работы. Поздно возвращался из ресторана. Увидел, что у забора моток проволоки лежит, нагнулся, взял, домой принес.
Шура его еще спросила: «На кой она тебе нужна, проволока эта». Сказал, что может быть пригодится. А она вот и пригодилась, чтобы посадить. На пять лет. За кражу государственного имущества. Кто-то видел и в органы письмо написал. Его из ресторана и увезли.

- Так, мама, с проволокой разобрались. Ты про то, как в армию попала, расскажешь или нет?
- Так я и говорю. Костю посадили. Тогда Шура сказала: «Уезжай. Мне детей кормить нечем. А тебя тем более». Вот я собралась и к Марии поехала.
- Какой Марии?
- Ну, к нашей. К тете Марусе. Сестре моей другой сводной. У нее муж красный командир был. Они хорошо жили. Он разрешил, чтобы я приехала. Осенью в медучилище поступила на учебу. Но только полгода выдержала. Не могла я покойников видеть. Да и в морге мне плохо всегда становилось.
- Это у тебя уже тогда аллергия на лекарства проявилась?
- Да кто тогда про аллергию эту знал. Плохо и все. Устроилась работать на маслобойный завод. Зарплата хорошая. А халвы там можно было есть столько, сколько захочешь. Как же я ее любила. Она такая была…

- Мам! Давай про халву потом. Как в армию попала?
- Да как. Очень просто. В июне война началась. Муж Марусин еще весной уехал в лагеря, потом писать перестал, деньги присылать тоже. Ничего мы о нем не знали. Есть стало нечего. Да еще случай такой неприятный произошел…

Маруся уехала куда-то. Меня с ребятами оставила. А Вовка, ему три года было, орет, не переставая: есть все время просит. Стасик, он на три года старше, тоже плачет. Но тихо так. Как же это страшно, когда детей кормить нечем. А в доме ничего. Был маленький кусочек сала. Разрезала им пополам. А сама убежала за хлебом. Возвращаюсь: Вовка в крови весь, орет. Стасик дрожит и сказать ничего не может. Заикается. Смотрю: у Вовки нитка торчит изо рта. Дернула – не дергается. Он нитку с салом проглотил.

- Какую нитку? Ты что говоришь?
- Ой, да достали мы ее, эту нитку. Я воды в него много влила, чтобы его вытошнило. А вот, что получилось. Вовка свой кусочек сала быстро проглотил и стал у Стасика еще просить. Ну а тот и придумал: обвязал сало ниткой, дал Вовке и сказал: «Соси, но только не глотай. Мое сало». Ну, трехлетний голодный ребенок разве может не проглотить. А кровь была, потому что Стасик вынуть свое сало пытался. Горлышко Вовику ниткой и порезал.

Ну а меня Маруся и выгнала после этого. Завод наш уже закрыли. Я без работы осталась. Она так и сказала: «Мне детей не прокормить. Сама живи, как знаешь». До 18 лет на фронт не брали. Вот и пошла я в вольнонаемные. Сказала, что полгода на медсестру училась. Вот меня санитаркой в госпиталь и направили. Хорошо, что Маруся жить у нее в доме разрешила. Она иногда злилась на меня. Но вот все же не выгнала совсем. А то я бы точно не выдержала. Не все время в госпитале была. Иногда домой прибегала. Чтобы хоть немного в себя прийти.
Но тогда, в июне сорок первого, никто даже и представить не мог, что война будет такой долгой и такой страшной….

1) ГЕННАДИЙ ЛАГУТИН

________________________________

ЖУРАВЛИ ЗОВУТ

Настанет день и с журавлиной стаей,
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая,
Всех вас, кого оставил на земле…
(Расул Гамзатов)

Он был, кажется, здесь совсем недавно и, вероятно, все-таки давно. Тогда так же горел огонь под этим взмывающим вверх шпилем из белого металла, и деревья парка вокруг тихо шумели подрумяненной осенью листвой … И так же горел этот Вечный Огонь, гася прерывисто полыхающее пламя в вечном пространстве дня. И по-прежнему шелестел осенней листвой парк.
Он снял поношенную кепку, сунул ее под мышку искалеченной левой руки, а здоровой осторожно вынул из-за пазухи красный тюльпан и так же осторожно, словно это была дорогая пушинка и могла улететь, положил его на холодный блеск мраморной плиты.
Редкие прохожие оглядывались на него, удивленно ощупывали глазами. Потому что одет он был не как теперь одеваются все – старая солдатская гимнастерка со стоячим воротником, перетянутая в поясе брезентовым ремнем, такие же поблекшие от времени и частой стирки брюки и кирзовые сапоги. Как ни чистил он их, они так и не заблестели, эти добром послужившие ему когда-то жесткие и прочные сапоги – крем просто подновил их. Конечно, не понимали прохожие, особенно молодые, что значит матерчатая нашивка на гимнастерке – золотая полоска между двух зеленых. Что значит орден Красной Звезды, возможно и знали.
Он надел бы и пилотку, но из госпиталя его выписали зимой и дали, как и всем, новую шапку, а ее он износил. Она всегда грела, эта скромная солдатская шапка. И шинель он тоже не надел, она тоже износилась.
С изъеденной сединой головой, прошел он в аллею, сел на скамейку и нахлобучил кепку. Закурил и усмехнулся: словно фокусник работал одной рукой, когда зажигал спичку. Зажигалок он не признавал.
Не хотел он думать ни о чем в этот обещающий ясность и тепло день, сидеть вот так, вольно, курить и смотреть. Но вспомнил, как у него утром, когда он встал с постели, странно и неожиданно кольнуло сердце и закружилась голова. Он схватился за спинку стула, а потом, словно крадучись, сел на него. Но жена заметила эту странность, тревожно спросила:
– Ты чего?
– Ничего, голову обнесло, - ответил он резко, обозлившись и на себя и на жену почему-то. – Этот проклятый телевизор, я когда-нибудь с балкона его сброшу!
– Смоли меньше!  –  взъярилась жена. – Сигарету изо рта не выпускаешь! Телевизор ему на нервы действует!
Он промолчал, сидел опустив голову и прислушивался к сердцу. Ретивое будто утихомирилось, и он продолжил более осторожный разговор с женой:
– Сто раз будут передавать эти проклятые сериалы, и ты будешь смотреть. Такая любительница на старости лет стала – страсть прямо!
-А я не могу смотреть твою войну, аж телевизор дрожит, когда стреляют. Тебе же хоть бы хны, сидишь как истукан! – взвилась жена, явно давая понять ему, что не собирается уступать.
Он махнул рукой, но все-таки усмехнулся, не оставляя своей позиции в споре:
– Ладно, ты всегда права, но войну не трожь. Она у меня осталась вот где!  –  похлопал здоровой рукой по сердцу, к которому продолжал прислушиваться.
Теперь усмехнулась жена, но по-своему.
– А ты левой покажи, где у тебя хранится она, проклятущая!
Левой у него не было. Вернее, она осталась, но давным–давно напоминала ощипанное птичье крыло: у нее не хватало кисти…

Тогда тоже была осень. После достаточно длительного затишья, казалось, что даже воздух был насыщен ожиданием скорого наступления. Его отобрали в специальную роту, которую формировали из солдат крепких и выносливых. Кто-то позже, в шутку, непонятно почему, назвал эту роту «гренадерской», хотя на гренадеров прошлых лет, они никак не тянули – ни ростом, ни статью.
Роту тайно отвели в близкий тыл, где всем бойцам раздали стальные нагрудники СН-42, похожие на кирасы, и для привыкания к ним, устраивали учебные атаки. Бежать с полным боекомплектом и автоматом, да еще тащить на себе 3.5 килограмма брони было совсем нелегко. Мало того, при падениях и передвижении ползком, кираса немилосердно набивала на теле синяки, хотя внутри ее была специальная прокладка. Однако вскоре кто-то придумал. Бойцы отрезАли у ватников рукава и надевали кирасы поверх ватников. При беге задыхались от жары, но всё же так было сподручней – пар костей не ломит.
«Гренадеры» должны были наступать в первых рядах атакующих.
Они тогда вышибли фашистов из первой линии их траншей. Как все его товарищи, он кричал что-то, стрелял из автомата по убегающим врагам. Несколько пуль попали в его кирасу, на счастье не пробили. Видел, как из блиндажа сиганул здоровенный немец в исподней рубахе. Наметанным глазом сразу определил по сапогам: офицер! Наверное, он, враг, почувствовал его близость. Обернулся и вскинул пистолет…
Кираса выдержала прямое попадание, а то бы лежать ему там мертвяком. И он, выругавшись, полоснул из автомата. Не целясь. И увидел, как дырками лопнула белая рубаха на спине врага. И в это мгновение что-то секануло его по левой руке. Не больно, но хлестко. Автомат обвис стволом вниз, будто надорвавшись от стрельбы.
Он поглядел на тупо ноющую левую руку и до помутнения в голове испугался – кисти не было. Как будто ветром сдуло. А ведь он крепко сжимал ею диск автомата.
– Гад! – уже осознанно сказал он, глядя на изувеченную руку, из ее рваного, никудышного конца закапала кровь. –  Гад!…
Падая, он уже плакал. Потому что молодым еще был и руку очень жалко стало: ведь тот последний для него осенний день войны только начинался, и запасной руки в его вещмешке не имелось. Потом в санбате врачи писали на него бумаги и все допытывались: а как, а чем? И он твердил одно: не знаю, не видел. Будто он и в самом деле мог видеть, как прилетел этот осколок, тяпнул его по руке и зашвырнул ее в грохот и дым. Так и написали ему в санбате – осколочное ранение…
Еще долго рука целой виделась ему во сне, а потом и сниться такой перестала.

«Хорошо, что никуда сегодня не надо, - подумал он. – За день отойду. Да и что, собственно, случилось? Может, баба и права: курить меньше надо…». Конечно, вчера можно было бы и не выпить, но встретился знакомый, рядом когда-то воевали, на соседних фронтах. Разговорились, за этим делом выпили одну бутылку да вторую…
Жена малость, для порядка, поругалась на него, хотя домой он пришел в «полной плепорции» - не шатался и смотрел взглядом ясным – крепкий еще мужик был. Лишь бы «чудить» не начал. Когда это случилось впервые, жена даже решила, что допился ее супруг до белой горячки. Потом только поняла - чудит он так, всё наболевшее высказывает.

А случилось это года три назад, когда не пришли отметить День Победы два его закадычных друга-фронтовика - схоронили их уже. Сели они тогда вдвоем с мужем на кухне, выпили по рюмке, помолчали. Попросил он ее принести черный пакет из-под фотобумаги набитый фотокарточками. Высыпал фотоснимки на стол, да рассматривал их, пожелтевшие уже от времени. Рассматривал и выпивал Ушла она тогда в комнату, чтобы не мешать ему. А через какое-то время вдруг заговорил он на кухне, да громко так:
– Здравствуйте, здравствуйте, гости дорогие, господа президенты! Проходите, не стесняйтесь! Вот спасибо, что заглянули, фронтовика проведать. Уважили, старика!
Заглянула на кухню, чтоб узнать с кем разговаривает муж ее, увидела, стоит он и говорит так, будто не один он в тесной кухне, а гости у него. Усаживает он этих гостей невидимых, потчует их.
– Кушайте гости дорогие, отведайте, что к празднику приготовили. Только икры, да крабов на столе не держим – не по карману нам. Вот картошечка вареная, огурчики соленые, колбаска из невесть чего…А больше и нет ничего! Кушайте, гости дорогие! Отдыхайте! Вы же всё в трудах и заботах денно и нощно – все думаете, как народ обобрать. Тяжкая у вас работа! Народ, как липку ободрали, норовите еще и вторую шкуру снять…Мы за такую жизнь кровь проливали?
– Ваня! Что с тобой? С ума сошел что-ли? – дернула его жена за рукав.
Он повернулся и увидела она его старческие блеклые глаза совершенно трезвые, без намека на хмелинку.
– Эх, Надежда! Супруга моя верная! Кабы сошел с ума – легче бы стало. Только оставляет Господь меня в разуме, на беду мою! Ты не бойся, ступай в комнату, дай с гостями поговорить о житье-бытье нашем. Ступай, милая, ступай! Не к чему тебе слушать, что у меня на сердце лежит. Слова больно уж не для женских ушей! Ступай! А я вот с друзьями своими, да гостями нашими, посидим, потолкуем!
Увидела она, что стоят на столе два стакашка с водкой, скибками хлеба накрытые, а к стаканам фотографии прислонены – Николая да Егора, друзей мужа, что уже не придут к ним отпраздновать Победы день. Даже не умом, а каким-то бабьим чутьем, поняла она своего мужа, с которым жизнь прожила. Бабам легче – выплакалась – на сердце полегчало. Мужикам же эта отрада не дана. Видимо, дошел ее муж до точки кипения, когда высказаться надо, всю горечь с души выплеснуть…И нет никакой у него белой горячки. Да и водка не при чем. Просто момент такой настал. Ушла она в комнату, дверь на кухню прикрыла, села на диван и вспомнила, как муж ее обмолвился однажды, рассказал, чуточку душу приоткрыл закрытую дотоле, потому что о войне только с друзьями своими покойными вспоминал. Рассказал о том, как однажды их позиции артналетом немецким накрыло, как молотили снаряды землю да не минуты какие, а долго очень. И как он в окопе скорчившись, не вжимался в стенки, а ругался, во всё горло орал слова матерные, кулаками землю бил, катался по дну окопа, потому что выдержать этот ад, с ума не сойти, почти невозможно было. Видно и сейчас такой момент настал. Сквозь закрытую дверь слышала она громкий голос мужа, хотя слова и не разбирала, удары глухие кулаком по столу. С полчаса так продолжалось. А когда затих голос, прошла на кухню и увидела его сидящим за столом, ссутуленного, с торчащими острыми лопатками, обмякшего как-то, и разом постаревшего еще больше, жалость по сердцу резанула.
– Как ты со мной непутевым таким жизнь прожила только? – глухо спросил он и не дожидаясь ответа встал. – Пойду, прилягу, ослабел что-то я.
С той поры так и повелось - каждое 9 мая приходили к нему «гости», отводил он душу в «беседах» с ними.

А всё-таки давно он не был здесь. Вон у фонтана ель утвердилась новая. Не берет ее время осени, ни единой сединки в ее колючих косицах. И фонтан, кажется, туже и выше натянул свои серебристые, жизнью поющие струны…И зябко ему стало сейчас, потому что в тот первый приход он был моложе. Теперь же…
– Разрешите, батя, прикурить.
Он поднял голову и увидел перед собой парня с гитарой в чехле и девушку. С сигаретой наклонился к нему юноша, такой же длинноволосый, как и его подружка, в таких же орущих цветом и модой брюках. Он бросил свою потухшую дешевую сигарету в мусорницу рядом и привычно быстро и свободно зажег одной рукой спичку. Парень, словно отпугнутый шипучим пламенем, подался назад и потянул длинную, с рыжеватым мундштучком – фильтром сигарету в рот.
– Извините, я бы сам…
– Прикуривай, пока горит, - сказал он, протягивая огонь и равнодушно глядя на чужую сигарету, стараясь понять, чем она хороша.
–Спасибо.
Когда они уходили из покоя аллеи в тихий шум людной улицы, он услышал, как девушка фыркнула недоуменным смешком:
– Чудаковатый какой-то, древний!…
Парень обнял свою подружку за плечо, и он снова услышал его, тихое и равнодушное:
– Ветеран…
Ему стало смешно, смешно до слез, которые он оставлял себе, хотя порой они нестерпимо жгли глаза, - еще мальчишкой он здорово играл на скрипке и потом, став отроком, жил мечтой быть музыкантом. Война повернула всё по иному: просидел до седых волос дежурным в учреждениях…
Сверху, будто на невидимой нитке, медленно кружась, слетел кленовый лист и распластался на колене вырезкой из чистого золота. И в этот момент услышал он прилетевший с неба печальный звук. Высоко над парком тянулся журавлиный клин, вскрикивая щемяще.
– Зовете? – тихо спросил он. – Потерпите малость. Недолго уж осталось. Скоро и я с вами…
Он снова поглядел на кленовый лист на колене, разгладил его на поблекшей зелени солдатских брюк и подумал:
« Вот и еще одна осень золотом ложится на землю. Всё дальше от войны. А память не тускнеет…»
Он не спеша подошел к вознесшейся стали солдатского штыка с вечным кипящим пламенем огня у основания и положил лист на гранитное зеркало пьедестала.
Среди пестроты цветов он казался влитой в камень горячей каплей вечного металла.

____________________________