Метеостихи конца двадцатого века
Прощай, зима? Ползком, украдкой,
за овощной таясь палаткой,
почти уковыляла вдаль,
но вновь смешала календарь
и прихватила март с апрелем.
Уже готовый к птичьим трелям,
я снова валенки надел,
но оказался не у дел.
Снег был изряден, но не прочен,
он к рождеству был приурочен,
накоплен впрок, да вышел срок,
теперь – на выброс, за порог.
Сугроб ненужный – просто свалка...
Такая вышла затоварка,
что я с тоскою повторял:
какой загублен матерьял!
В канун открытия Америк
я плот резиновый примерил,
готовя первый взмах весла,
когда своё возьмёт весна,
ну, а за ней не заржавело,
и в полдень с крыш капель запела,
пошла вода округой всей
на радость местных карасей.
Установились торопливо
моря весеннего разлива,
дома, как будто корабли,
стояли прочно на мели.
Я сам на той мели болтался,
со скукой тесно побратался,
взирал, как времени вода
течёт неведомо куда.
Считал часы, а шли недели.
Я пребывал в бездушном теле,
в котором кончился завод,
и ожидал исхода вод
и не спешил изведать хлябей.
И лишь нужда в насущном хлебе,
тоскою наполняя грудь,
влекла из дома в тяжкий путь.
Не знал ни дела, ни покоя
и даже, что это такое,
припоминал с большим трудом.
Был суетой наполнен дом,
но я был в тяжкой полудрёме
и ничего не помнил, кроме
того, что тягостен весьма
груз бесконечного письма.
В эпоху общего разлада
и торжествующего злата
я, растерявши прежний пыл,
с самим собой в разладе был,
когда ни злата и ни блата,
а голос старого собрата –
без оговорок, напрямик –
звучал так редко в нужный миг.
И мне казалось, что бесплоден
круговорот воды в природе:
мороз и – солнце... И вода
вновь бьёт о струны-провода...
Мы подтянуть их забывали,
и струны гулко завывали,
и ветер тренькал за стеной
всю ночь на лире жестяной.
А на дворе концовка века,
как финиш долгого забега –
куда? зачем? каков итог?
Да никаков. Ещё виток
диалектической спирали.
Себя спросил я: не пора ли
прощаться всё-таки с зимой?
Зима! Вали-ка ты домой!..
Я был по горло сыт тем пленом,
где до весны лежал поленом –
сидел, стоял... – не в этом суть!
Вот если б попросту заснуть,
очнувшись где-нибудь в апреле,
уже готовым к птичьим трелям,
к работе сердца и ума –
пошла б зелёная сама!..
Сходил на убыль век двадцатый,
в проёмах окон рост рассады
сигнализировал: пора!
Вода бежала со двора,
температура поднималась,
и оставалась только малость:
мне самому подняться в строй –
бегом навёрстывать простой.
И я вставал, смотрел за окна:
как там округа, не намокла? –
И сквозь стекло очковых линз
искал, где новый катаклизм.
Век догоняя уходящий,
бросал письмо в почтовый ящик –
всю жизнь спеша, как на вокзал,
вздыхал: успел, не опоздал...
Прощай, зима? Ползком, украдкой,
за овощной таясь палаткой,
почти уковыляла вдаль,
но вновь смешала календарь
и прихватила март с апрелем.
Уже готовый к птичьим трелям,
я снова валенки надел,
но оказался не у дел.
Снег был изряден, но не прочен,
он к рождеству был приурочен,
накоплен впрок, да вышел срок,
теперь – на выброс, за порог.
Сугроб ненужный – просто свалка...
Такая вышла затоварка,
что я с тоскою повторял:
какой загублен матерьял!
В канун открытия Америк
я плот резиновый примерил,
готовя первый взмах весла,
когда своё возьмёт весна,
ну, а за ней не заржавело,
и в полдень с крыш капель запела,
пошла вода округой всей
на радость местных карасей.
Установились торопливо
моря весеннего разлива,
дома, как будто корабли,
стояли прочно на мели.
Я сам на той мели болтался,
со скукой тесно побратался,
взирал, как времени вода
течёт неведомо куда.
Считал часы, а шли недели.
Я пребывал в бездушном теле,
в котором кончился завод,
и ожидал исхода вод
и не спешил изведать хлябей.
И лишь нужда в насущном хлебе,
тоскою наполняя грудь,
влекла из дома в тяжкий путь.
Не знал ни дела, ни покоя
и даже, что это такое,
припоминал с большим трудом.
Был суетой наполнен дом,
но я был в тяжкой полудрёме
и ничего не помнил, кроме
того, что тягостен весьма
груз бесконечного письма.
В эпоху общего разлада
и торжествующего злата
я, растерявши прежний пыл,
с самим собой в разладе был,
когда ни злата и ни блата,
а голос старого собрата –
без оговорок, напрямик –
звучал так редко в нужный миг.
И мне казалось, что бесплоден
круговорот воды в природе:
мороз и – солнце... И вода
вновь бьёт о струны-провода...
Мы подтянуть их забывали,
и струны гулко завывали,
и ветер тренькал за стеной
всю ночь на лире жестяной.
А на дворе концовка века,
как финиш долгого забега –
куда? зачем? каков итог?
Да никаков. Ещё виток
диалектической спирали.
Себя спросил я: не пора ли
прощаться всё-таки с зимой?
Зима! Вали-ка ты домой!..
Я был по горло сыт тем пленом,
где до весны лежал поленом –
сидел, стоял... – не в этом суть!
Вот если б попросту заснуть,
очнувшись где-нибудь в апреле,
уже готовым к птичьим трелям,
к работе сердца и ума –
пошла б зелёная сама!
Сходил на убыль век двадцатый,
в проёмах окон рост рассады
сигнализировал: пора!
Вода бежала со двора,
температура поднималась,
и оставалась только малость:
мне самому подняться в строй –
бегом навёрстывать простой.
И я вставал, смотрел за окна:
как там округа, не подмокла? –
И сквозь стекло очковых линз
искал, где новый катаклизм.
Век догоняя уходящий,
бросал письмо в почтовый ящик –
всю жизнь спеша, как на вокзал,
вздыхал: успел, не опоздал...
Нет комментариев. Ваш будет первым!