Клоуны и куклы

     С детства, с самого нежного возраста я клоунов не любил. Совсем ребенком я их боялся просто панически; чуть повзрослев, но все-таки еще прячась за мамкин подол, я стал их ненавидеть (страх не всегда есть любовь, что бы там ни говорили священные книги); ну а уж когда над верхней губой моей начал пробиваться пушок и стал ломаться голос, когда познал я значение и воздействие слова лицемерие, к прочим ощущениям прибавилось и чувство гадливости аж до тошноты. Я как-то сразу умел угадать, да нет – я просто всегда явственно видел за намалеванной улыбкой до ушей или грустно сложенными угольными бровями истинное лицо актера, именно за маской полагающего себя в безопасности и потому не скрывающего своего презрения и даже ненависти к публике, которую скорее убил бы, но вынужден веселить, ибо она его хлеб. Поздним вечером, в гримерной, снявши рыжий парик и глупый нос, смывши румяна и белила, он обнаруживает в зеркале своем портрет Дориана Грея, видит, как ужасно, до какой омерзительной неузнаваемости изменили годы клоунады его некогда юное, пускай и наивное, но красивое, дышащее искренностью лицо. Ему так хочется разбить кулаком это беспардонное неумолимое стекло, покончить раз и навсегда, пускай и ценой жизни, с гнусной, унизительной ролью своей, но годы фарисейства убивают всякую, даже когда-то достойную душу, а с нею и решимость на достойный поступок – все клоуны трусы; он надевает обыкновенный гражданский серый костюм и идет в дирекцию цирка, где вместе с гонорарным тощим конвертом за вечернее выступление получает еще и выволочку за то, что шутки его устарели, стали плоски, что цирк теряет кассу, и что если он назавтра не придумает новую программу, его заменят другим клоуном, коих желающих легион в очередь на святое место. Подобострастно улыбаясь и пятясь задом, он покидает дирекцию в совершеннейшем ожесточении, но, как ни странно, не на администрацию, а почему-то на нас, на публику. За потную беспокойную ночь ему приходит в голову пара свежих реприз и вот уже на утреннем представлении мы слышим бодрое: «А вот и я, почтеннейшая публика! А вот и я!».

     Клоунский цех по всему миру не так уж и велик – всего-то человек чуть за двести. Друг дружку, как и принято, повелось от сотворения мира в артистической среде, они люто ненавидят, завидуют, желают друг дружке скорейшей смерти или хотя бы провала, чтоб именно собственный зритель забросал коллегу тухлыми яйцами, и даже часто такому действу тайком споспешествуют, но на всех своих профессиональных саммитах и симпозиумах всегда в лучшем макияже своих сахарных улыбок. Они там опытом обмениваются. На далеком западе и за Атлантическим океаном, к примеру, клоунам живется проще, нежели здесь; там публика богаче и, следовательно, глупее, а сытого да глупого развлечь несложно; дирекция у них тоже богатая, но отнюдь не глупая и даже сама пишет своим клоунам репризы. Штатная ставка клоуна там выборная, и хотя сценарист у соискателей один, публике очень нравится быть, хотя бы казаться причастной к творчеству циркового процесса.

     У нас все выглядит несколько иначе. В силу того, что мы бедны, мы, не сказать, чтобы шибко умнее, но мы недоверчивее публики прочих амфитеатров и арен, и нашему родному клоуну гораздо труднее нас развеселить. Есть однако одно обстоятельство, которое резко отличает его от ихних, - он сам себе администрация, то есть сам пишет сценарии, рисует раскадровки, сам кладет себе в конверт правой рукой и сам этот же конверт получает левой. Со спонсорами цирковыми советуется, разумеется, как без этого? но ежели какой из них вдруг начинает вести себя чересчур заносчиво, требовать повышенной доли от кассовых сборов, - наш клоун его просто отправляет чистить клетки тиграм, а иного строптивого к тиграм этим в клетку и сажает. Самодержавный клоун ничем не лучше и не хуже выборного, просто второму все-таки иногда приходится выдумывать новые номера ради аплодисментов хотя бы (или сильно тратиться на услуги цирковых зазывал), тогда как первому довольно и тривиальной перестановки слов, а то и просто запятых в старом проверенном тексте, от которого не выворачивает разве что только произносящего. Да и чего ему собственно беспокоиться, переживать об аншлаге, ежели вход в цирк у нас пускай и недорогой, но обязательный?

     Я по-прежнему страшусь, ненавижу и презираю до тошноты моего клоуна, ну хотя бы за его страх, ненависть и презрение ко мне, но вот какая странная вещь: когда все клоуны мира вдруг в один голос начинают закидывать моего тухлыми яйцами, находя его концертную программу недостойной клоунского их цеха, я почему-то начинаю ощущать с ним прямое, буквально генетическое сродство, я слышу этот тухлый запах, чувствую на себе эту  мерзкую слизь, и будто православный мой Бог шепчет мне на ухо истину: «Не его, клоуна твоего смерти они хотят, но твоей и навсегда». Да, мой клоун – полный ханжа, плевать ему и на мой смех и на мои слезы, но он мой клоун, прочие же – просто на веревочках куклы с деревянной улыбкой, вырезанной на деревянной голове. Невдомек, не по их деревянному интеллекту догадаться, что оскорбляя моего клоуна они оскорбляют и меня, и весь мой старенький, но крепкий еще цирк, а я ведь могу и обидеться, я могу и проснуться… Смеяться (кого тут судить при наших-то клоунах?) я пусть и не научился, но зареветь, взреветь могу так, что содрогнется мир. Оно вам надо, клоуны,куклы, сука, заморские?!

© Copyright: Владимир Степанищев, 2014

Регистрационный номер №0256226

от 30 ноября 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0256226 выдан для произведения:      С детства, с самого нежного возраста я клоунов не любил. Совсем ребенком я их боялся просто панически; чуть повзрослев, но все-таки еще прячась за мамкин подол, я стал их ненавидеть (страх не всегда есть любовь, что бы там ни говорили священные книги); ну а уж когда над верхней губой моей начал пробиваться пушок и стал ломаться голос, когда познал я значение и воздействие слова лицемерие, к прочим ощущениям прибавилось и чувство гадливости аж до тошноты. Я как-то сразу умел угадать, да нет – я просто всегда явственно видел за намалеванной улыбкой до ушей или грустно сложенными угольными бровями истинное лицо актера, именно за маской полагающего себя в безопасности и потому не скрывающего своего презрения и даже ненависти к публике, которую скорее убил бы, но вынужден веселить, ибо она его хлеб. Поздним вечером, в гримерной, снявши рыжий парик и глупый нос, смывши румяна и белила, он обнаруживает в зеркале своем портрет Дориана Грея, видит, как ужасно, до какой омерзительной неузнаваемости изменили годы клоунады его некогда юное, пускай и наивное, но красивое, дышащее искренностью лицо. Ему так хочется разбить кулаком это беспардонное неумолимое стекло, покончить раз и навсегда, пускай и ценой жизни, с гнусной, унизительной ролью своей, но годы фарисейства убивают всякую, даже когда-то достойную душу, а с нею и решимость на достойный поступок – все клоуны трусы; он надевает обыкновенный гражданский серый костюм и идет в дирекцию цирка, где вместе с гонорарным тощим конвертом за вечернее выступление получает еще и выволочку за то, что шутки его устарели, стали плоски, что цирк теряет кассу, и что если он назавтра не придумает новую программу, его заменят другим клоуном, коих желающих легион в очередь на святое место. Подобострастно улыбаясь и пятясь задом, он покидает дирекцию в совершеннейшем ожесточении, но, как ни странно, не на администрацию, а почему-то на нас, на публику. За потную беспокойную ночь ему приходит в голову пара свежих реприз и вот уже на утреннем представлении мы слышим бодрое: «А вот и я, почтеннейшая публика! А вот и я!».

     Клоунский цех по всему миру не так уж и велик – всего-то человек чуть за двести. Друг дружку, как и принято, повелось от сотворения мира в артистической среде, они люто ненавидят, завидуют, желают друг дружке скорейшей смерти или хотя бы провала, чтоб именно собственный зритель забросал коллегу тухлыми яйцами, и даже часто такому действу тайком споспешествуют, но на всех своих профессиональных саммитах и симпозиумах всегда в лучшем макияже своих сахарных улыбок. Они там опытом обмениваются. На далеком западе и за Атлантическим океаном, к примеру, клоунам живется проще, нежели здесь; там публика богаче и, следовательно, глупее, а сытого да глупого развлечь несложно; дирекция у них тоже богатая, но отнюдь не глупая и даже сама пишет своим клоунам репризы. Штатная ставка клоуна там выборная, и хотя сценарист у соискателей один, публике очень нравится быть, хотя бы казаться причастной к творчеству циркового процесса.

     У нас все выглядит несколько иначе. В силу того, что мы бедны, мы, не сказать, чтобы шибко умнее, но мы недоверчивее публики прочих амфитеатров и арен, и нашему родному клоуну гораздо труднее нас развеселить. Есть однако одно обстоятельство, которое резко отличает его от ихних, - он сам себе администрация, то есть сам пишет сценарии, рисует раскадровки, сам кладет себе в конверт правой рукой и сам этот же конверт получает левой. Со спонсорами цирковыми советуется, разумеется, как без этого? но ежели какой из них вдруг начинает вести себя чересчур заносчиво, требовать повышенной доли от кассовых сборов, - наш клоун его просто отправляет чистить клетки тиграм, а иного строптивого к тиграм этим в клетку и сажает. Самодержавный клоун ничем не лучше и не хуже выборного, просто второму все-таки иногда приходится выдумывать новые номера ради аплодисментов хотя бы (или сильно тратиться на услуги цирковых зазывал), тогда как первому довольно и тривиальной перестановки слов, а то и просто запятых в старом проверенном тексте, от которого не выворачивает разве что только произносящего. Да и чего ему собственно беспокоиться, переживать об аншлаге, ежели вход в цирк у нас пускай и недорогой, но обязательный?

     Я по-прежнему страшусь, ненавижу и презираю до тошноты моего клоуна, ну хотя бы за его страх, ненависть и презрение ко мне, но вот какая странная вещь: когда все клоуны мира вдруг в один голос начинают закидывать моего тухлыми яйцами, находя его концертную программу недостойной клоунского их цеха, я почему-то начинаю ощущать с ним прямое, буквально генетическое сродство, я слышу этот тухлый запах, чувствую на себе эту  мерзкую слизь, и будто православный мой Бог шепчет мне на ухо истину: «Не его, клоуна твоего смерти они хотят, но твоей и навсегда». Да, мой клоун – полный ханжа, плевать ему и на мой смех и на мои слезы, но он мой клоун, прочие же – просто на веревочках куклы с деревянной улыбкой, вырезанной на деревянной голове. Невдомек, не по их деревянному интеллекту догадаться, что оскорбляя моего клоуна они оскорбляют и меня, и весь мой старенький, но крепкий еще цирк, а я ведь могу и обидеться, я могу и проснуться… Смеяться (кого тут судить при наших-то клоунах?) я пусть и не научился, но зареветь, взреветь могу так, что содрогнется мир. Оно вам надо, клоуны,куклы, сука, заморские?!

 

Здесь погребен человек!

Нерепрезентативная выборка