Не выдержит, сломается мазган,* –
жара весь день стояла за порогом,
надеясь: кто-то бросится в бега
и попадётся ей. До встречи с Богом.
Старик ещё раз посмотрел в окно,
задёрнул штору и уселся в кресле.
Не страх, а боль, рождённая войной
не отпускала. Сотни тысяч «если…»,
как сотни тысяч маленьких детей,
из яви в сны ушедшие навеки,
держась за руки, в гулкой темноте,
ответа ждали, не смыкая веки.
Старик годами подбирал слова,
пытался оправдаться перед каждым
за то, что выжил, не погиб едва
от пули в спину, а потом – от жажды.
«Нет смысла выгораживать себя,
нет времени. Непросто жить. Непросто…»
Он встал. Он верил: граждане скорбят
о миллионных жертвах Холокоста…
Жара отступит к ночи. Духота,
покажется, чуть-чуть ослабив хватку,
не исказит гримасами уста.
Проходит всё. Печаль, печаль в остатке…