На площади, открытой всем ветрам,
На поприще московских дерзких нищих,
В их пёстрой театральной суете,
Запомнился мне старичок с собачкой
Кудрявою и ласковою вроде,
Но с некой сумасшедшинкой в глазах.
Поскуливая и хвостом виляя,
Она вертелась около него,
Выхватывая из неловких пальцев
Какие-то съедобные кусочки.
Она спешила, но не от того,
Что старичок её объест случайно,
А просто так её собачья жизнь
Хватать и суетиться приучила.
Запомнились мне старика глаза:
Слезливые, в тончайших красных веках,
Они, почти пустые, выражали
Исполненную жалости печаль.
Похожую на сдержанную нежность.
Собачка, торопливо проглотив
Всё, что на этот раз ей перепало,
Визгливо стала лаять и кусать
Бросалась руки, из которых ела.
И старичок не мог её сдержать,
А лишь выдёргивал из пасти руку
Да шикал на неё, но не сердясь.
Так видно повелось в их странной дружбе:
Бог весть какою жизнью воспитав
Свою печаль и кротость, закаляет
Старик привычкой качества души.
За тем он и не ропщет на зверька
И не стремится усмирить мерзавку.
Хотелось мне дождаться его гнева,
(Хотелось самому её прибить),
Но не решился, как и не дождался.
А после мысль о странности судЕб
Меня куда-то повлекла, и скоро
Я позабыл о зрелище своём,
Захваченный назойливою мыслью.
Моё давний друг, степенный генерал,
Отставленный для неприметной жизни,
В партикулярном платье заскучав,
На подвиги решился боевые
И на прелестной молодой особе
Женился в одночасье.
Пожил год
С неотвратимо гаснущим восторгом
И постепенно начал примечать
В супруге нежелательные свойства.
Она ж, с годами прелесть потеряв,
В себе развила качества такие,
Что друг мой только в кротости спасался,
Терпенью научившись у ослов.
И часто доводилось мне услышать,
Как фурия его бранит за что-то,
Припоминая молодость свою,
И седину его, и «эту жертву»,
Которую, де, принесла она,
Отдав ему, злодею, свою юность.
А он смотрел светло и терпеливо,
(И впрямь, она ведь осветила жарко
Его уж затухающую жизнь
Своею юной щедрой красотой),
И краткость умиленья искупала
Бездарно оскорбительную жизнь.
Но я хотел дождаться его гнева,
(Порой и сам хотел её прибить),
Но не решился, как и не дождался.
А после мысль о странности судЕб
Меня на рельсы опыта бросала,
И новые я видел параллели
Щемящего святого естества.
2
Мой старый друг, степенный генерал,
Отставленный для заурядной жизни,
В партикулярном платье став моложе,
В супружестве с прелестною нимфеткой
Остаток жизни вздумал провести,
Её своим богатством осчастливив,
Себя же её юностью согрев.
Намедни я его похоронил.
За гробом шли немногие друзья,
Свидетели его военной славы,
Да группа респектабельных господ,
Приехавших на дорогих машинах,
Общавшихся на странном языке.
Меж ними шла красавица-вдова
С тремя детьми, похожими на маму,
Но с искренней печалью на лице.
И следом я уныло волочился.
И тяжко было мне нести свой крест,
Хотя цепь похорон друзей ушедших
К печальной простоте уж приучила.
Лукавое искусство портретиста,
Жизнь в Вавилоне и счастливый дар
Назначили мне долю людоведа,
А значит – я заведомо всё знал.
Не то, чтоб в мудрствованиях своих я видел
День похорон во всех его деталях,
Но знал – чтО приведёт на смертный одр
Любовью ослеплённого мальбрука.
Итак,
Всё начиналось, как роман:
Ещё не старый, но седой отчасти,
В костюмчике, сидящем, как мундир,
Приятель мой ступил неосторожно
В бурливую житейскую волну,
Среди невест московских ту приметив,
Какую выбрал бы любой театр
За вызывающую красоту и яркость.
Ни разница в летах и положеньи,
Ни в воспитаньи явственный провал,
Ни жадность до вниманья и подарков,
Ничто безумца в ней не напугало,
И свадьба прошумела по Москве.
Свидетели тогда уже сыскались
Тому, как из пространства торжества
Невеста незаметно исчезала,
С горячностью хмельною уступая
Назойливости дерзких удальцов,
Сумевших шепотком её уверить
В любви до гроба (здесь же в уголке).
Счастливец пребывал в небытие:
Хмельной, в толпе соратников вчерашних,
Он расставался с жизнью холостой,
Как если бы с ней вовсе расставался.
Так как невеста, дух переведя,
Порою находилась одесную,
Он счастье всё сильней осознавал
И двери спальни мнил вратами рая.
Когда ж, не помня на который день,
Себя он осознал с женой в постели,
Увидел её юные красы
Со множеством следов завоеванья,
Он, верно, устыдился за себя
И с нежностью, как мог, её утешил.
Как мог…
Когда б заранее он знал
Несовместимость своей старческой натуры
С любовною пытливостью её,
Которая всечасно побуждала
Красавицу на подвиги любви,
Когда б он знал,
Как много пилигримов
Нашли уже сокровища её,
Которые лишь молодость спасала
От изощрённых поклонений их,
То храмом не казались бы руины.
Но ныне наш слепец благоговел,
Притворным охам радостно внимая
И шаркая по торному пути.
Но зАжили
И жили бы, как встарь,
Тем более, что детки у супруги
Рождались с надлежащей частотой,
Хоть мой приятель был в годах отменных.
Так через пять годков три ангелочка,
Лицом все в мать, в их доме щебетали,
Тем умиляя друга моего
И нежностью щемящей наполняя
Его уже истерзанное сердце.
Их мать была так часто занята,
Что он им был и мамкою и папкой.
А так как был он не совсем дурак,
Пытался и жену привадить к дому,
Да средства избирал всегда не те.
Однажды, истомясь в своих сомненьях,
Он смел её бранить, поймав в дверях,
И был таким наказан откровеньем,
Что не заставил долго ждать удар.
Упавшего, его переступила супруга
И умчалась, как всегда,
Туда, куда звало её пристрастье.
Когда она вернулась, генерал
Лежал всё так же навзничь, без движенья,
А рядом трое деток все в слезах
Заснули, притулившись возле трупа.
Помощникам, сыскавшимся тотчас,
Она приготовленья поручила
И удалилась в мужнин кабинет
С каким-то утешителем проворным…
И вот день похорон.
Среди друзей,
Сурово обступивших гроб собрата,
Она с толпой приспешников, как враг
Или, по крайней мере, посторонний.
Отброшена вуаль с прекрасных глаз,
Черты лица бестрепетно красивы
И, если бы не мрачные тона
Изысканного строгого костюма,
То я б решил, что это – дефиле,
Где в строгое актёрок нарядили,
Достоинств не забыв их подчеркнуть.
Печально, да!
Но кажется мне будто,
Рассеянно, я в книге бытия
Страницы перечитываю те же,
Которые не раз уже читал.
Помочь сайту
Поздравления
