НИКОЛАЙ ТАРАСЕНКО

[Скрыть] Регистрационный номер 0166522 выдан для произведения: (еще одна подборка)


АБОРИГЕН
октавы

1.
Никто не властен над своей судьбой:
кто где родился – это не награда
и не проклятье. Быть самим собой
в чужой стране? Ну что вы. Нет, не надо.
Пусть будет всё, как есть. Домишко мой,
бугристый двор с беседкой винограда…
Есть родина,  мой полуостров Крым,
и я смеюсь и плачу вместе с ним.

2.
Вьюжит погода где-то в Верхоянске,
А в Коктебеле расцветает май.
Тут жил поэт, скорбел по-христиански:
мы разорили киммерийский рай.
Морской разбойник разорял славянский,
хатёнок белых близлежащий край.
Живой товар, над пленницей надруга…
Так что давай не будем. Друг на друга.

3.
История – как наша «Книга жалоб»,
в ней строго прошнурованы листы.
Не вырвешь ничего, что помешало б,
и не долепишь, как желал бы ты.
Но есть натуры – что им твой аналог!
Виновников найдут своей беды,
и натворят таких «Историй Крыма»,
что правды не узнать под слоем грима.

4.
Мир полон войн. Воинственный заскок
заметен даже в просвещенных людях.
Те – «С нами Бог», и эти – «С нами Бог»,
льют кровь, но победителей не судят.
Заучиваем с детства назубок,
мол, не убий! А что-то завтра будет?
О, только бы не то же, что вчера!
На это есть большие мастера.

5.
Крымчанин, так сказать, абориген
не станет задирать иноплеменных.
Хоть не индеец я и не бушмен,  
в своих витаю грезах отрешенных
и не воспринимаю перемен.
Полоски общих пляжей поделенных
перекупает  пришлое ворьё.        
Как говорится, каждому своё.

6.
Я жизни рад, как тот старик-татарин,
ни в чём ни перед кем не виноват,
кувалдою всеобщей вдруг ударен,
остался жив и возвращен назад.
Нашел родник, отвел из-под развалин,
привил лозу и обновляет сад, -
среди страданьем выстроенных стен
не должен враждовать абориген.

7.
Сравни с далеким прошлым нашу плотность:
раз в пять живем тесней! Наш крымский крест
Безводье, пляска цен, полуголодность…
Естественный прирост? Да нет. Приезд!
Нашествие! Отсюда расторопность
с пропиской для трудяг из дальних мест.
И на глазах аборигенов робких
растут домов стоместные коробки.

8.
Вот едет назначенцем не навек
столичный ум, попавший вдруг в немилость.
На полуостров прибыл человек
держать штурвал, чего бы ни случилось.
Едва освоив дачный свой ночлег,
предшественника тень едва размылась,
как новый Первый оживил собранье
докладом со словами: «Мы, крымчане!»

9.
Я здесь хотел бы сделать примечанье
к своим сужденьям о добре и зле.
Кто где рождён, скитался не случайно,
искал тепла у времени во мгле.
Но есть такая нация «К р ы м ч а н е»,
единственная общность на земле.
И если ею нам не дорожить,
тогда не знаю, как мы станем жить.

10.
- А, брат абориген! Привет. Гуляем?
Я тоже выбираюсь в этот час.
Давай поговорим, порассуждаем,
скамейка рядом, самое для нас.
Как мыслишь? Крым – он скоро станет раем?
- Согласья мало, если без прикрас.
Я так скажу: кто свариться начнет,
тот первым и подставит свой народ.

11.
Крым не дворец. С жильем, понятно, туго.
В Общаге мы, и всем она своя.
Никто из нас не вытолкнет друг друга
под дождь и снег. У каждого семья.
А что такое беженская вьюга,
с колясочкой в далекие края?
Я так скажу: поладим без хлопот,
коль посторонний нас не подожжет.

12.
Три звука: поцелуи, струи, туи
столетние. Темнеет, нам пора.
Уйдем, и тут зашепчут поцелуи
студенческие, чуть не до утра.
Фонтан соседний распыляет струи,
кружится бражник в стеклах фонаря.
А где-то в небе пушкинская лира
поёт «Брега веселые Салгира»…                               
                          г. Севастополь,
                                             2008 г.


   
 В КОКТЕБЕЛЬСКОМ СИЯНЬЕ

                            Виктору Гончарову
Мастер точит резец победитовый свой,
удивляет рабочей спецовочкой,
и ладони обсыпаны пылью-пыльцой,
будто он не писатель с путевочкой.

В каждом камешке спрятанный кто-то живёт,
Коктебель просыпается галечный,
«Старичок-стукачок» или наоборот –
кто-то милый и очень порядочный.

Облик времени, что ли, он вызвал на свет,
лик, опутанный змеями бедствия?
Он художник по камню и честный поэт,
два призванья, традиция местная.

Столько тайн в Карадагском лежит тайнике,
в Коктебельском сиянье, в штрихе и строке!
Каменистая тропка проложена
в благодатных владеньях Волошина…

      
«ОВИДИЕВ ВЕНЕЦ»
 

 
«В Молдавии, в глуши степей…»
              
1
Стесненным сердцем чувствую струну,
вибрацию распавшейся вселенной,
далекий луч духовности нетленной –
дай, хоть в иллюминатор загляну.

Здесь юный Пушкин вёл свою игру,
уже успел он досадить начальству –
секретным службам, царскому двору,
и вот -  изгнанье. К счастью ли, к несчастью?

То и другое есть в любой разлуке,
дух творчества любые сгладит муки,
с ним человек свободен и в плену.

Ах, этот плен, в геройских снах побега!
От наших стен до пушкинского века
стесненным сердцем чувствую струну.

2

Коллежский секретарь, вчерашний лицеист,
не сдерживает гнев и нервно трёт ладони:
он выдворен на юг! Хоть с ним охранный лист,
защита прав его на дальнем перегоне.

Он гений на века, мятежник, фаталист,
не чествовал – честил сидящего на троне.
«Овидиев венец» не так уж и тернист,
когда с тобой в ладу Калипсо Полихрони.

На ней шаль черная, в турецкой феске он,
дуэли, флирт, балы… То он, глядишь, масон,
а миру выдает поэму за поэмой.

Еще Молдавию он вспомнит, погоди,
еще его венец терновый впереди,
еще он поглощен Земфирой и Заремой.


ТОТ ОБЕЛИСК НА ЧЕРНОЙ РЕЧКЕ
       
                                            
Подождите! Я чувствую достаточно сил,
                              чтобы сделать свой выстрел…
                                /Слова А.С.Пушкина/

 
Есть обелиск на Черной речке,
в том месте, где упал поэт.
Горит, подобный черной свечке,
струит свой вечный черный свет.

Чья жизнь одним глотком была,
чья в хладных жилах Петербурга,
как пунша пламень, протекла?
Бал в Зимнем.
                        Ночь.
                                 Шлагбаум.
                                                  Будка.
Адмиралтейская игла –
мы знаем всё.

Но есть легенда,
быль, пересказанная кем-то,
сквозь времена сквозит как миф,
из поля зрения доцента,
что называется, уплыв.

Внезапным блеском вдохновений
непостижим с лицейских лет,
мог сардоническим быть гений,
но впечатлителен – поэт.

А было так.
Два молодца,
друзья в забаве пистолетной,
свой жребий вызнать до конца
пришли к ворожее столетней.
Был приговор вещуньи крут,
рекла: «Обоих вас убьют».
Был жест, кивок поэту хмурый:
«Тебя погубит
белокурый».

На невский снег швырнув шинели
сходились юные враги,
друг Пушкина был на дуэли
каким-то унтером застрелен,
сбывалось карканье карги.

Средь высочайших повелений
и самых низменных клевет
мог сардоническим быть гений,
но впечатлителен -  поэт.
Шутил в кругу друзей и гурий,
приемля чести краткий бой:
«Черноволос противник мой,
а мне опасен белокурый…»
             
Приметой, сменой настроений,
внезапным вызовом судьбе
осьмнадцать лет поэт и гений
носил пророчество в себе.

В салоне светском ледовитом
он мёрз, он страстью закипал,
он был любим, был ненавидим,
пил, запрокинув, свой бокал,
дразнил вельмож, гневил тиранов,
жандармский трясся эполет.

И был наведен восьмигранный,
всегда готовый пистолет.
Шаг до черты не доступив,
спустил курок, и пулей-дурой
угодник светский, белокурый,
ударил.

Есть обелиск на Черной речке
в том месте, где упал поэт.
Горит, подобный черной свечке,
струит свой вечный черный свет.

Но спор досказан был
                      решенный
о времени и о себе:
поэт, пророчески сраженный,
с колена пулю шлёт судьбе!         


ДВОЙНОЕ ДНО

Двойное дно
живой души –
не двуязычье дипломата,
кем в замороченной глуши
брат натравляется на брата.

Не бочек тех
двойное дно,
загадка будущих раскопок.
С трибун витийствуют красно,
а сало лезет из-под клёпок.

Есть изначальная слиянность,
двух душ безоблачность, бездонность.
Их нескрываемая странность,
среди больших домов
бездомность.

Хранит тепло двойная рама,
двойное дно
живой души.

Не уступай себя ни грамма
в любой мороз, в любой глуши.

Севастополь