"Над садом" (мыльная опера в 3 частях) Часть 2 "Любовницы и жёны"

Эпиграф:
«Когда я песни грустные пою,
мужчины возвращаются в семью»
(Елена Казанцева)

Прощание с героями - 2

С героями я рановато простилась, наверно:
махать мне платочком с пригорка они не согласны,
и места себе не находят, и шёпотом нервным
бормочут мне что-то в ночи, а слова их неясны,

и мечутся, бедные, между любовью и долгом,
казалось бы, взрослые люди, а плачут, как дети…
А путь их, что верным казался, болотисто-волглый,
и ни маяка, ни окна в отдаленье не светит.

Какой-то кошмар, маета и любовные спазмы:
таятся и лгут, предавая любовь и друг друга.
Им в разных болотах привычно по горлышко вязнуть
и в разных домах загонять свои душеньки в угол...

Их память светлей серебристой полынной поляны,
смолистей сосны, на которой полночные совы
кричат одиноко над берегом Волги песчаным,
и ярче огня, что в чистилище им уготован.

Любовницы и жёны - 1
«Да, музы ведь - на то они и музы –
Всего лишь паузы, свободные от уз». (А.Головин)

Есть любовницы и жёны, как известно.
На любовницах не женятся, ты знаешь:
к ним пылают воспалённым крайним местом,
близко к сердцу грешный пыл не принимая.
.
Не для жизни их изящные запястья,
тульи шляпок, пояски в изгибах талий,
эти мелодраматические страсти…
К ночи вспыхнуло – под утро утихает…

Далеки и несерьёзны их обиды,
этим всхлипам кавалеры непричастны…
Отхлебнут от них своё ночное счастье
и жене несут воскресшее либидо.

Даме плоти – шоколад с названьем «Гейша»,
куча роз, а после – клиника неврозов.
Даме жизни – подозрения и слёзы,
а под старость – репутация мудрейшей…

Вот и стали… (романс)

Вот и стали длиннее дни,
вот и стали короче ночи…
Мы с тобою почти одни
из апреля вплываем в май,

надрывая свои сердца,
заливая любовью очи.
Ты серебряного кольца
с безымянного не снимай.

Мне его на своей руке
до печали носить, возможно,
до рогоза на бережке,
до ограды с простым крестом.

А кораблик судьбы моей
из тебяожиданья сложен,
а кораблик судьбы твоей
на причале стоит чужом…

Жалюзи

Хорошенькое дело! Ревновать!
Да и к кому? И стоит ли усилий?
Куда бы тебя черти ни носили,
ты всё равно ко мне придёшь опять.

А ревность, мой домашне-дикий зверь,
мной укрощён и дремлет у окошка,
он не страшней дворовой чёрной кошки
и не опасней пуделя, поверь.

А голову поднимет – я тогда
замок на дверь и жалюзи на окна.
И пусть луна в осенних лужах мокнет, -
я ухожу во внутренний Багдад.

А там, в Багдаде, люди говорят,
Мужское многожёнство не проблема,
и мерзкий факт наличия гарема
не увлажнит пытливый женский взгляд.

Там некому на площади кричать,
свободу, дескать, женщине востока.
За жалюзи не видно лиц и окон,
и локонов, упавших сгоряча.

От жасмина лепестки… (романс)

От жасмина лепестки
на зелёном, как пороша,
мои думы о хорошем
нынче кратки и горьки.
Обрекать – так обреки,
неизбежным огорошив:
под перинами горошин –
как песчинок у реки…

На перинах ты да я
(то, что, в общем, и хотела),
запоздалое на белом –
на груди рука твоя.
В нашем небе на века –
тёмно-сизое на синем.
Моё тело обессилев,
мнут горошины бока…

Как от ласки лоскутка
это тело вечерело,
улетая грешным делом
на перины-облака,
но и там полно тоски
и любви на медный грошик.
Мои думы о хорошем –
от жасмина лепестки…

Жастокий романс

Если хочешь с двумя по-хорошему –
кувырнёшься в свою западню.
Под перинами снова горошины
в сотый раз посчитаешь на дню.

Затоскуешь, закроешься в тереме,
разрывая себя пополам,
бестолковый, разбитый, потерянный
для обеих обиженных дам.

До крыльца будет тропка не чищена,
и с крыльца будет снег не сметён,
половинки души пепелищами
двух упрёков с обеих сторон.

Как тебя разломает-растрескает
на две стороны, на два лица.
Ты бы эту политику мерзкую
перестал проводить без конца.

Травное

За спиной Прекрасной Девы,
за спиной Крестовой Дамы
ах, любовь ты моя левая,
я ль в тебе правее правого?
Волчьи ягоды неспелые
над корягами корявыми,
и лежу мертвее белого
между выцветшими травами…

Загар

Под ультрафиолетом загораешь,
мол, новая любовь не за горами, -
коснётся, на дыхание похожа,
и не проникнет глубже смуглой кожи,
туда, где за предсердием таится,
как впавшая в беспямятство волчица,
и всё ещё ночами завывает
любовь твоя другая, чуть живая.

Какой-то стриптиз...

Какой-то стриптиз, но на «ню» это вряд ли похоже,
убавить бы резкость картинки хотя бы на треть.
Вы видели женщину с начисто содранной кожей,
ещё норовящую в этом прикиде взлететь?

Ей запахи – вонью, а звуки – звенящим кимвалом,
ей силосны ваши цветы и грошовы слова.
Вчера она вас, позабыв обо всём, целовала,
а нынче ей хочется вам на пиджак наблевать.

Да это же ведьма с больными глазами койота,
и локон её превратился в бесовскую прядь.
Увидишь такое – и вмиг пропадает охота
какой-нибудь даме бессовестным образом врать.

Пароходик

Вы до сих пор ещё не поняли, как жить,
с кем пить вино, кого жалеть, кого лелеять,
о ком не спать, кого прогуливать в аллеях,
кого ловить над гулкой пропастью во ржи.

Вы до сих пор ещё не знаете, кому
доверить ключ, отдать долги, воздать сторицей,
по ком звонить, кого забыть и в ком забыться,
Вам всё не по сердцу и всё не по уму.

Не разобрали, с кем обняться спать вдвоём,
кого хвалить, кого бранить, кого прославить.
Вы не любили никого, Вы всех послали.
Вы охладели. Вы, конечно, ни при чём.

Вослед Вам бубен, саксофон или орган -
я узнаю Вас по манерам и по стилю.
И Вас когда-то не любили, - отпустили,
как пароходик, непричастный берегам...

Дюнное

В предметельных белых думах
я с тобою в тёплых дюнах,
в дивных дюнах возле моря
под реликтовой сосной.
В море цвета хризолита
солнце сонное разлито,
и движеньям нашим вторит
томным шёпотом прибой.
Рифмы на руки ссыпая,
в ритме блюза засыпаю
под сосновым абажуром
на лазоревом песке.

Утром вспомню виновато
не на мне тебя женатым,
что зима, что бабы дуры,
и куплю себе букет.

Почти по Андерсену

Негордая Герда, зачем тебе этот Кай?
Он тихо живёт со своей королевой снежной,
в подаренном мире и вечность на три глотка,
и слёзы твои не искристей коньков-норвежек.

С чего ты решила, что так уж ему нужна?
Живут же с осколками, что их тревожить всуе…
Какого ж тебе, моя детка, ещё рожна?
Ему королева покой на челе рисует.

Полей лучше розы, зачахли они совсем.
Ты всех извела, по снегам да по льдам шатаясь.
Вон доктор тебе прописал перед сном персен,
попей и покайся, и хватит мечтать о Кае.


Замена (романс)

Ты бы не мне, а ей ноги губами грел,
ты бы не мне, а ей страстный этюд играл,
ты б от её очей столько наделал дел
и от её лучей цвёл, как весной ирга.

Ты б не меня, а ту в лодке своей качал,
ты б не со мной, а с той Волгой наполнил очи,
как виноград во рту, имя б её катал,
в голос её густой вплёл бы свой крик полночный.

Что ж ты тогда не с ней, не у её колен,
и почему ты здесь мучаешь ночь Шопеном?
Разве её очей кончился звёздный плен,
и безутешный бес ищет ему замену?

Только замены нет, даже игра измен
не залатает брешь ситцем цветных заплат.
Сколько протяжных лет плачет с тобой Шопен,
осенью цвета беж мой увлажняя взгляд.

Пью мартини…

Пью мартини в «Золотом драконе»,
собственные нервы теребя…
Был бы здесь хотя бы подоконник
спрыгнуть с этой жизни без тебя.

Но ни подоконников, ни окон,
люди о безрадостном поют…
Режет подноготности осока
шею беззащитную мою.

Будут менестрелево метели
вечно клясться на моей крови
о твоей готовности к постели
и о неготовности к любви.

Парашютное (песенка)

«Ой, привет! Да как дела, как при Брежневе!
Рак издал прощальный свист перед смертушкой,
благоверный загулял пуще прежнего
плюс – ко мне, как банный лист, не отвертишься.

А постылому давать (долг супружеский) –
на душе базар-вокзал, небо-осенью,
но скрипит опять кровать после ужина,
лишь бы деньги отдавал и не бросил бы…

В нашем доме – тишь да гладь, сам – как новенький.
Субмариной вкривь да вкось – так мы неводом!
Ну, завёл он эту б-бровки-домиком, -
перебесится, небось, эка невидаль.

Нераскрытый парашют, брак юродивый,
наведёт меня на грех, хлопну дверцами.
Но другие-то живут, не разводятся, -
и у нас не хуже всех, перетерпится…»

Любовницы и жёны 2 (песенка)
«Никто не покарает, не измерит
вины его. Не вышло ни черта.
И все же он, гуляка и изменник,
не вам чета. Нет. Он не вам чета»(Б. Ахмадулина)

Мы любовницы и жёны,
на огонь летим зажжённый,
наши пушки заряжёны,
наши юбки в кружевах,
нас любовь по миру водит,
завлекает в хороводик,
но об этом при народе
не расскажешь в двух словах.

Мы любовницы и жёны,
на ветру стоять свежо нам,
ждать, когда придут пижоны
на постой и на погляд.
Мы враги и мы подруги,
наши общие супруги
мылят очи всей округе
и стране дают угля.

От а до я

От “а” до “я” – на тысячу шагов,
от “я” до “а” – один прыжок короткий,
когда, забыв о благе берегов,
ныряю в сон апрелево-нечёткий,

и там одна лежу себе на дне,
чужие лодки спутав с облаками,
и, двигая руками-плавниками,
гоню волну, укрыв себя под ней.

Потом проснусь – ни дна, ни берегов,
в трамвайчик «Б» по-утреннему сяду –
и еду к Александровскому саду,
доращивая буковки до слов.

Сверчковое
«Вот разбила стакан, а чай не растекся лужею,
Встал колонной гранёной, колом, грехом отмоленным...
Сколько времени я эти странные байки слушала?
Наконец-то колечко стукнуло о линолеум» (Татьяна Бориневич)

Я с тобой, милый друг, потому что мне некуда деться,
за сверчковой душой – ни-угла-ни-кола-ни-двора.
Как мансардно хрустит у сверчка светлячковое сердце,
будто где-то устал и охрип колокольчик «пора».

По сверчку ли шесток, по шестку ли сверчок, я не знаю,
да и мне ли, сверчку, о мансардах и нишах опять?
Раздала бы всем Сенькам по новенькому малахаю,
а сверчкам по шестку, чтоб за печкой ночами сверчать.

На шестке позабыв облысевшую Сенькину шапку,
по-сверчковски ворча, что и шапка уже не по мне,
до мансарды ползу по романсовой лесенке шаткой
светлячково сверкнуть по апрельской капельной весне.

Как любимая-чужая
«Тренькай, бренькай, не тужи –у него такая жи…» (Д. Артис)

Как любимая-чужая
с нелюбимою-родной
досаждают, осаждают
то вдвоём, то по одной.

По чужой томится тело,
о родной болит душа.
Пахнут яблоком неспелым
ночи, ласками шурша…

И, сложней брюссельских кружев,
думы – дымом в полутьме:
«Был бы я кому-то нужен,
был бы кто-то нужен мне…»

Чужое

Раз денно, и нощно является, видится, предстаёт,
То кажется – вот оно, гладкое – просто возьми да гладь,
и думаешь: «господи», думаешь: «самое-то-моё,
такое – руки не отнять, отвести невозможно взгляд».

Да только враньё. А моё-то, ведь, было бы под рукой,
сидело бы рядом, лежало под боком, обняв тепло,
вокруг бы меня и во мне разливалось рекой Окой,
и лаской, и думой само бы ко мне на ладонь текло.

Чужое не смотрит в глаза, у чужого и глаз-то нет,
чужое страшится вопросов, чтоб лишнего не сказать.
Моё не забыло бы то, что я женщина и поэт,
и слёз бы моих не боялось, не пятилось бы назад.

«Буриданное»

Ты снова о любви? О, нет, прошу покорно:
за флёром дивных слов – один тестостерон.
Иные словеса воздушнее попкорна,
крикливей болтовни предмартовских ворон.

Налево у реки в полях цветут полыни,
направо за столом привычки стерегут,
а у тебя тоска гордынею в грудине,
и ты то тут, то там, а ты ни там, ни тут.

На левом берегу горчинкой бередили –
на правом берегу напился вдрабадан.
Но, чёрт меня возьми, ты вновь посередине,
и плачет над тобой печальный Буридан.

С полей снесло волной полынные надежды,
на правом берегу разбило о причал, -
плыви, куда плывёшь, как прежде, межбережно,
но только о любви ты б лучше помолчал...

Круг

Ты всё равно ко мне придёшь,
и над своим уснувшим садом
я полечу в осенний дождь
с листвой вальсирующей рядом.

Ты всё равно сюда придёшь,
к моим рукам и тёплой коже, -
я приколю на блузку брошь,
поранив грудь неосторожно,

я приколюсь: из ножен век
достану острый взгляд булатный,
но не задену даже вен
твоих, сказав: «Ступай обратно,

иди туда, откуда шёл,
где остаётся всё, как прежде,
лица гранитный кабошон
шлифуй своих ладоней между,

сними с моей руки кольцо,
не здесь, а там играй и сетуй, -
какая Волга? даже Сетунь
не отразит твоё лицо».

Но синеглазая Макошь
кудель судьбы прядёт упрямо,
и к своему «ребру Адама»
ты снова, сетуя, идёшь.

Л+Ж+М (триптих)

"Л"

   Волна пошла на абордаж
   и стенькой выкинула за борт,
   и налетел гагачий табор,
   и чаек бросилась орда
   меня выхватывать из волн,
   клевать и вновь топить в пучине,
   и ты не стал искать причины,
   чтоб оправдать их произвол.
   Твоих речей латунь и медь
   не отпугнула стаек звонких,
   ты, "полон дум" ушёл в сторонку
   на волны с берега смотреть.
   Когда сомкнулась надо мной
   вода и смолкли шум и гомон,
   ты снова птиц кормил с парома
   вчерашней булкой покупной.

   2. "Ж"

   Смотри, как я вышила кукле тряпичной глаза
   стеклянно-блестящими ярко-лазурными стразами,
   и смотрит она, как, зависнув, глядит стрекоза,
   такая же точно наивнораспахнутоглазая.
   Возьми, поиграй, напридумывай ей имена,
   права зачитай, одевай, а потом распоясывай,
   держи при себе, представляя, что держишь меня,
   рукой обхватив головёнку её златовласую.
   Ты ей объясни, что к чему, и она, не моргнув,
   тряпично сомнётся-прогнётся по кукольным правилам,
   и стразы блеснут, вовлекаясь в любую игру,
   а я эти "стразные" игры, похоже, оставила:
   некукольным взглядом везде натыкаюсь на пат,
   моргаю не к месту, не вовремя падаю в обморок,
   не сплю до рассвета и жду золотой звездопад
   в надежде, что взгляд мой засветится снова по-доброму.

3."М"

Недостаток любви, как положено, возмещают
обещаньями, шалями, мыльными пузырями,
кружевными вуалями, дорогими вещами,
непрощаньем с разлюбленными козыряя.

Непрощеньем возлюбленных упиваясь ночами,
соловей, мол, не вовремя трепетное нащёлкал,
чур меня, мол, от этой, с печальными-то очами
и речами, текущими переливчатым шёлком.

Там – от господа (смилуйся), здесь от лесного беса,
и сама, как шишига, всё лесом-чертополохом,
ты же лох, а не бох, раз не чувствуешь ни бельмеса,
как без этакой чертополошной порою плохо.

Или чувствуешь? Видишь? Да только гоняешь тучи
то над лесом её, то над крышей моей, то выше,
что ж ты хочешь от нас, продолжая пытать и мучить?
Зарядить бы ружьё да и выстрела не услышать,

не увидеть, как в небо с испугу взметнутся стаи,
как, плеснув по воде, под корягу забьются рыбы,
и не знать, как две женщины жизнь без меня верстают,
уставая ворочать её ледяную глыбу.

Полуночное

Он мусолил во рту недозрелые вишенки слов
и раскусывал их кисло-терпкую сочную мякоть,
на листок из блокнота любовными рифмами плакать
в откровеньях романсовых был полуночно готов.

К терпеливой ладони свой лоб наклонивши навек,
одинокая женщина тихо на кухне сидела,
и лицо её в раме оконной камейно белело,
и всё падал и падал полночный декабрьский снег…