"МАСТЕРСКИ СДЕЛАННАЯ ВЕЩЬ"

[Скрыть] Регистрационный номер 0341037 выдан для произведения:                           «МАСТЕРСКИ  СДЕЛАННАЯ  ВЕЩЬ»   
 
 
     Прочитал я тут недавно в одной из интернетовских литературных дискуссий такую реплику – «Тёркин» -  мастерски сделанная вещь».
 
     Да… мастерски… вещь… И от этой фразы как-то враз возникли аллюзии, воспоминания…
 
     Вот у меня на самом дне одного из ящиков письменного стола до сих пор лежат в старенькой такой, ещё из прошлой жизни, аккуратненькой серой папочке с тесёмочками-завязками - знаете, были когда-то такие «Дело №__» - различные старые батины документы, бумаги, вырезки из газет, всяческие записки и прочие давно потерявшие значение артефакты его жизни.
 
     Ну, понятно, что разные там дипломы - от рабфаковского до докторского, аттестаты - от школьного до профессорского, орденские книжки с не до конца использованными денежными талонами, удостоверения на медали и похвальные листы за проявленное мужество и отличные боевые действия – всё это выбрасывать рука не поднимается, хотя они сейчас вроде бы уже не имеют абсолютно никакого значения и, тем более, официальной ценности. Но это хотя бы какие-то значимые документы. Хоть потомкам, хоть в музей.
 
     А вот зачем рядом с ними лежат различные пожелтевшие, потёртые на сгибах, обтрёпанные по краям и вообще дышащие на ладан всевозможные справки, временные удостоверения личности, запросы, и прочие официальные однодневки? Эти, давно потерявшие своё значение листочки времён войны с выцветшими печатями,  чернильными штампами, подписями и резолюциями больших и малых командиров, начальников, писарей, которых давно уже нет на этом свете, а подписи которых до сих пор ещё живы. Эти листики-четвертушки самой различной бумаги –  тонкой полу папиросной, тетрадочной в клеточку, обыкновенной канцелярской и даже толстой и грубой обёрточной, с текстом, напечатанным на расхлябанных пишущих машинках, часто с западающими буквами,  а иногда и написанным от руки перьевыми ручками каллиграфическим писарским или корявым, мало разборчивым командирским почерком.
 
     Вот зачем они мне? Не знаю. Зачем я это всё храню? Глупо, наверное. Но если б кто-нибудь, увидев их, сказал бы мне: «Нахрен всё это тебе нужно? Выбрось ты весь этот хлам!», я бы его так послал… как умел посылать мой мудрый, прошедший всякое, старшина – великий знаток «поэтажного плана». А он, бывало, видя иногда мою сдержанность, тихо приговаривал что, мол, ты, капитан, не стесняй себя (именно так – не стесняй себя!) – лучше сейчас отматерить, чем потом отпевать.
 
     Правда, после того, как я бы «отматерил» такого доброхота, минуты через две-три я бы пошёл на мировую и мы накатили бы грамм по сто, а может и по двести пятьдесят – это если жены дома не будет. При этом очень бережно перебирали бы каждую из этих видавших виды бумажек. И я бы долго-долго рассказывал, что кроется за каждой из них. Так долго, что может одной бутылки и не хватило бы.
 
     Но я что-то отвлёкся. Вернёмся к реплике о «Тёркине». Так вот, я в связи с ней вспомнил вдруг, что у меня в этой папке среди всяких бумажек хранится вырезка из фронтовой газеты «Красноармейская правда» с напечатанным отрывком из этой поэмы.
 
     Вспомнив это, я полез в стол и достал заветную папочку. Перед тем как дойти до аккуратного файлика с тщательно разглаженной газетной вырезкой, я часа два перебирал все эти потёртые и пожелтевшие бумажки. Читал, точнее, в который раз перечитывал всё, что на них написано, сопоставлял с датами и с батиными скупыми воспоминаниями о том времени. В детстве, когда он под моим напором что-то рассказывал о своей фронтовой жизни, я не понимал, почему он старался те крохи, на которые я его «раскалывал», преподнести с юмором, или вообще уйти от прямых ответов. Это уже потом, пройдя свои университеты, и получив свою порцию от жизни, я понял батю – сам стал таким.
 
     Так вот, дойдя, наконец, до нужного файлика, принялся в который раз рассматривать и читать этот кусочек фронтовой газеты, несмотря на то что, в общем-то, знал всё, что там написано почти наизусть. Но сейчас меня почему-то заинтересовала дата выхода в свет этого номера газетки. Зачем? Почему вдруг? И как это я раньше не обращал внимания на дату? Не знаю. Но сейчас я вдруг захотел, сопоставив с только что просмотренными бумажками, понять где, на каком фронте в то время был отец. Зачем мне это надо? Какая разница? Не знаю. Но вот как раз на этой полоске газеты ни номера, ни даты, ни вообще каких либо исходных данных кроме адреса редакции – полевая почта 55563 – ничего не было. Хотя надо сказать, что кроме отрывка из поэмы о Тёркине, на небольшом оставшемся месте были ещё напечатаны несколько заметок под рубрикой «По родной стране». А в одной из этих заметок шла речь о том, что 15 мая была завершена постройка первой очереди Большого Чуйского канала. И это была единственная  привязка к времени выхода газеты в свет. Но в каком это было году, я пока так и не нашёл.
 
     Но я опять отвлёкся. Ведь эта вырезка интересна не датой, не всякими заметками, а тем, что отец прислал её с фронта! Моей маме. Может быть вместе с письмом, а может и без него, отдельным посланием. Не знаю. Я много чего из их жизни не знаю… и уже никогда не узнаю. К сожалению.
     И вот она передо мной - эта небольшая полоска газетной бумаги, вся пожелтевшая, сильно потёртая на сгибах, а кое-где и совсем протёртая, с текстом, напечатанным мелким типографским шрифтом, наверное, чтобы больше поместилось. Видно, что читали её не один и не десять раз, и там, на фронте, и здесь, дома. А вот на свободном поле этой вырезки, после текста поэмы, отцом написано несколько слов: «ПРОЧИТАЙ ВНИМАТЕЛЬНО, И ТЫ БУДЕШЬ ИМЕТЬ ПОЛНОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ОБ ОДНОМ ЗВЕНЕ В ЦЕПИ… (следующие три или четыре слова жирно зачёркнуты, наверное, цензурой) НАШЕГО СОЛДАТА НА ВОЙНЕ». Вот такая вот приписка! А весь текст поэмы, в местах на которые он хотел обратить внимание, помечен на полях восклицательными знаками, и кое-где подчёркнут. Это как зашифрованное послание с фронта о той горькой, не ура-патриотичной, а реальной правде войны, о которой не сильно-то и можно было тогда говорить. Я удивляюсь, как оно вообще просочилось сквозь цензуру, потеряв только два-три слова из отцовской приписки. И как это цензоры не догадались прочитать отдельно и связать воедино подчёркнутые в тексте слова? Не догадались? Или все же что-то в душе шевельнулось?
Вот некоторые фрагменты этого «подчёркнутого послания»:
 
«- Говорил насчёт победы.
Мол, вперёд. Примерно так.
- Жаль, сказал, что до обеда
Я убитый натощак.
***
 
Мне как раз пожить охота.
Я и не жил то ещё…
…
А и встанешь – всё сначала:
Холод, страх, усталость, грязь.
             ***
 
Дрогнул Тёркин, замерзая
На постели снеговой.
- Так пошла ты прочь, Косая
Я солдат ещё живой.
Буду плакать, выть от боли
Гибнуть в поле без следа.
            ***
 
Доставай кисет земляк,
На покойничке присядем
Да покурим натощак.
- Кабы, знаешь, до затяжки
Щей горячих котелок
            ***
 
Одно дело – просто тело,
А тут тело и душа.
- Еле-еле душа в теле.
- Шутки, что ль, зазяб совсем
            ***
 
А дорога – не дорога,-
Целина, - по пояс снег.
             ***
 
И вздохнув, отстала  Смерть.»
 
 
Тут, как говорится, ни прибавить, ни отнять…
 
     Там в моей папочке есть ещё не одна аналогичная «фронтовая» вырезка с поэзией. Вот, например, со стихами Вероники Тушновой «Стихи о дочери». Но это уже совершенно другая история, достойная отдельного рассказа.
 
     И вот я подумал, как же это тогда там, на фронте (да хоть и в настоящие, далеко не простые и не мирные времена) обыкновенные смертные люди-воины в супротивных естеству человеческому условиях,
«…там, где жизнь и не жизнь, где сплошная война
 и всё в этой злой круговерти,
где холод и грязь, и усталость сполна,
и ты на прицеле у смерти…»,
как же они тогда находили время, силы и потребность читать стихи? Не «мастерски сделанные вещи», а талантливо написанные стихи!
Вопрос риторический.
 
Вот вам и «вещь»! Вот на какие мысли о памяти, войне, человечности  натолкнула меня реплика о действительно «мастерски», точнее, талантливо написанных стихах!