Я уже успокоился чуть...
Реже снились далёкие страны,
Что шептали: ты нас не забудь,
Как предавшие нас капитаны.
Я им клялся, той клятвой морей,
Возвратится, коль жив только буду,
Тою клятвой, что жизни сильней,
И, страшнее заклятий вуду.
А сегодня напомнили мне,
Растревожив и сердце, и душу,
И брожу я, сгорая в огне,
Как невольник покинувший сушу.
Моя гостья пришедшая в дом,
Любопытство притворно скрывая,
Попросила поведать о том,
Доходил ли я до Китая.
И случалось ли видеть хоть раз,
Африканок эбеновых очи,
И волшебный Багдад, и Шираз,
И каирские жёлтые ночи.
Да, случалось. Да, видел. Да, был.
А она без конца вопрошала...
А я прожитого ворошил,
Притуплённые памяти жала.
О, как жадно внимала речам,
О, как очи её серебрились...
И, как чувственно по плечам,
Её косы лились и струились.
А она уносилась во след,
За фелукой, охотником, в шхеры...
На волшебный летела свет,
В край, где жили когда-то шумеры.
И бродила со мной средь руин,
Городов позабытых, и тайных.
Подымалась с бездонных глубин,
И встречала людей не случайных...
Но, ни слова ей не сказал,
О судах торговавших эбоном*,
И, о том, как принцесс выкупал,
Танцевавших в матросских притонах.
И, о том, что стреляли во след,
Мне ни раз... попадая в коня,
Словно кто-то хранил от бед,
Оберегая меня.
Вечерело, её проводил,
Сожалея в душе, что пора.
Сам же, долго по дому ходил,
Не ложась отдыхать, до утра...
Моей гостьей, ей завтра не быть,
Не глядеть в голубые глаза.
Буду по морю синему плыть,
Отпустив из чехлов паруса.
эбон, эбен, а так же чёрное дерево - на
языке работорговцев - рабы с африканского
континента.