"Tunc miser Corvus adeo conscienti‘ stimulis compunctus fuit, et
execratio eum tantopere excarneficavit, ut exinde tabescere inciperet,
maciem contraheret, omnem cibum aversaretur, nec amplius crocitaret:
penn‘ pr‘terea ei defluebant, et alis pendulis omnes facetias
intermisit, et tam macer apparuit ut omnes ejus miserescent." *
* *
"Tunc abbas sacerdotibus mandavit ut rursus furem absolverent; quo
facto, Corvus, omnibus mirantibus, propediem convaluit, et pristinam
sanitatem recuperavit."
De Illus. Ord. Cisterc.
«Тогда несчастная ворона стала мучиться совестью столь сильно, что
отощала, отторгая пищу, и жалобно каркала: она облезла, крылья обвисли,
голова облысела, и казалась она вот-вот умрёт».
«Тогда аббат-настоятель причастил ворону, и как только он это сделал,
ворона стала поправляться, и скоро выздоровела совершенно».
Из жития братьев цистерцианцев.
Галка с трона кардинала!
Надзирала, как епископ, приоры, аббаты,
Монахи, братия святые, и других не мало:
Рыцари, пажи, солдаты,
Словом, люд попроще - остальной,
Все благочестивою семьёй
Пред очи Примаса собрались за едой.
Никто из них, и никогда,
Ни до, ни после не видал
Наглее в Реймсе птицы, какая ныне восседала
На троне Его Высокопреосвященства - кардинала!
Галка взад вперёд,
Зря с высока на народ,
Скок да скок везде и всюду;
То там, то тут,
Из-под носа, иль из рук,
Цукаты, фиги ли, фундук,
Всё тащила со стола.
Сутаны, ризы, рясы, нет на ней креста,
Была мила она отметить все!
И с наглым видом на насест -
Назад под сень владыки,
На трон, где кардинал сидел великий
В алой мантии и камилавке,
Буравя со своей подставки
Из-за спины священной
Всех и вся зеницей сюзерена,
Де: «Никто мне возразить не смеет!»
И всякий поп, запав в озноб,
Крестил свой лоб,
Шепча под нос: «Чтоб тя чёрт унёс!»
Но вот, хвала Творцу,
Пир подошёл к концу!
Шесть певчих агнцев – девственные души!
Голосами ангелов смиряя смех досужий,
Попарно в белых столах
Явились под столовой
Торжественные своды!
Золотой кувшин нёс первый,
Полн до краев воды ключей священных
Меж Реймсом и Намюром;
Рядом с ним близнец его - херувим золотокудрый,
Для омовенья рук нёс чашу дорогую.
Два других, чуть выше ростом, купидона
Несли лавандовую воду с одеколоном;
Им уступал малыш с душистым мылом,
Чей аромат и Папу удивил бы.
Но всех светлей был самый малый
С чистым белым рушником,
«Кровью писана» была
На нём галеро – шапка кардинала.
Узрев сих ангелов, Его Высокопреосвященство,
О всём забыв, к ним снизошёл в блаженстве,
С пальца камень драгоценный – бирюзу,
Стянул, и к ним руки протянув, пустил слезу,
Перстень положив нечаянно
Рядом с чашею хрустальной,
Ничуть ни чуя над собой напасти,
И умывал, благословясь, свои святейшие он пясти,
Слушая ангелоподобный хор.
И незамеченным остался вор!
О! Какой бедлам вдруг охватил весь зал!
От крика адского сам чёрт бы убежал!
Отцы святые, не зная за собой греха,
Готовы были снять с себя стихарь!
Святыя братья на коленях
По полу лазали в смятенье,
Все углы обшарили, и потолок, и стены даже –
Нет нигде пропажи!
Кардинал побагровел,
Чулки снять с себя велел,
И мгновенно побелел,
И затрясся в лихорадке -
Душа ушла, как видно, в пятки!
Перевернули чашки, плошки,
Дрова, угли и рогожки;
Обыскали даже стражу,
Разевали до тошнот друг пред другом рот,
Всё напрасно!
Нет кольца! Украли – ясно!
И сказал аббат тогда: «Не нашлось нигде кольца,
Кто-нить проглотил, отследить бы подлеца..!»
Кардинал всех взглядом должным удостоив,
Велел бить в колокол, зажечь свечу, и принести ему Писание Святое!
И в гневе святом, и праведной печали
Анафеме ворюгу его уста торжественно предали!
Анафема ему и в здравье, и в недуге!
Анафема ему и в хвост, и в гриву!
Анафема во сне и на досуге!
В аду ему ни мёртву быть, ни живу!
Пусть глад его и жажда вечно мучат!
Пусть он подавится, и пусть его распучит!
Стоит, идёт, или лежит, пускай трепещет!
В воде, и в небе, на земле, да устрашится страшной мести!
И в жизни, и в смерти не быть ему в покое!
Никто и никогда не слыхивал проклятье жуткое такое!
Но вот какая закавыка,
Как ни клял владыка,
А всё ж, никому не стало хуже ни на грош!
День да ночь,
Сутки прочь,
Монахи черные и белые в поисках не спали до утра,
Когда ризничий у алтаря
Вдруг увидел, вперевалку
Хромающую галку!
Вчера шустра,
Теперь хрома;
Встопорщена, облезла,
Едва стоит, отвисло чресло,
Плешива, как монах;
В глазах отчаянье и страх,
И вся она убита,
Как у доски школяр, не выучивший алфавита…
И все вскричали как один:
«Вор - она! Лови её, лови!
Вот кто совершил злодейство,
Украв кольцо Его Высокопреосвященства!»
Не было им жалко галку,
Но та, едва жива,
Вращала лысой головой, кабыть, звала:
«Бога ради, христиане,
Идём со мной, поймёте сами!»
Еле-еле,
В чём держалось её тело,
Добрели они до колокольни,
Дверь открыли, и невольно,
В гнезде из сучьев и соломы,
В глаза им бросился предмет искомый – перстень с бирюзою!
Утешен кардинал,
Своё проклятье с птицы снял;
А галка, знамо дело,
На троне снова села,
И с тем была
Всецело прощена!
Да, едва не позабыл!
Лишь только галка прощена была в грехах,
Свершилось чудо на глазах –
Вернулись к ней здоровый вид и сила крыл.
И даже стала она глаже,
Что монах в сутане ражий!
И даже хвост её
Длиннее стал, чем до того;
Но уже из под него
Она не отмечала никого.
Её и вид, и взгляд стал кротким,
Молитвенной походка;
Заутреня ли, Вечерня,
Завсегда на них она примерна,
И молилась зело, отринув напрочь злое дело.
И если клялся кто облыжно именем Всевышним,
Иль спал на службе,
Галка тут же:
«Кай-кай!"
Я де вижу, так и знай!
Следя за ней,
Иные часом говорили: «Нет средь птиц её святей!»
Многая лета
Молилась галка эта,
И в духе святом опочила;
Но как словами дел не умалить,
Решили галку не забыть,
И решением святейшего конклава
В Риме, на собранье кардиналов,
По всем святым канонам
Галку окрестили именем ВорОна!
****
Jackdaw sat on the Cardinal's chair!
Bishop and abbot, and prior were there;
Many a monk, and many a friar,
Many a knight, and many a squire,
With a great many more of lesser degree,--
In sooth, a goodly company;
And they served the Lord Primate on bended knee.
Never, I ween,
Was a prouder seen,
Read of in books, or dreamt of in dreams,
Than the Cardinal Lord Archbishop of Rheims!
In and out
Through the motley rout,
That little Jackdaw kept hopping about;
Here and there
Like a dog in a fair,
Over comfits and cates,
And dishes and plates,
Cowl and cope, and rochet and pall,
Mitre and crosier! he hopp'd upon all!
With a saucy air,
He perch'd on the chair
Where, in state, the great Lord Cardinal sat
In the great Lord Cardinal's great red hat;
And he peer'd in the face
Of his Lordship's Grace,
With a satisfied look, as if he would say,
"We Two are the greatest folks here to-day!"
And the priests, with awe,
As such freaks they saw,
Said, "The Devil must be in that little Jackdaw!!
The feast was over, the board was clear'd,
The flawns and the custards had all disappear'd,
And six little Singing-boys,--dear little souls!
In nice clean faces, and nice white stoles,
Came, in order due,
Two by two,
Marching that grand refectory through!
A nice little boy held a golden ewer,
Emboss'd and fill'd with water, as pure
As any that flows between Rheims and Namur,
Which a nice little boy stood ready to catch
In a fine golden hand-basin made to match.
Two nice little boys, rather more grown,
Carried lavender-water, and eau de Cologne;
And a nice little boy had a nice cake of soap,
Worthy of washing the hands of the Pope.
One little boy more
A napkin bore,
Of the best white diaper, fringed with pink,
And a Cardinal's Hat mark'd in "permanent ink."
The great Lord Cardinal turns at the sight
Of these nice little boys dress'd all in white:
From his finger he draws
His costly turquoise;
And, not thinking at all about little Jackdaws,
Deposits it straight
By the side of his plate,
While the nice little boys on his Eminence wait;
Till, when nobody's dreaming of any such thing,
That little Jackdaw hops off with the ring!
* * * * *
There's a cry and a shout,
And a deuce of a rout,
And nobody seems to know what they 're about,
But the monks have their pockets all turn'd inside out;
The friars are kneeling,
And hunting, and feeling
The carpet, the floor, and the walls, and the ceiling.
The Cardinal drew
Off each plum-colour'd shoe,
And left his red stockings exposed to the view;
He peeps, and he feels
In the toes and the heels;
They turn up the dishes,--they turn up the plates,--
They take up the poker and poke out the grates,
--They turn up the rugs,
They examine the mugs:--
But, no!--no such thing;--
They can't find THE RING!
And the Abbot declared that, "when nobody twigg'd it,
Some rascal or other had popp'd in, and prigg'd it!"
The Cardinal rose with a dignified look,
He call'd for his candle, his bell, and his book!
In holy anger, and pious grief,
He solemnly cursed that rascally thief!
He cursed him at board, he cursed him in bed;
From the sole of his foot to the crown of his head;
He cursed him in sleeping, that every night
He should dream of the devil, and wake in a fright;
He cursed him in eating, he cursed him in drinking,
He cursed him in coughing, in sneezing, in winking;
He cursed him in sitting, in standing, in lying;
He cursed him in walking, in riding, in flying,
He cursed him in living, he cursed him dying!--
Never was heard such a terrible curse!!
But what gave rise
To no little surprise,
Nobody seem'd one penny the worse!
The day was gone,
The night came on,
The Monks and the Friars they search'd till dawn;
When the Sacristan saw, On crumpled claw,
Come limping a poor little lame Jackdaw!
No longer gay,
As on yesterday;
His feathers all seem'd to be turn'd the wrong way;--
His pinions droop'd--he could hardly stand,--
His head was as bald as the palm of your hand;
His eye so dim,
So wasted each limb,
That, heedless of grammar, they all cried, 'THAT HIM!
That 's the scamp that has done this scandalous thing!
That 's the thief that has got my Lord Cardinal's Ring!"
The poor little Jackdaw,
When the monks he saw,
Feebly gave vent to the ghost of a caw;
And turn'd his bald head, as much as to say,
"Pray, be so good as to walk this way!"
Slower and slower
He limp'd on before,
Till they came to the back of the belfry-door,
Where the first thing they saw,
Midst the sticks and the straw,
Was the RING, in the nest of that little Jackdaw!
Then the great Lord Cardinal call'd for his book,
And off that terrible curse he took;
The mute expression
Served in lieu of confession,
And, being thus coupled with full restitution,
The Jackdaw got plenary absolution!
--When those words were heard,
That poor little bird
Was so changed in a moment, 't was really absurd
He grew sleek, and fat;
In addition to that,
A fresh crop of feathers came thick as a mat!
His tail waggled more
Even than before;
But no longer it wagg'd with an impudent air,
No longer he perch'd on the Cardinal's chair.
He hopp'd now about
With a gait devout;
At Matins, at Vespers, he never was out;
And, so far from any more pilfering deeds,
He always seem'd telling the Confessor's beads.
If any one lied,--or if any one swore,--
Or slumber'd in pray'r--time and happen'd to snore,
That good Jackdaw
Would give a great "Caw!"
As much as to say, "Don't do so any more!"
While many remarked, as his manners they saw,
That they "never had known such a pious Jackdaw!"
He long lived the pride
Of that country side,
And at last in the odour of sanctity died;
When, as words were too faint
His merits to paint,
The Conclave determined to make him a Saint;
And on newly--made Saints and Popes, as you know,
It's the custom, at Rome, new names to bestow,
So they canonised him by the name of Jim Crow!
Помочь сайту
Поздравления
