На истоптанный темный пол
На истоптанный тёмный пол
машинально окурок бросил:
вот и всё - я обратно пришёл
в мир, похожий на хмурую осень.
А на сердце весна, тепло,
снова всё оживёт и оттает.
Даже грязный буфетный стол
жирной радужной плёнкой сияет.
Пусть мне завтрак метнули, как кость,
и уборщица пусть угрюмо
мокрой тряпкой „заехала" вскользь
по кроссовкам с наклейкой Puma.
Пусть толкнули под бок в дверях,
обругали за что-то грязно,
но теперь я в родных краях -
аж за глотку хватают спазмы.
Всё забуду потом, а пока
я ищу кошелёк проклятый,
но готов отплясать трепака
под мелодии русского мата.
Пьяный спит. Для него скамья
и кровать, и отхожее место...
Дома, дома, ну, дома же я!
И не верится, если честно...
Оглянулся - исчез вокзал,
что задёрганный мозг лелеет:
я, задумавшись, пнём стоял
на знакомой Berliner Allee.
Сигарета потухла во рту
и, конечно, как все, культурно,
я пошёл, чтоб окурок швырнуть
в ярко-жёлтую чистую урну.
Август, 1991
Мёнхенгладбах
На истоптанный тёмный пол
машинально окурок бросил:
вот и всё - я обратно пришёл
в мир, похожий на хмурую осень.
А на сердце весна, тепло,
снова всё оживёт и оттает.
Даже грязный буфетный стол
жирной радужной плёнкой сияет.
Пусть мне завтрак метнули, как кость,
и уборщица пусть угрюмо
мокрой тряпкой „заехала" вскользь
по кроссовкам с наклейкой Puma.
Пусть толкнули под бок в дверях,
обругали за что-то грязно,
но теперь я в родных краях -
аж за глотку хватают спазмы.
Всё забуду потом, а пока
я ищу кошелёк проклятый,
но готов отплясать трепака
под мелодии русского мата.
Пьяный спит. Для него скамья
и кровать, и отхожее место...
Дома, дома, ну, дома же я!
И не верится, если честно...
Оглянулся - исчез вокзал,
что задёрганный мозг лелеет:
я, задумавшись, пнём стоял
на знакомой Berliner Allee.
Сигарета потухла во рту
и, конечно, как все, культурно,
я пошёл, чтоб окурок швырнуть
в ярко-жёлтую чистую урну.
Август, 1991
Мёнхенгладбах
Нет комментариев. Ваш будет первым!