Вильгельм

 

                                                                                                                                              1

 

 

                                        

 

 

 

                                                    В и л ь г е л ь м

 

 

                               У врат дымящего чертога зловонной кухни сатаны,

                               Изгои солнечного свода сомкнули скорбные ряды.

                               Златые двери отворились, скрипя изношенной петлёй,

                               Сглотнув, иллюзии страдальцев оскалом бездны роковой.

                               Священный молох искупленья рассёк клокочущий поток,

                               На сотни лиц, и сотни мнений, давя бессмертья чёрный сок.            

                               И закипела кровь грешная, скользя по адской мостовой,

                               Багровой лентой огибая, округлых черепов покой.

 

                                                     Действующие лица:

 

Вильгельм Гёльдерлин,  герцог саксонский.

Лаура,  супруга герцога.

Гретхен,  дочь герцога.

Гензель,  слуга герцога.

 

Генрих Розенберг

Генрих Цвейг                     Рыцари Саксонского* герцогства, особо

Карл Юнг                           приближённые к Вильгельму Гельдерлину.

Георг Штольберг.

Гарольд

 

Иоганн Меркель,  предводитель дортмундского отряда.

Фридрих Брауншвейг,  граф, наместник герцога в Дортмунде.

Фердинанд Брауншвейг,  сын графа Брауншвейга.

Симеон,  католический монах.

Матильда,  кормилица Гретхен.

Марта,  служанка Гретхен.

Роллон,  предводитель норманнов

Старуха.

Вильгельм (кузнец),   пленённый норманнами саксонец.

И другие…

                                 

                                              

                                           

                                                        Ч А С Т Ь   1

  

           

                                                  С Ц Е Н А  1

 

Бремен. Замок раннего средневековья. Утро. Покои хозяина замка, герцога                                     Вильгельма Гёльдерлина. Дрова в камине почти прогорели.

Герцог, выбравшись из-под медвежьей шкуры, укрывавшей его и супругу,

подойдя к камину, бросил на тлеющие угли несколько корявых поленьев

и недовольно ворча на густой молочный туман за окном, принялся одеваться.

 

                                      Л а у р а

            (супруга герцога, сладко потягиваясь в постели)

 

Ну, что ворчишь? Опять туманы, мир заслонили пеленой?

Или ужасные кошмары, терзали герцога покой?

Быть может, зной любовной ласки, в вожде не раззадорил кровь?

Во мне так, силы нет подняться, от страстных мужеских трудов.

 

                                      Г е р ц о г

 

Одно твой чуткий ум ласкает, любовной пляски карнавал…

А в жизни, кроме сладких сказок, есть и реальности оскал.

Да, что тебе до тех оскалов, ты спальни – страстный виртуоз,

Да гений кухонных скандалов, к чему богам саксонский воз…

 

Лаура, обиженно фыркнув, высунула белоснежную ножку из-под одеяла.

 

                                       Л а у р а

 

Да уж конечно, где нам сирым, с мышиным мозгом в голове,

Постичь величие кумиров во властных бденьях на земле.

В удел нам подтверждать их гений, пустой и глупой болтовнёй, 

Да в недругах досаду сеять своей красою неземной…

 

Но всё же, маленький вопросик тревожит маленький мой мозг,

Что Фердинанд, твой верный пёсик, меч променял на светский лоск?

Он явно озабочен Гретхен, любовь играет, иль вино?

Да и она с ним не кокетка…, сама я видела в окно.

 

А может быть не в Гретхен дело? Не в чарах, чувственной любви?

А в нескончаемых пределах, твоей потомственной земли?

Но это лишь мои догадки, игра фантазии грешной,

Сам говоришь, нет с женщин проку на ниве доблести мужской.

 

Отец его – твой верный пахарь в заделах ратного труда,

Сдаётся мне, что ты замыслил, с ним породниться на века?

Прости, вновь глупые догадки, то чисто женская беда!

Пустое бабье любопытство, постылой скуки – чехарда…

 

Приди скорей в мои объятья, застыл, как разъярённый лев,

Озябла я, под мёртвой шкурой, смени на милость властный гнев.

Клянусь, я более не стану тревожить царственную высь,

Не дуйся котик мой железный, но барсом ласковым явись…

 

 Вильгельм, набросивший на плечи кожаную куртку, снял её, покрутил

 в руке, пристально глядя на Лауру, и бросив амуницию на пол, нехотя

 влез под тяжёлое одеяло, вновь недовольно ворча.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Я знаю негу ваших пыток с далёкой юности времён,

Под маской ангельских улыбок блистает дьявольский огонь…

Он видимо и раздувает в мозгах – греховности пожар,

Суть здравомыслия сжигая, крепит порочности нектар.

 

Но всё же, нет добра без худа, как не крути ты мне нужна,

Неся своим бесстыдством чудо, от первородного греха.

Ещё б, наследника дождаться, моим стараньям есть предел,

Года уходят вглубь пространства, лев безнадёжно постарел…

 

Пока же, Эрос благосклонен, нельзя терять бесценных дней,

Нельзя оставить мне владенья, под выпас вражеских коней.

Лишь в этом для тебя задача, в делах мужского удальства,

Поставить сына предо мною, главу – имперского венца!

                                

 

                                                  С Ц Е Н А  П

 

Подвальное помещение бременского замка. Деловые апартаменты герцога саксонского, Вильгельма Гёльдерлина. За огромным столом, сработанным из массивных дубовых досок, восседает хозяин замка. Напротив герцога, со скрещенными на груди руками, стоит человек небольшого роста, в чёрном потёртом  балахоне до пят, и наброшенным на голову капюшоном, из чёрной глубины  которого, на  герцога пристально смотрят два сверкающих глаза, отражая зловещим блеском, языки каминного пламени.

 

                               Г е р ц о г

 

Всё ж, надо должное отдать шпионским, бабским бденьям.

Богато женское чутьё, ведьмовским провиденьем.

И я совсем не удивлён излившимся дурманом,

Что Фердинанд, любимчик мой – сокровище с изъяном…

 

 

 

Так значит, Дортмунд воспылал, властительным свеченьем?

И Фердинанд, ни кто иной, как кладезь опьяненья…

А впрочем, мало новизны в коварной, злобной пляске,

Придётся разрубать узлы, сей дружелюбной связки.

 

Что ж, порадел ты хорошо в делах святого Рима,

Теперь загонишь своих псов, в хлев, самого кумира.

Что вздрогнул? Это ж, твой конёк, наушничать умело,

Я ж, не велю махать мечом, направо и налево…

Узнай, на чём Климент стоит, в ком папина основа?

Чьи деньги пользует вампир, с чьего поёт он слова?

Прощупай алчный коридор, в Священных Римских далях,

Всё о борьбе святош узнай, на властных вертикалях.

            

 Вильгельм небрежно бросает на стол увесистый кожаный кошелёк.

 

Твой лаконизм мне по нутру, будь впредь немногословен,

Порой, сам знаешь, лишний звук лишает вовсе слова…

Эта награда для тебя, и для твоих ищеек,

Запомни о словах, слова, их суть – дороже денег…

 

Человек в чёрном, забрав со стола кошелёк, молча, поклонился и вышел,

в едва заметную боковую дверь кабинета. Вильгельм, сжав кулаки,

с силой обрушил их на дубовую столешню.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Мерзавец! Отплатил добром?! За преданную дружбу,

Одни изменники кругом, кому доверить службу?!

Подлец, ну как же он посмел, мне лгать, священной клятвой?!

Слова, всё лживые слова…, предтече смертной жатвы…

         

 Вильгельм с минуту посмотрел в пылающий камин, и резко повернувшись

 к дверям, надсаженным голосом, выкрикнул: “Гензель!”

В комнату вошёл молодой человек, атлетического телосложения и

коротко поклонился герцогу.

     

                                В и л ь г е л ь м

         

(немного успокоившись, но всё же не скрывая негодования)

 

Мне нужен Генрих Розенберг, найди его, будь другом,

Пускай сюда бежит, стратег, но вместе с Карлом Рунгом.

Да Гензель, не стегай людей, кнутом надменных лоций,

Всё сделай в полной тишине, один, и без эмоций.

 

                                        С Ц Е Н А    Ш

 

                                        Спальня Лауры.

 

                              Л а у р а

           ( прихорашиваясь перед зеркалом)

 

Завёлся или нет мой зверь, безмозглым откровеньем?

По мне, так даже закипел, кроваво- пенным рвеньем!

Его так просто соблазнить, на людоедства праздник,

Да он и сам, не прочь гульнуть…, убийственный проказник.

 

Идёт всё славно, пусть пыхтит, над властною стезёю,

Мне же пора мечту свою побаловать игрою.

Наследника он захотел, вначале стань мужчиной!

Иль полагает, что дитё, вольёт в меня гордыней?

Зачем наследника рожать, страдая, корчась в муках?

Чем не наследница жена? В преемственных потугах.

Причин не вижу я больших, для противленья счастью,

Одна…, так выбор у неё, иль в башне сгнить, иль в чаще.

 

Немедля отпишу письмо, и с вестовым отправлю,

Пусть приготовится мой принц, к грядущему спектаклю.

Как только съедет со двора, наш досточтимый герцог,

Так след за ним, придут мои – привязанности сердца.

А там…, к наследственным делам примериваться можно,

Ведь смертен грозный истукан, к тому ж, помочь не сложно.

Пускай вершит своей рукой кровавое смиренье,

Да поспешает на покой, в гниль адова забвенья…

 

                                   С Ц Е Н А       1V

  

Полуподвальное помещение герцога Гёльдерлина. У камина в кресле сидит Вильгельм.  Входят двое мужчин. Один из них, среднего роста с длинным

 кривым шрамом, глубокой ямой проходящим по левой половине лица, другой гораздо моложе, но не юнец, судя по уверенному виду, уже познал, и славу

побед,  и горечь поражений.

 

                             В и л ь г е л ь м   

                (обращаясь, к старшему из них)

 

Так Генрих, вновь измены рок, пригрет в саксонской дали,

Надменный Дортмунд пренебрёг, венцом святых скрижалей.

Смотрю я, ты не удивлён, известием прискорбным?

Иль графу стало всё равно, где дышит враг проворный?

                             Г е н р и х

              (спокойным глуховатым голосом)

 

Уж не один десяток лет, врагов с тобой бичуем,

Моя восторженность всегда, являла дрожь – скупую.

А ты, я вижу, удивлён, естественным движеньем?

Вильгельм, ты благом заболел? Иль, ослеплён смиреньем?

 

Мельчает рыцарский уклад…, ржавеет – суть! Не латы…

Напротив, латы всё прочней, скрывают волчьи лапы.

Забралом скрыт коварный глаз, сквозь щель, зияя смертью,

Забыт прямой и гордый взгляд, рождённый ратной честью.

 

Давно я чую злобный дух, на Дортмундских границах,

Но ты, как будто опьянён, восторгом лживым в лицах,

Своих восторженных друзей, из тёплого подбрюшья.

Ждёшь Фердинандовых когтей – любовного удушья?

 

                              В и л ь г е л ь м

                                    (гневно)

 

Довольно Генрих! Прекрати! Да! Просмотрел мерзавца!

Мальчишку прочил я в зятья, для укрепленья братства!

Дочь в Фердинанда влюблена…, и я был рад союзу,

Он же, как мерзкая змея…, сожрал, благую музу.

 

Всё Генрих, отправляйся в Кёльн, займись стальным отрядом,

Сколотишь, в Дортмунд выступай, немедля, быстрым шагом.

Я вырежу змеиный род в гнезде его зловонном,

Лаская оскоплённый прах – секирой раскалённой!

 

Генрих Розенберг, резко повернувшись, быстрым шагом вышел из комнаты.

                               

                                   В и л ь г е л ь м

 

 (уже спокойней, почти полушёпотом, обращается к

  Карлу Рунгу, оставшемуся в комнате)

 

И у тебя мой верный Карл, задача не из лёгких,

Возьмёшь из гвардии немой, когорту самых ловких.

Нет более надёжных псов, во мне подвластном мире!

Без головы, без языка, с нутром – зловещей силы…

Ступай, ты справишься мой друг, вне всяческих сомнений, 

Познав убийственную суть – безмолвных откровений.

Найду у гвардии  своей, единое стремленье,

Тогда и разъясню предел, мной видимого мщенья.

А не готов, скажи, сейчас, без лживого лукавства,

Поскольку бесполезен глас, в тиши немого братства.

На размышленья права нет, да собственно и смысла,

Благая преданность живёт, в молниеносной мысли.

 

                             К а р л

                           (негодуя)

 

Но герцог! Как же вы могли, во мне так усомниться?!

Я разве в чём-то осквернил дух рыцарских традиций?

Иль я ещё не доказал, вам преданность и дружбу?

Иль мало крови проливал, на ниве ратной службы?!

 

                             В и л ь г е л ь м

             (улыбнувшись и похлопав Карла по плечу)

 

Довольно Карл, ступай мой друг, в тебе я не ошибся,

Прости ты, старика недуг – в сомнениях кружиться.

Что делать? Уж таков удел, властительной десницы,

Со временем, ты сам придёшь, к сей жизненной границе.

 

 Карл, удовлетворённый ответом и настроением герцога,  решительной  походкой вышел из кабинета. Вильгельм, оставшись в одиночестве, устало опустился в  кресло и задумчиво посмотрел на распятие, висящее на стене.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Да уж, чем выше пьедестал, тем западня ужасней,

От божьей длани карнавал, иль дьявольской напасти?

Кто истины откроет свет, в безумном противлении,

Бог? Чёрт? Иль сами мы поймём, в чём взлёт, а в чём падение?

 

Мне то, уж верно не дожить, до властных грёз кончины,

Порочную плетущих нить, сей жизненной стремнины…

Всего сообщества людей, во всём пространстве мира,

Не может, этим править свет – небесного кумира.

До сумасшествия мозги рвут глубину столетий,

И всё одно – кошмар резни в делёжке божьей клети.

Один ушёл, другой в седле – великий вождь народов,

Народ же, в унижении ждёт мессий, во тьме приходов.

 

И всё ж, несокрушима власть, Христова восприятия,

По крайней мере, для червей, что чтут его распятие.

Быть может здесь и скрыта суть, всемирного вращенья,

И нескончаем бег побед, пред общим пораженьем…?

 

С такими мыслями пора, в монахи подаваться,

Но…, не готов душой к мольбам, горю желаньем драться!

Необходимо отстоять, отцов и дедов веру,

Из глав тщеславных вырубать, иудову химеру.

 

Вильгельм вновь громким выкриком призывал Гензеля.

Входит Гензель.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Послушай Гензель, для тебя, ещё одно задание,

Будь добр, похлопочи дружок, в наземных изысканиях,

Мне нужен славный Фердинанд, из Дортмундских пределов,

Сын Брауншвейгов, дипломат…, в судьбе моих наделов…

 

Спокойно, к графу подойди, скажи, я жду вельможу,

Если в делах, так подожди, не смей его тревожить.

Хотя, какие там дела, одно стремленье – дочка,

Моя печаль, его игра, а вкупе – лжи цепочка…

 

                   Гензель уходит.

 

Что ж, новый близится отсчёт, моих грехопадений,

Хватило б силы на полёт, в раю кровавых терний…

Быть может, хватит доползти, и до мольбы монашьей,

Чтоб в адском пламени свечей, испить страданий чашу…?

 После нерешительного стука в дверь, в комнату вошли Гензель

 и Фердинанд Брауншвейг. Гензель, поклонившись, тут же вышел.

Вильгельм, улыбаясь, предложил Фердинанду присесть, указывая на стул. 

  

                               В и л ь г е л ь м

 

Ну что, друг мой, как посмотрю, ты преуспел на ниве,

Благой и искренней любви, к прекраснейшей богине.

Доволен я, теченьем дел, в альянсе вашем чудном,

Осталось к Богу сделать шаг, последний, самый трудный.

 

В душе, я вас благословил…, и твёрд, в своём решении,

Для Гретхен, в тайне до поры, свет отчих откровений.

Хочу, что б до венчанья дня, жила она в молитве.

С согласья  Господа, в любой, мы побеждаем битве.

Тебе, не медля, надлежит, отправиться в дорогу,

Посланье также увезёшь, отцу, в его берлогу.

 

Я в Дортмунд сразу за тобой, там всё и разрешиться,

Надеюсь, сей союз благой расплавит лёд амбиций,

Ещё терзающих страну враждебным проявленьем,

И станет всякому венцу – уроком примирения.

                              Ф е р д и н а н д

 

Благодарю вас за пример мужского благородства,

Наша любовь поставит крест, на властном сумасбродстве.

Мне остаётся лишь внимать с восторгом, чудной вести,

Готов на крыльях я лететь, к отцу, с таким известьем!

 

                                В и л ь г е л ь м

                                   (улыбаясь)

 

Прощай, счастливого пути, расправь, крыла для ветра,

Пусть он несёт тебя стрелой, в отеческие недра.

Спрячь драгоценное письмо с моим благословеньем,

Смотри, для Гретхен то секрет, не выдай тайны рвеньем.

 

Фердинанд улыбнулся, и взяв свиток, быстрым вышел прочь. Пошевелив, кочергой, пышущие жаром угли, Вильгельм, подойдя к двери, приоткрыл её и пальцем поманил Гензеля.
             

                               Г е р ц о г

 

Глаз не спускайте с удальца, и псов его охраны,

Как соберутся отъезжать, дашь знать мне…, лишь глазами.

Здесь боле нечего торчать, я ухожу к супруге,

Ты знаешь, где мы с ней куём, для вечности подпруги…

 

 

                                                 С Ц Е Н А      V

 

 Раннее утро. Замок Гёльдерлина. Спальня его дочери Гретхен.

Девушка, сладко потянувшись в постели, откинула одеяло и, спрыгнув

с кровати подбежала к полураскрытому окну. С жадностью вдохнув,

терпкой утренней прохлады, она снова, нырнула под ещё хранящее, запах Фердинанда одеяло.

 

                                Г р е т х е н

 

Прекрасен утренней прохладой, душистый лёгкий ветерок,

За что мне Бог послал в награду, луч света в северный чертог?

Необъяснимое волненье пришло с мерцанием луны,

Воздав тревожное томленье, от счастья сбывшейся мечты.

 

Теряю я от жгучей страсти, стыдливость, суть девичьих догм,

Нектаром счастья упиваясь, такого, что весь мир, вверх дном!

Растаял воск моей твердыни от ласк любовного огня,

Вливаясь терпкими ручьями в души, запретные края.

 

Ушёл…, когда же воротится, властитель чувственных оков…?

Как он прекрасен, искуситель, в интриге сладострастных снов.

Боюсь спугнуть неверным жестом, иль словом, нежный звук любви,

Неискушённость недотроги – не ведает притворства лжи…

 

И что же дальше будет с нами, страшусь в неведении гадать,

На миг боюсь представить пламень, любви его, летящей вспять.

Разлука всё ж, не за горами, как  сердцу с болью совладать?

Одна надежда, срок недолгий в печали девице страдать.

 

Чудаковатые виденья, преследуют мой чуткий сон,

Пророчит что-то провидение, в ушах то смех, то тяжкий стон.

То вьюга кружит, завывая, скрывая свет, в белёсой мгле,

То всполох солнечный играя, сверкает в снеговой петле.

Я будто издали, с вершины, любуюсь буйным действом сна,

То плачу, то смеюсь, ревнуя, свет к снегу, снег – к струе огня.

Кто ж, правит чудной круговертью? Воображение бередя,

Нить истины грядущих терний, в цветных иллюзиях тая…

 

Пора вставать, рассвет уж брезжит, под покрывалом темноты,

Луна в сиянии безмятежном, устав скатилась с высоты.

Что принесёт мне день грядущий, увижу ль я свою любовь?

Иль получу стишок певучий с нежнейшей искренностью слов…

 

Как упредить, отца прозренье?  Каким случится приговор?

Терзают душу опасенья, что он воспримет весть, как – вздор!

Достаточно причин колючих, что могут отвратить отца,

От искренних моих стремлений в любви растаять до конца…

 

Не обрести покоя в мире, впредь, без любимого чела,

Какими б, не были преграды преодолеть я их должна.

Иначе, не чудесно утро, бесплодна солнца благодать,

Иначе, в серости забвенья, мне остаётся лишь рыдать.

 

 Раздался, чуть слышный, неуверенный стук в двери спальни, оторвав

Гретхен от размышлений. Дверь, противно скрипнув, приоткрылась, и

в образовавшейся узкой щелке, боязливо зазвенел голосок Марты, совсем

ещё юной служанки Гретхен.

 

                               М а р т а

 

Я…, не лишила вас покоя своим вторженьем, госпожа?

Уж так, поверьте мне, неловко, но герцог…, словно съел ужа.

Желает повелитель видеть, вас тот час – он неумолим…,

Не в настроении сегодня, прислугу буйством утомил.

                               Г р е т х е н

 

Войди, что ты пищишь за дверью, давно уж я лишилась сна,

С чего опять отец не в духе? Рассвет лишь встал, с ночного дна…

С утра проснулись и проблемы, иль кто, повинен из служак?

Вновь я должна своим смиреньем, разжать отеческий кулак?

 

                               М а р т а

                        (всплеснув руками)

 

Нет, что вы госпожа прислуге огрехи нынче не с руки…

Какой-то всадник въехал в замок, лишь прокричали петухи.

Он и принёс дурные вести в наш благородный, тихий дом,

Из-за его стараний ранних ниспал на всех – хозяйский гром!

 

Слух пробежал, что на дороге, идущей в Дортмунд, край реки,

Поляна кровью обагрилась с восходом утренней зари.

Лес, белоснежными костями, усыпан, будто бы ковром,

И вороны над ним кружатся, лаская смерть, гнедым крылом!

 

Давно круг замка тени бродят, языческого колдовства,

В болотах, нечисть их питает, тлетворным духом ведовства.

Ваша кормилица Матильда, мне говорила про чертей,

Днём, лес не ведает их силы, а ночью полон злых страстей…

 

                              Г р е т х е н

                           (встревожено)

 

Довольно Марта, глупых сплетней! Что же в лесу произошло?

Сказать ты можешь без сравнений, в чём скрыто истинное зло?

Так сердце тяжестью сдавило, в дурном предчувствии беды,

Иди к отцу, скажи, бегу я, узнать, в чём горечь суеты.

                   

                             Марта убегает.

 

                              Г р е т х е н

             ( торопливо поднявшись с постели.)

 

О Боже праведный, в чем дело? Не с Фердинандом ли беда?

Он утром собирался в Дортмунд вершить какие-то дела…

Нет! Невозможно, я не верю! Бред, сплетни, глупая молва!

Не мог, избранник мой погибнуть, он жив! Я в том убеждена!

 

 

 

 

                                               С Ц Е Н А    V1

 

Небольшой гостиный зал, родового замка Гельдерлинов. Яркие, длинные

языки каминного пламени, выхватывают из предрассветного сумрака,

суровое непроницаемое лицо герцога Вильгельма Гёльдерлина.

В открывшуюся дверь, быстрым шагом вошла Гретхен. Вильгельм,

повернувшись в её сторону, протянул к дочери руки.

Гретхен, насторожившись, остановилась.

 

                              Г ре т х е н

                             (взволновано)

 

Отец, скажи мне, что случилось, так тяжко с самого утра…

Ведь правда, о кровавом пире идет напрасная молва?

Какие новости лихие, вошли в наш утренний покой?

Ну что же ты молчишь угрюмо? Развей мой ужас роковой!

 

                            В и л ь г е л ь м

  (подойдя к дочери, и заключив её в объятья)

 

Да милая, в наш дом несчастье вползло коварною змеёй,

Я друга потерял и сына, ты – счастья женского покой…

Беда великая случилась, я горем просто ослеплён…

Послал отряд найти  убийцу, надеюсь, будет зверь пленён.

 

Я растерзаю сам мерзавца, хотя, радел он не один,

В ночной, кровавой вакханалии. Бес! Его гнева – господин.

Он верховодил грязной сворой, пришедшей из лесных глубин,

Глубин аидова  пространства, поправшего Господний гимн.

 

Я чувствую дыханье злобы, сковавшее наш хрупкий мир,

Но мы сильны величьем Бога, Христос нам в битве поводырь!

И я повергну в прах исчадье, святым карающим мечём.

Под знаменем священной веры, огнём войду в безверья дом!

 

Я ведаю откуда катит, беды смертельная волна,

Несёт она из южных далей, корабль с названием война.

Клянусь тебе моя принцесса, мой гнев накалом превзойдёт,

Бесовской власти откровенья, сжигая сатанинский сброд!

 

Теперь ступай, мы едем в Дортмунд, там Фердинанд, в смирении ждёт.

Проводим с честью прах страдальца, мирских воительных забот.

Не плачь дитя, он пал героем, не опорочив честь отцов,

Свободен граф, как вольный ветер, от тяжких, временных оков.

  

 

У Гретхен, от услышанного подкосились ноги, и она, застонав, медленно опустилась на пол. Герцог, жестом призывал прислугу. Двое рослых мужчин,

взяв под руки, находящуюся в полусознательном состоянии девушку,

осторожно повели её к выходу, за ними причитая, засеменила перепуганная Марта. Но Гретхен очнувшись, повернулась в сторону отца, и резко закричала.

                             Г р е т х е н

 

Ты знаешь, кто его убийца! Ты сам, здесь руку приложил!

В пылу властительных амбиций, ты через дочь переступил!

От ваших бесконечных распрей, и Бог единый, стал в надел?

Кто прежде – вы иль ваше папство, свершите веры передел?!

Я знаю смерть пришла откуда, стелясь туманом средь лесов,

Из Римского святого круга, струится гибельный покров.

От ваших дележей начала, Господь устал смотреть на кровь,

Которая рекой багровой, течёт из глубины веков!

Норманнским духом пропиталась, насквозь саксонская земля,

Властители грешной Сицилии, творят здесь чёрные дела.

Григорий*, прикормил ту стаю, ты ж, им вскрываешь ворота,

И с лицемерием лукавым, лелеешь смертного врага!

 

                               Г е р ц о г

                    (не сдерживая гнева)

 

Молчать! Сопливая девчонка, пытаешь вздором, мой предел?!

В делах царей?! В величии Бога?! Взялась судить мужской удел…

Забудь дорогу в эти дали, тебе твой предначертан путь,

Ни папой Римским и не Богом, но суетою бабьих пут!

 

Твоё замужество потерпит, и к нужным срокам подойдёт,

А воспылаешь к Божьей ласке, на то есть монастырский свод.

Но я смотрю, иные страсти, терзают бестолковый ум,

В любовных чувственных рыданьях, мне слышен, дерзновенный шум!

 

Довольно слёз и словоблудья с крамолой низменных идей,

Отец твой – альфа и омега! В сём мире призрачных страстей.

Ему вершить и быль, и небыль, в стенах мирского бытия,

Ему доверил Бог просторы, и жезл – саксонского царя!

А посему ступай с молитвой, она тебе, в утратах друг,

Как впрочем и в приобретеньях, грядущих, сладострастных мук.

Забудется лихое горе, ты лишь наметила свой путь,

И плакать и смеяться время, вменяет нам Господня суть.

                ( Слуги уводят рыдающую Гретхен)

                             

                                  Г е р ц о г

                        (обращается к Марте)

 

Останься на минутку Марта, я кое, что тебе скажу,

Дабы залить угли пожара, унять дочернюю слезу.

 

                              М а р т а

 

Да господин, моё вниманье давно уж вне благой тиши,

Всё сделаю для облегченья, страданий раненой души.

Так тягостно смотреть на Гретхен в печали скорбного огня,

Не привелось мне жить в сих бедах, но зрю, терниста их стезя…

 

                              Г е р ц о г

 

Да уж, тернисты все дороги под вечным бдением Творца.

Одна лишь разница, где ноги, мы режем в кровь, а где сердца…

Будь возле Гретхен неотлучно, следи за ней во все глаза,

Не ровен час, в порыве чувства, решит приблизить срок конца…

Она со мной не едет в Дортмунд, ей повредит лишь, смерти лик,

Не те, в головке Гретхен думы, девичий потчуют язык…

А я, теперь же отправляюсь, смотри не подведи меня,

Уеду, с дочкой не прощаясь, довольно слёз, с начала дня.

                              

                               Марта уходит.

                          

                                 Г е р ц о г

                        (наедине с самим собой)

 

Успел-таки залить заразу в мозги безгрешного дитя,

Но всё ж, не изрыгнул проказу, в пример Троянского коня.

Сжимается кольцо измены, я чувствую гнетущий хлад,

Лишь меч мой, сателлит примерный, развеет лицемерный смрад.

 

Я выйду из саксонских дебрей, встряхну их лживый монолит,

Трясущийся навозной жижей, под шёпот папских панихид.

Франконец, не удержит трона, смертельной раною смердя,

Каносса*, лишь преддверье смерти…, без королевства короля…

Пусть валится столпом трухлявым, под каблуки духовников,

Моя задача, тем же ядом свалить евангельских шутов.

Они ни пяди не получат святых германских рубежей,

Но всей Италией прибудут в копилку доблести моей.

 

 

Пора, довольно рассуждений, бравадой не сорвать звезду,

Победных, сладостных мгновений, покорных ратному труду.

А это поприще мне в радость, звон стали раззадорит кровь,

И Рим познает сакса жалость, в моём Христе, воспев любовь!

 

                                          С Ц Е Н А    VП

 

 Спальня Гретхен. Девушка в полной отрешённости, со слезами

 на глазах сидит у окна и смотрит в туманную дымку сумрачного

 рассвета. Внизу слышатся мужская брань, стук лошадиных подков

 о брусчатку, и скрежет ратных доспехов.

В непроглядном сером мареве, угадывается колонна всадников

направляющихся, к главным крепостным воротам..

 

                                    Г р е т х е н

 

Не слишком ли большая свита для проводов в загробный мир?

Хороший повод для визита, саксонский приобрёл кумир.

Таким эскортом он являет, стальную волю короля,

Над всем и вся, в подлунном мире, где сила – истины стезя.

 

За что мне Боже наказанье, послал ты праведной рукой?

За подвиг, отчего вниманья, кровавой жижей залитой…?

Иль, это горькая расплата, за солнца луч, в глухой норе?

За грех чарующих закатов, не освящённых в алтаре?

 

А если так, к чему мне небо, земля и солнце без него?

Пусть грех любви моей нелепой растает в бездне одного,

Того, что всех падений глубже, пред оком Сущего Творца,

Готова я, к объятьям ада, взамен желанного венца…

 

Осталось выбрать, сталь иль яды, хотя теперь уж всё равно…

Душа нема, как чёрный камень, летящий в вечности окно.

Нет даже сил, пошевелиться, в глазах тумана пелена,

Скользит событий вереница…, дней прошлых, манит глубина…

 

 Гретхен лишается чувства. Вбежавшая Марта, находит хозяйку в

бессознательном состоянии, откинувшуюся на спинку кресла. Марта,

испуганно выбегает из комнаты, взывая о помощи. К дверям спальни,

стекаются дворцовые слуги.

 

                               М а р т а

                            (в истерике)

Что делать?! Боже мой, что делать?! Нет, не сносить мне головы!

Жива, иль нет? Какое горе! Где лекарь?! Чёрт его дери!

                       ( кто - то  из  слуг)

Да толку что с него, ей Богу, одно лишь может, кровь пустить.

Так в этом деле, все здесь ловки, дай только повод, пошалить…

Матильду надо  растревожить, она и беса оживит!

Вот только где старуха бродит? На нём быть может и сидит?!

 

 Вдруг, как из-под земли появляется Матильда.  Довольно пожилая

 женщина, внушительной комплекции, с седыми редкими волосами,

 заплетёнными в аккуратную, тоненькую косичку.

 

                              М а т и л ь д а 

                  (низким рявкающим голосом)

 

Молчать! Безмозглые проныры, вам лишь бы языки чесать!

Ступайте прочь в глухие норы, там тешьте бесову печать!

Погрязли в гибельном злорадстве, ощерились весельем мглы,

Про беса вспомнили канальи?! Вглядитесь! В вас, его черты!

        

 Спальня  Гретхен и коридор, вмиг опустели, в комнате осталась

 перепуганная Марта, со всклоченными на голове волосами и мокрым

 от безутешных слёз лицом.

                               

                                 М а т и л ь д а

                    (снисходительно глядя на Марту)

 

Что ты стоишь, в остолбененье? Сходи, водички принеси,

Да тёпленькой, для омовенья её лица, с моей руки.

И не блуди по коридорам, бегом на кухню и сюда,

Мне с вами некогда возиться, ждут вороженные дела…

          

Марта, очнувшись от шока, опрометью выскочила из комнаты.

Матильда, подойдя, к недвижимой Гретхен, осторожно, с лёгкостью

взяла её на руки, и положила на кровать. Приподняв девушку за плечи,

устроилась рядом с ней, и нежно приподняв голову Гретхен, прижала

к своей огромной груди, ласково гладя, и приговаривая.

 

                                   М а т и л ь д а

 

Ну что, печаль моя и радость, как всё ж ты стала тяжела,

Жаль, не к мозгам прибилась тяжесть, а в бабьи прелести сошла.

Я чуяла твоё несчастье, что делать? Здесь мы не вольны,

Судьба, увы, под Божьей властью, мы же, в смирении жить должны.

 

А ты решила разобраться, в коварных кознях сатаны?

Любовь Творца тебя спасает, ты ж, ищешь путь в утробу мглы…

Ну, ничего, расставит время, всё, в надлежащие места,

У каждого своё беремя, в сём мире…, и своя звезда…

Твоя звезда лишь тусклым бликом, сверкнула средь житейских грёз,

Безумие любовной муки, наш вечный спутник в мире слёз.

Оно и счастья покровитель на ниве страстного огня,

Оно и злобный отравитель, волшебных красок бытия.

 

Всё это ждёт тебя принцесса, в нагом величии основ,

Ты сможешь разобрать, где чудо, где петли дьявольских хвостов.

Ты ж, с молоком моим впитала, грудь нежной ручкой теребя,

Величье разума людского, и страсть любовного огня.

 

В открывшуюся дверь вбежала, запыхавшаяся  Марта с кувшином воды.

 

                                    М а т и л ь д а

 

Ну, вот и наша свиристелка, с водою счастье принесла,

Как не крути, лишь в мире светлом, у сей прелестницы дела.

Но, не познав, грешного чаду, и свет безгрешный не познать,

Ведь в нём то и таит усладу – людского счастья благодать.

 

Сейчас умоешься водичкой, с глубин целительной реки,

И зазвенят, в девичьих жилках, благой истомы ручейки.

И ниспадут с очей оковы, порочных гибельных идей,

Живущих поминальным горем в дворцах, и хижинах людей.

 

 Матильда, погрузив руку в кувшин с водой, и что-то прошептав,

брызнула с ладони на лицо Гретхен. Проделав это трижды, она

ласково огладила бледное лицо девушки. Веки Гретхен, вздрогнули

от прикосновения и  медленно поднялись. Открыв глаза и оглядевшись,

она увидела Матильду, и тут же вновь расплакалась.

 

                                 Г р е т х е н

 

Кормилица, ты здесь, со мною, ты знаешь, Фердинанд – убит!

Мне, не снести такого горя, жизнь пала в чёрный лабиринт…

И нет, от тупиков спасенья, повсюду тени, кровь и мрак,

Отец в жестокости надменной, поднял и опустил кулак!

                              

                                М а т и л ь д а

                    (гладя девушку по голове)

 

Ой, ой…, ну надо же попалась, в капкан, дюймовочка моя,

Отец ещё, злодей, мерзавец, добавил в костерок огня…

Не грех, оплакать Фердинанда, мы всё же люди, не зверьё,

С отца же, делать супостата – негоже…, ты ж его дитё!

Какой ни есть, он твой родитель, для нас так вовсе, полубог,

Ведь герцог – дел мужских ревнитель, мир женских чувств, ему далёк.

Мозги царя, забиты властью, инвеститурною* вознёй,

Он одержим, тщеславной страстью…, а ты с любовною игрой…

 

             Гретхен немного успокоившись,  притихла.

 

Ну вот, и ты опять прекрасна, пусть глазки отдохнут от слёз,

Вдохни, Господнее пространство, забудь раскаты адских гроз.

День обретёт былые краски, ночь вспыхнет звёздною мечтой,

Любовь воскреснет силой страстной, ниспавши новою игрой.

 

Отец тебя безмерно любит, ты в мире для него одна.

Дороже нет ему опоры, ведь он не вечен…, как и я…

И для меня ты тоже дочка, хоть, не зачатая во мне,

Как не черна была та ночка, но свет блеснул, в моей руке!

             (Матильда с тоскою подняла глаза к небу)

Так тяжелы воспоминанья…, но я боролась, как могла,

За жизнь её, и жизнь ребёнка, но мать, увы, не сберегла…

Она ушла, а ты оставалась, в забвении мёртвой пустоты,

Смерть, упиваясь, утверждала, размах чудовищной беды…

Всё же Господь помог мне вырвать, тебя из чрева мерзлоты,

И смерть лениво отступила…, сомкнув над матерью персты…

И счастью не было предела, когда раздался детский крик,

И горе, чёрной мглой упало…, являя савана язык…

 

Сошлись два вражеских предела в жестокой схватке роковой,

Живущим, указав мерило, их бренной сущности земной.

Вот так они и ходят парой с начала Божеского дня,

Деля пророческую славу, от истин Сущего Творца.

 

Господь тебя моей рукою, достал из леденящей мглы,

А ты, тревожишь суть Востока, пороком грешной суеты.

Ты призвана на землю чудом, свершившимся в борьбе начал,

А посему, забудь крамолу, не в ней твой, истинный причал.

 

Все трое громко зарыдали, обратившись к висевшему

на стене распятью.

 

 

                                                С Ц Е Н А   VШ

 

Немногочисленный отряд герцога Гёльдерлина, сверкая на солнце

 доспехами, приближался к крепостным стенам Дортмунда.

 

                               Г е р ц о г

                  (обращаясь к оруженосцу)

 

Скачи сынок являя стать, пока не подняты мосты,

Не ровен час, увидев рать, струхнут мятежные жрецы.

Держи штандарт над головою, чтоб видели, откуда гость,

Хотя…, на тризне, мы изгои, в гостях там  будут, страх и злость…

 

 Оруженосец, подняв герцогский штандарт, устремился вперёд.

     

                               В и л ь г е л ь м

 (обращаясь к старому другу и соратнику Георгу Штольбергу)

 

Что ждёт нас впереди Георг? Измена, подлость, страх, враньё?

Но точно не любви восторг, коль траур нынче от него…

Предчувствия не добрые, терзают мою грудь,

Коварство Дортмунда знавал, ещё Оттона* путь.

 

                                Г е о р г

 

Да, ангел дружелюбия, растоптан здесь давно,

Так, разве только в Дортмунде? Чем лучше Кёльна дно?

Империя, как старый плащ, трещит, по ветхим швам,

Всех, Генрих отдал на прокорм, священным Римским псам!

 

Те ж, упиваются мечтой, тотального венца,

Что ж…, вера веский аргумент, церковного дельца…

Острее, чем твой верный меч, его двойной язык,

А яд, дурманящий мозги, коварней яств шишиг…

 

Что я могу сказать Вильгельм, Каносса – верх паденья!

С побед Оттона, по сей день, позорней нет явленья…

Но здесь не Генриха позор, во блеске лизоблюдства,

Всех властный охватил мажор, мирского превосходства.

 

Железный надобен кулак, в противодейство Риму,

Мы ж, растопыренным перстам подобны, в злую зиму,

Союз необходим стране, с могущественным центром,

Иначе, знаешь сам, куда, нас сдует папским ветром.

 

 

                            В и л ь г е л ь м

                             (саркастично)

 

Да, да, конечно же, союз, вне всякого сомненья,

Где каждый, мнит себя главой – имперского владенья.

Как всё же истина проста! Я право, удивлён…

Осталось выбрать дурака, и папский дух сметён!

Я не намерен слёзы лить, в притворных откровениях,

И уговор, не мой конёк, во властных устремлениях.

Ты прав в одном, мой острый меч, решит не все проблемы,

Но вкупе с мудрой головой, он ключ к любой дилемме.

 

Вначале надо утвердить, власть в близлежащем круге,

В земле саксонской истребить, князей варяжских струги.

Святое папство опоить, его же, злым дурманом,

Сговорчивее станет Рим, играющий с норманном…

 

Псевдо священной кузнице, теперь, как хлеб нужна,

Христом благословенная – священная война!

Пусть катится её поток, в обетованный край,

В крови кипящей, крепнет пусть, германский, новый рай!

 

Но это всё, не для меня…, здесь суть, моих трудов,

Твоя же – слава бытия, власть местных округов.

Железной хватки, без соплей и догматичной лжи,

Саксония* – форпост борьбы, за мира рубежи.

 

Сегодня в Дортмунде вобьём, кровавый, властный жезл,

А завтра Ахен, Льеж и Кёльн, вольются в мой удел!

Ты мне о центре говорил? Ты станешь центром здесь,

Суть моих мыслей уловил? Иль Дортмунд вам не в честь?

 

Пора. Довольно откровений, отряд оставим у ворот,

Возьмём охранным окруженьем, оруженосцев хоровод,

А дальше, вой кариатиды, и верных дортмундцев настрой,

Всегда, из зева панихиды бил пеной – лицемерья гной.

 

Друзья в несчастье познаются, на редкость верный афоризм,

Вот и посмотрим, кто друзья нам, а кто изменой одержим.

Да, велика цена проверки…, но дорог истины гранит,

У цели, к коей мы стремимся, до крови – жуткий аппетит…

 

 

 

 

                                               С Ц Е Н А       1Х

 

Бремен. Замок герцога Гёльдерлина. Поздний вечер. Глубокий подвал

 в южной части замка. По мрачному помещению, освещённому двумя

небольшими факелами, в чёрных балахонах, с наброшенными  капюшонами, прохаживаются две женщины. Лаура, супруга герцога  и её служанка,

женщина почтенного возраста, по имени Гертруда.

 

                              Л а у р а

                          (раздражённо)

 

Да где же бродит мой красавчик, так тяжко, в этом склепе ждать,

Иль он, сквозь землю провалившись, решил Аид, на приступ взять?

Нет сил моих в чаду томиться, от вони можно и пропасть.

А что, как чёрт оттуда выйдет? Иль герцог? Та же ипостась!

 

                              Г е р т р у д а

                (ворчит, успокаивая герцогиню)

 

Да не волнуйтесь вы ей Богу, впервые будто бы пришли,

И всякий раз одно и то же…, по мне, что черти, что они.

Ещё и пострашней, однако, любых рисованных чертей,

Живое, воплощенья ада, в крови – от пяток до ушей…

Визит их прошлый не забуду, до самой гробовой доски,

Не люди, чистые исчадья, гнилья – отвратные куски!

И как вы, право не боитесь, с главой их, ладить разговор,

Одно звериное рычанье, а взгляд – сверкающий топор!

 

                               Л а у р а

                    (взорвавшись негодованьем)

 

Заткнись Гертруда! Как ты смеешь?! Хулить достойнейших людей!

В них кровь моя, кипя, звереет, от глаз до кончиков ногтей!

Прекрасно знаешь, я норманнка! Великой Дании дитя!

А чёрт – саксонская собака! Живьём сожравшая меня…

 

Под полом, выложенным каменными плитами, послышался едва

различимый шорох, за которым последовали три коротких удара. 

Лаура,  подбежала к угловой плите, и блеснув стилетом, так же,

тремя ударами, металлического наконечника его рукояти, ответила

на условный стук. Массивная плита зашевелилась, медленно поднялась,

и с душераздирающим скрежетом отъехала в сторону. Из кромешной

темноты подземелья, показалась грязная косматая голова человека.

Пристально посмотрев, на женщин, и оглядев комнату, он ловко

выскочил наверх. Вслед за ним, поднялись ещё трое мужчин,

с обнажёнными мечами.

                            

                                 Л а у р а

 (с радостным визгом бросилась на шею, одного из них)

 

Так нестерпимо ожиданье! Ну, наконец, то, вы пришли.

Я разуверилась в свидании, Уж слёз нахлынули ручьи…

Без приключения добрались? Сегодня вижу, крови нет,

Ах, Роллон, я истосковалась! Словечко хоть скажи в ответ!

 

                               Р о л л о н  

                              (озабочено)

 

Нет ни минуты на забавы, германские не дремлют псы,

С большим трудом прошли заставы, позорно подобрав, хвосты.

Твой сакс, как будто, что-то чует, людьми окрестность наводнил,

Или боится, иль лютует, дух смертный, пышет из могил…

 

Готова ли твоя принцесса, пуститься в дальние края,

Если готова, так за дело, ночь в руку нам, но враг – заря.

Убраться надо до рассвета, хотя б, за ближние посты,

Иначе потеряют ценность, твои подземные мосты.

 

                               Л а у р а

 

Да всё готово, девка в спальне, Гертруда вмиг вас доведёт,

Постой! Там справятся и трое, я усыпила, вражий плод.

Я так ждала тебя и что же, один невинный поцелуй?

На миг хоть оторви от стужи мой дух…, любовью околдуй…

 

                                Р о л л о н

      (нехотя, повернувшись к сотоварищам)

 

Ну, хорошо, пусть так и будет, идите с бабкой, да скорей!

В мешок девчонку посадите, и чтоб без сломанных костей.

Она теперь для нас дороже, всего норманнского добра,

Она – наш путь из преисподней, в простор саксонского двора.

             

 Гертруда и трое викингов уходят. Лаура, сбросив с себя тяжёлый

балахон, бросает его на пол, и сев, на импровизированный ковёр,

протягивает к Роллону руки.

 

                                 Л а у р а

 

О, Роллон, свет моих мечтаний, сомкнём скорей перста любви,

Сними с любимой боль страданий, огонь страстей воспламени…

Я так желала откровений, измученной во лжи душой,

Повергни в бездну наслаждений, мой отвратительный покой.

 

Покорённый, таким откровенным спектаклем Роллон,

бросается на обнажённую Лауру.

                                

                                  Р о л л о н

 

И я, в лесах истосковался, по зною сладостной любви,

Пред пылкостью твоих лобзаний – ничтожны испытанья дни.

В тебе, я черпаю те силы, ту мощь, вселенского огня,

Пред чьим могуществом, бессильна, сталь смертоносного меча.

 

                                       

 

                                              С Ц Е Н А  Х

 

 Дортмунд. Замок графа Брауншвейга, наместника герцога  Гёльдерлина

в юго-западной области Саксонии. Граф Фридрих Брауншвейг, глядя,

в узкую бойницу сторожевой башни замка, разговаривает со своим

доверенным помощником Гарольдом.

 

                              Г р а ф

 

Ползёт, губительной змеёй – земли саксонской дьявол,

Небезрассуден ли герой, явившись с войском малым…?

Иль, искренен наш удалец, в час скорбной панихиды?

Иль, замышляет что, подлец, в пример троянской гниды…

 

Не верю, в герцога слезу над гробом Фердинанда,

Его старатели в лесу, сломили доблесть гранда…

За всё ответит он в свой час – мучительной расплатой!

Познает каждым волоском, печаль моей утраты…

 

Сейчас разбить его легко…, а что потом? Что дале?

Пока я силой не готов, смять венценосных тварей…

Немного надо потерпеть, длань чёрного саксонца,

Чтоб разом отрубить и длань, и голову уродца!

Сейчас нельзя нам выдавать, жар мстительного гнева,

Иначе, Дортмунда алтарь, пожрёт – вампира чрево.

Смотри-ка Гарольд, он людей оставил за стеною,

Всего с десяток злых чертей теснится круг героя.

 

Оттона слава, жрёт его, величием надменным…

Ты будешь с радостью встречать хозяина вселенной,

 

Гордыне царственной чужда, любовь к родным пенатам,

Вся честолюбцу власть нужна, над всем патриархатом!

 

                                      С Ц Е Н А    Х1

 

 Нижний зал Дортмундского замка в трауре. В центре, на высоком

постаменте, накрытое чёрным саваном, в обрамлении множества

пылающих факелов, покоится тело Фердинанда. У подножия, 

величественного сооружения, стоит граф Фридрих Брауншвейг,

в окружении особо приближённых рыцарей.

В открывшихся створках, огромных, кованых железом дверей,

появляется фигура Вильгельма Гёльдерлина в сопровождении охраны.

Разрывая тишину лязгом грохочущих лат, они быстрым  шагом приблизились

к графу, и его свите. Гёльдерлин, крепко обняв Брауншвейга, и взяв, его под локоть, отвёл в сторону.

 

                                   В и л ь г е л ь м

 

С тобою Фридрих я скорблю по юному красавцу,

Попал, наш рыцарь в западню, жестокого нормандца.

Вновь, подползает датский вор, к моим святым пределам,

Клянусь, граф будет отомщён, жестоким, адским гневом.

 

Вдруг, тишину траурного зала разрывает, пронзительный,

истошный женский крик. Граф и герцог, резко обернувшись,

видят приближающуюся к ним, графиню Брауншвейг,

с непокрытой головой и всклоченными седыми волосами.

         

                              Г р а ф и н я

(вкрадчивым шёпотом, тыча, пальцем в грудь герцогу Гёльдерлину)

 

Вот он, убийца Фердинанда, приполз ехидною чумной,

Извергнув пламя Уриана*, блистает чёрною звездой.

Завёл дитя в уют скабрёзный, коварной ведьмы молодой,

Она, пред сыном и разверзлась, дымящей бездной роковой…

 

Вильгельм, сверкнув глазами отпрянул назад, машинально  схватившись

за эфес своего меча. К павшей, на колени, стонущей графине, подбежали

чёрной стайкой несколько монахинь и, подхватив женщину под руки,

потащили в глубину полутёмного зала. Воцарившаяся тишина, лишь

усугубила и без того напряжённую атмосферу собрания. Гарольд,

ближайший помощник  графа Брауншвейга, выхватив меч, громовым

голосом выкрикнул: ”Смерть!” Рыцари, приближённые графа и стражники замка, мгновенно обнажили оружие.

Пятеро охранников герцога, выхватив мечи, взяли в кольцо своего господина. Граф Брауншвейг, крикнув громовым голосом: ”Ворота”, вырвал из ножен

меч, и нервно подёргивая им, двинулся на Вильгельма. Герцог, медленно

обнажив свой клинок, резко и громко скомандовал окружившим его  воинам: ”Прочь!”

 

                                Б р а у н ш в е й г

               (с искривлённым от ненависти лицом)

 

Нет…, нет…, графиня не безумна, у нас в жилище – сатана!

Пришёл оскалом лицемерным, испить тщеславья гной до дна!

Ты захлебнёшься в нём – мерзавец! Пред божьим, праведным челом!

Я разрублю тебя на части, куски же, брошу псам в прокорм!

 

 Граф, занеся над головой свой меч, бросился на герцога. Вильгельм же,

несмотря на свой почтенный возраст, в сравнении с Брауншвейгом, ловко увернулся от смертоносного удара, сделав короткий шаг в сторону. Сталь смертоносного меча графа, блеснув, скользнула вдоль плеча герцога.

Влекомый тяжестью и неистовой силой, которая была вложена в этот удар, граф, провалился вперёд, обрушив всю силу своей ненависти, на плиту каменного пола, которая, лязгнув, брызнула фейерверком  тут же исчезнувших мелких искр. Герцог, резко и коротко взмахнув, клинком, нанёс графу удар по затылку, плоскостью, своего довольно увесистого меча. Брауншвейг, ничком рухнул на пол. Ратное действо закончилось настолько быстро, что никто из присутствующих не осознал до конца всего произошедшего.

Герцог, наступив, тяжёлым, кованым сапогом, на спину недвижимого графа , поднял над головой свой меч. В зале вновь, воцарилась гробовая тишина. Вдруг в открытые уличные двери, сметая на своём пути стражников, ворвались несколько всадников, наполнив пространство траурного зала лязгом железа, и пронзительным запахом пота,  фыркающих лошадей.

 

                          В и л ь г е л ь м

             (обратился к одному из всадников)

 

Георг, к чему такие страсти, перепугал весь люд честной,

Оставьте зал в Христовой власти, храните Дортмунда покой.

Я буду говорить с народом, ты, спешься, стань подле меня,

Теперь твоя над ним  забота, так принимай бразды вождя…

 

Мечи надеюсь, заблистали во славу герцогских седин?

Я, ни на миг не сомневался, что вы верны мне, как один!

Досадна графа укоризна…, Господь судья его словам,

Ведь в горе, здравой нет границы, коль горе входит, лично к вам.

 

Прошу покинуть эту залу, всех! Кроме избранных Творцом,

Им должно Фердинанда славу, воспеть пред истинным Отцом.

Вы же, возьмите в день грядущий героя незабвенный свет,

Уходят лучшие из лучших, вверяя нам земли рассвет…                                       

 

Герцог, убрал ногу с поверженного графа Брауншвейга, указывая своим охранникам, на тяжело поднимающегося Фридриха. Слуги, подхватив

его под руки, вывели из зала. Вильгельм, окружённый плотным кольцом

охраны, из числа уже вошедшего в город отряда, дождавшись, пока все,

кроме священников и монахов выйдут на улицу, презрительно посмотрел на помост с телом покойного Фердинанда, и плюнув, в его сторону, вышел на  дворцовое крыльцо.

Небольшая площадь, находящаяся перед резиденцией Брауншвейгов, была заполнена многочисленной и разночинной толпой жителей Дортмунда,

запертых, на примыкающих к площади улицах, тяжёлой кавалерией

бременских рыцарей.

Вильгельм, широко расставив ноги, и опершись, обеими руками на рукоять

своего меча, острие которого упёрлось в каменное крыльцо, поднял вверх

правую руку. Народ на площади затих.

 

                               В и л ь г е л ь м   

                (громким и твёрдым голосом)

 

Власть траура и созиданья мой Дортмунд ныне потрясла,

Великий воин покидает, сей мир, чтоб жизнь была светла,

Для верноподданных германцев! За вас он, пролил свою кровь!

В борьбе с уродливым норманнцем – клыком языческих  богов.

 

Я, перед ликом Фердинанда, поклялся вырвать мерзкий клык!

Со срубленной главы норманна, извергшей аспида язык!

Тебя народ мой заклинаю – злым противлением врагу!

Лишь вместе, варварскую стаю низвергнем мы в аида мглу!

А посему, я Дортмунд вижу, подобием – стальной ноги!

Форпостом веры и величья, мне Богом вверенной земли.

Вливая золото, в сей город, и полня, рыцарским мечом,

Пророчу вам удел приора, в войне с коварнейшим врагом.

Саксонская земля не станет, ковром под пяткой сатаны,

Германец гордый, в ней хозяин, до входа в Божьи рубежи.

И мы обязаны всецело, крепить союз святых родов,

Жить не враждою отчужденья, но славой, будущих веков!

 

Толпа, взорвалась восторженными воплями, мощными грохочущими

волнами покатившись по площади,  “Виват Гёльдерлин! Виват Вильгельм!”. Герцог, вложив меч в ножны, быстрым шагом вернулся в траурный

зал замка, увлекая за собой Георга Штольберга.

 

                                В и л ь г е л ь м

 

Я срезал лишь верхушку льдины, теперь власть в Дортмунде твоя,

Начнёшь, с железной дисциплины, жги неустанно бунтаря!

Не мне тебя учить, сам знаешь, чем пахнут власти удила,

Но слишком не усердствуй с казнью, страх – духа злая кабала…

 

Пусть Фридрих поначалу взвоет, я с ним не стану говорить,

Узнай, с какой он пел змеёю…, иль змеями, всё может быть…

Семью, всех до последней твари, отправь в убогий монастырь,

Его же, за позор регалий, одень на раскалённый штырь.

 

 

Я в Кёльн, теперь же отъезжаю, охрану малую возьму,

Отряд тебе весь оставляю, берись немедленно за тьму…

Пока не разбежались крысы, из недр гнилого корабля,

Дождёшься Генриха, отправишь, отряд в родимые края.

 

А с Фердинандом, всё, как должно, все почести воздай юнцу,

Он есть герой, земли саксонской…, венец, в удел лишь мертвецу…

Дождёмся ль мы такой награды? Как всё ж, дремуч Христа закон,

Кто здесь герои, кто собаки? Смешалось всё в единый ком…

 

Я Гарольда возьму с собою, он роль свою здесь отыграл.

Народ не чтит таких героев, вонюч – Иуды пьедестал.

Пожалуй, всё, пора в дорогу, так право, тяжко на душе…

Толи устал я быть жестоким, толь, умереть боюсь во зле?

 

Коль Фридрих вынесет дознанье, чёрт с ним, оставь мерзавцу жизнь,

Хотя…, узнай его желанье, как скажет, так тому и быть.

По мне, так лучше гнить в могиле, чем жить, с иудовым клеймом.

Довольно…, жить захочет гнилью, продлишь позор монастырём.

 

                                              С Ц Е Н А  ХП

 

Гретхен, очнувшись от глубокого, тяжёлого сна подняла голову и,

оглядевшись по сторонам пришла в ужас. Девушка обнаружила себя,

лежащей на грязном  деревянном топчане, в полутёмном сыром подвале,

с небольшим зарешеченным окошком, под самым потолком.

                              

                               Г р е т х е н

 

Где я? Зловонная темница, объяла плечи серой мглой,

Дурные шутки царедворцев? Величье, дерзости хмельной?

Да нет, кто ж мог, себе позволить, такое злое мотовство?

Самоубийца иль сам дьявол, пытает отчее тепло?

 

Не сон, уж точно, тело ломит, как после скачки верховой,

Да что ж такое, в самом деле, кто гневом полнит мой настрой?

Нет силы, закричать истошно, язык, как будто не живой,

В глазах, стоят круги цветные, в ушах, саднящий стон глухой.

 

 Девушка, с трудом поднявшись с топчана, подошла к окованной железом

небольшой двери, и изо всех сил, ударила кулаками по сырым заплесневелым доскам. Тяжёлая дверь, лишь поедала своей  неприступностью удары слабых, девичьих рук. Выбившись из сил, Гретхен затихла, прислушиваясь к душной и вязкой, подвальной тишине. Вдруг, где-то вдалеке, послышались еле различимые звуки, напоминающие шарканье ног, по мере приближения, усиливающиеся и, в конце концов, превратившиеся, в тяжёлые  пугающие шаги.

Отвратительно заскрежетал, ржавый засов, и  дверь, пронзительно заскрипев, медленно отворилась. В комнату, заглянул громадный человек в звериной шкуре, со всклоченной рыжей бородой, и сверкнув, на Гретхен свирепым взглядом, буркнул что-то непонятное себе под нос, и с силой захлопнул дверь.

Гретхен, при виде страшного чудовища, мгновенно отскочила в

глубину подвала, затем, забившись в угол, закрыла лицо руками и зарыдала.

 

                             Г р е т х е н

 

О, Боже мой, никак норманны, знаком мне, грубых шкур покрой,

Взгляд, полный дикости кровавой – услады их, в судьбе земной!

Отец не раз пленял норманнов, жестокость в догму превратив,

Являя людям суд свой правый, расправу Господом прикрыв…

 

Захвачен замок наш варягом? Но, я не помню битвы шум…

Лишь помню, тяжесть одеяла, от охвативших сердце дум.

Я знаю, в замке есть подвалы с гнетущей чёрной пустотой,

Но с детства я ходить боялась, их леденящею тропой…

 

Кормилица мне говорила, мол, полон замок злых страстей,

Особо в подземельях стылых, сброд приведений всех мастей.

Со слов её, я лицезрела, дух пращуров, что там парит,

А слухом детским разумела, как цепь кандальная звенит…

 

Задвижка, с внешней стороны двери, вновь заскрежетала, дверь

отворилась, и в комнату вошёл человек, совсем не похожий на дикого,

косматого норманна. Он был одет в лёгкий кожаный костюм с коротким, изящным кинжалом на поясе. Когда мужчина подошёл поближе, Гретхен разглядела недурное лицо с умными, красивыми глазами, обрамлёнными

чёрным вьющимся волосом. Мужчина, напоминал ей, скорее изнеженных итальянцев, которых она видела превеликое множество, будучи

неоднократно с отцом в Риме.

 

                             Н е з н а к о м е ц

                   (на сносном немецком языке)

 

Меня зовут, Марчелло Скорци, я житель папских областей,

Простите, нас за эксцентричность, в приёме дорогих гостей,

Увы, мадам, нельзя иначе, условиться с саксонским львом,

Приходится идти на крайность, для торжества Господних догм.

 

Отец ваш, больно не сговорчив, с владыкой, истинных идей,

Гордыней ратною блистая, пред светом папиных очей…

Он нарушает Божьи нормы, что ж остаётся делать нам?

Бороться этим же оружьем, в отмщение Христовых ран.

 

Церковнику греметь оружьем, претит писания строка,

А к полюбовным соглашеньям, благословенна, суть Христа.

Вы ж, Божье чудное создание, в мир посланы для дел благих,

Удел ваш, излечить сим благом, от неразумности других.

 

Мы лишь поможем, отблеск дивный, во мрак невежества внести,

Дабы избавить мир надменный, от крови, алчности и лжи.

А посему, вы здесь сегодня, под дланью Божеских забот,

Но путь тернист, к брегам спасенья, отягощён страданьем ход…

 

В смирении, вера прирастает, и вам смириться надлежит,

Так, в скором времени, вас снова, отец в объятья заключит.

В противном же исходе дела, боюсь сего обета дни,

Продлятся тяжким испытаньем, норманнской дикой западни.

 

                              Г р е т х е н

        (поняв в чём дело, спокойным голосом)

 

К чему епископам оружье? Их сила, в вероломной лжи,

В развалах золотых игрушек, для воинов варварской страны.

С каких времён безгрешный папа, с норманнским заручён мечом?

Их вдохновением кровавым, он без сомненья восхищён?!

 

Вбивать языческой дубиной, дух Христианского венца?

Помилуйте, но это слишком, для непорочного скопца.

Иль вы забыли, кто пред вами, во тьме предательской сидит?

Я дочь Вильгельма Гёльдерлина! И кровь во мне его кипит!

 

Вы плохо знаете саксонца, продажный итальянский сброд,

Величью вашему – германцы! Сломали дьявольский хребёт…

Сицилия, рубеж последний, тлетворной Римской суеты,

И ваш удел, вольётся скоро, в пучину адской глубины,

В объятья, чёрного потока – океанической волны!

                            

                              М а р ч е л л о

                     (сделав удивлённое лицо)

 

Что ж, вижу, вы игрок достойный, и цену знаете словам,

Я впрочем, друг – метаморфозы, и уважения к врагам…

А посему, вы не на блюде, до мною видимой, черты,

И понимать должны, что будет, как рухнут зыбкие мосты.

 

Боюсь, вам участь Клеопатры, не досягаема, теперь…

Варяги – чувственности гранды, тяжёл их страстности кистень.

А в уговорах, нет, поверьте, искусней римских мастеров,

Ведь не прощённых не бывает, под сводом арочных крюков.

 

Ну, а теперь пора в дорогу, мы объяснились, как могли,

И вам понятна суть исхода, и я узнал…, чем вы больны.

Поверьте, проще так кружиться, по весям вражеской земли,

И безопаснее, ей Богу, хоть и Господь нам – свет в пути.

 

Марчелло, поклонившись, вышел, оставив дверь открытой. Тут же, на пороге появились два громадных норманна, и одетая в чёрный балахон, горбатая, сухонькая старушонка небольшого роста. Её волосы, слипшиеся от грязи, и свисавшие чёрными верёвками, до самого пояса, почти полностью скрывали сморщенное, старческое лицо, но Гретхен всем своим, трясущимся от ужаса существом, ощущала довлеющий над нею, проникающий в самое сердце тяжёлый, неотвратимый взгляд. Девушка, забившись в угол, грозно выставила перед собой, маленькие грязные кулачки. Старуха хрипло расхохоталась, хлопнув от восторга себя по бёдрам. Мужчины недовольно хмыкнув, подступили к Гретхен. Один из них, схватил бедную девушку в охапку, другой, зайдя ему за спину, поймал

 распущенные волосы Гретхен, и с силой потянул на себя. Подвал наполнился диким, пронзительным визгом пленницы.

Старуха, кряхтя и что-то приговаривая, достала из под подола юбки, маленькую кожаную фляжку, открыла её, и надавив девушке на подбородок, влила содержимое ей в рот. Гретхен, в тот же миг обмякла, и прекратив, всякое сопротивление, обрела безучастное ко всему происходящему выражение лица.

 

                                С т а р у х а

                   (низким скрипучим голосом)

 

Всё ж, вредное германцев племя, сопля, а кажет кулачок,

Видна в ней Одина закваска, но телом – вяленый сверчок.

Да все они, Имира* дети, от Аска* с Эмблей* рождены,

Ослабли во Христовой клети, забыв про Мирдгарда*дары…

 

Ещё прапрадед мой – воитель, о Сигвиде легенды пел,

Как сей великий предводитель, над здешним берегом радел.

Над всей землёй его драккары, летали, сея жизнь и смерть,

А вёл их, Один* одноглазый, орланом облетая твердь.

 

Ну, всё, что рты поразевали? Набросьте, на неё мешок,

Верёвкой рученьки связали? Я лёгкий ей влила квасок…

Стемнело, можно отправляться, к утру до берега дойдём,

Вы ж, предков полнитесь бунтарством, питаясь бабкиным враньём.

 

 Связав полусонной пленнице руки, и набросив на неё грубый,

рогожный мешок, один из мужчин, взвалил ношу на плечо и все трое,

спешно \вышли из затхлого подвала.

 

 

                                              С Ц Е Н А       ХШ

 

 Гретхен, услышав нудный, тягучий скрип, и ощутив, лёгкое  покачивание, приоткрыла глаза. Её взору предстали низкие, чёрно-белые облака с небольшими проталинами, ярко синего неба. Приподняв, голову, она увидела перед собой, могучие мужские спины, монотонно  сгибающиеся, то вперёд, то назад. Над ними же, возвышался огромный,  до предела натянутый попутным ветром, квадратный полосатый парус. Гретхен, сразу же поняла, что находится на норманнской драккаре. Она лежала, на сыром и грязном мешке со связанными,

 до боли затёкшими руками.

Ноги её, также были опутаны верёвкой. Пробежав, по её нити глазами, она увидела группу людей со скорбными лицами, в серых холщёвых одеждах, находящихся от неё, на приличном расстоянии. Их руки, по-видимому, тоже были связаны, но за спинами. Пленников, было семь человек, три женщины и четверо мужчин, один из которых, как ей показалось, не спускал с неё, восторженных глаз. Вдруг за головой Гретхен, раздался до боли знакомый, скрипучий голос омерзительной старухи.

 

                              С т а р у х а

 

Проснулась, дерзкая зверушка, этак, проспишь весь карнавал,

Коль надо что, шепни мне в ушко, уладим мы твою печаль.

Да не стесняйся вечной бабки, теперь ты, под моим крылом,

До окончательной развязки…, узлов затянутых в былом.

 

Гретхен, вытянув вперёд руки, умоляюще  посмотрела

на старуху. Та, что-то буркнула, стоящему возле пленников,

бородатому викингу. Он неторопливо подошёл к девушке и лёгким

движением, сдёрнул с её рук впившиеся в нежную кожу оковы,

засунув, короткую верёвку себе за пояс. Вопросительно посмотрев

на старуху, и получив одобрительную отмашку рукой, рыжебородый

великан, удалился на своё место.

 

                                   С т а р у х а

                      (вновь с едкой хрипотцой)

 

Неужто все твои желанья? Я столь воды в тебя влила,

Не подмочи своим упрямством, побед – саксонского двора…

Терпи тогда, уж скоро встанем, под берег, близится гроза.

Беречь, велел тебя хозяин, коль нам, не в тягость голова.

 

 Лодка, шла вдоль берега, он виделся Гретхен тонкой, еле заметной

линией за левым бортом, скрипящей, раскачивающейся ладьи. Небо,

на глазах превращалось в низкий и тяжёлый туман, пронизываемый

сверху до низу, яркими вспышками рваных молний. Гребцы изо всех сил

налегали на вёсла. Роллон, громко и грубо подгонял их, пытаясь поскорее

достичь спасительной бухты.

                                           

 

 

                                                С Ц Е Н А    Х1V

 

Малая дружина Вильгельма Гёльдерлина, въехала в широкие ворота

Кёльнского замка. Кавалькаду рыцарей, радостно встречали

доброжелательные обыватели.

 

       

                            В и л ь г е л ь м

 (обращаясь, к последнему из своих, особо преданных соратников,

 графу Генриху Цвейгу)

 

Ну, слава Богу, Кёльнский люд, смиреньем жив отрадным,

Хотя, и здесь витает блуд изменников отвратных…

Быть может так, и быть должно, на ниве доли властной,

Чем зубы крепче и острей, тем лик любви, прекрасней.

 

                               Г е н р и х

                              (улыбаясь)

 

Боюсь, что в Кёльне, не сердись, ждёт бойня, посерьёзней,

Мечом, увы, не обойтись, в сей колыбели Божьей.

На штурм пойдёт епископат, он здесь осел всей мощью,

Их языки хоть не булат, но рвут железо в клочья!

 

Тебе ль неведом, сей язык в клешнях благого спрута?

Их меч святой – Господень лик, а с ним, сражаться глупо.

В руках умелых, он страшней, кровавого потопа,

Умыли ж, Генриха* в дерьме…, без крови и без пота…

 

Слова, и все из Божьих уст, не кладезь ли харизмы?

Поющей сладко, как Прокруст, под мессу вечной тризны.

А долго ль бог тот пропоёт, один Господь лишь знает,

Что делать, коль для нас с тобой, сей свет, не досягаем…

 

Жрецам лишь слышен Божий глас, в святом уединении,

Он шепчет, кто и где погряз, в греховных преступлениях.

Сколько землицы отхватить, сколько продать заблудшим,

Кому макушку отрубить, кому венец отпущен…

 

                              В и л ь г е л ь м

                                  (улыбаясь)

Да ты – чистейший еретик! С огнём, мой друг играет…?

Нет…, вправду хорошо, что в нас, глас Божий не влетает.

Могу представить, чтоб Он мне, сейчас шептал на ухо,

Режь бесов влезших в божий хлев, от уха и до брюха!

                Оба громко расхохотались.

                               В и л ь г е л ь м

 

Ты Генрих прав, в том и беда, погрязла вера в страсти,

Двурушники святого дна, длань тянут к высшей власти.

В сём корень зла – имперских дней, а может и столетий.

Не Бог, глашатай слухачей, их бог – в златой монете…

 

Давай заедем в монастырь пред дружеским визитом,

Хочу взглянуть в глаза людей, кто верой жив, не свитой.

С аббатством местным я давно, в бескомпромиссной дружбе,

Ему плевать на мой венец, я ж, крут с его оружьем.

 

Он, смелый, честный человек, что может быть ценнее?

И в толковании догм стратег, и в спорной, властной теме…

Хочу услышать от него, чем ныне дышит святость,

Суть правды скрыта глубоко, вверху лишь – яда сладость.

 

Оставив лошадей, оружие и охрану у ворот монастыря, Вильгельм

и Генрих вошли внутрь небольшого монастырского двора.

Из дверей серого, невзрачного здания вышел монах. Священнослужитель, выглядел гораздо старше своих немолодых гостей, толи в силу чёрного

одеяния, толи от множества морщин, избороздивших его лицо.

А вот глаза, напротив, являли необыкновенную чистоту, излучая яркий, бирюзовый свет.

Он подошёл, и широко улыбнувшись, поздоровался с Вильгельмом,

Герцог, представил ему Генриха. Монах назвался Симеоном.

 

                                  С и м е о н

             (приглашая гостей в свою обитель)

 

Давно Вильгельм ты не бывал, в моих святых владеньях.

Нет силы, верный свой кинжал оставить без движенья?

Ну, а вообще, я рад, мой друг, тебя сегодня встретить,

Кто знает, свидимся ль ещё, на этом чёрном свете…

 

В такой дали ты от меня, несёшь свой крест тяжёлый,

Но вспаханная им стезя, здесь отдаётся стоном.

Мне стон сей, душу рвёт впотьмах, и праведному братству,

И нас, ввергает в жуткий страх, и блудней христианства.

 

Как будто ты, и впрямь решил, объять и власть и веру?

Сверкая ревностно мечом, направо и налево!

Ты папе объявил войну? Рим полнится смятеньем,

Имперский верх пророчит тьму грядущего забвенья…

 

Мне думалось, мы в прошлый раз, с тобою разрешили,

Что власть и вера – берега, меж бездной, с адской пылью.

Над нею есть, священный мост, он – разумом зовётся,

Господним разумом мой друг, под чуждым, нить та рвётся.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Вновь ты завёл свой прежний гимн, откованный позором,

Да, я обычный христианин, с грехами, в том нет спору.

Но я, и не пытаюсь влезть на трон в безгрешном Риме,

А сутью адской, я давно, увяз, в кровавой тине…

 

И мне плевать на веры власть, иль на безверье власти,

Я смертный воин, я солдат, пусть с духом адской страсти!

И мне не страшен мой удел, что в том, что в этом мире,

За землю я всегда радел, в ней, спят мои – кумиры!

А посему, пока живу, мой меч, лишь гость для ножен,

Псевдо святому воровству, он будет портить кожу!

Я не позволю им содрать, с земли германской шкуру,

Но сам Сицилии воздам – страстей саксонских бурю!

 

Я не дошёл пока умом, до монастырской кельи,

Что делать, значит, разум мой, витает грешной тенью.

Господь рассудит скоро нас, в чём – истинное бденье,

Мечом вбивать Его завет, иль порицать – безверье…

 

Нет, право времени, прости, пускаться в рассужденья,

К тому ж, бессмысленны они, при нашем положении.

Ты лучше бы, поведал мне, в чём Римское смятенье?

Климент*, иль Урбан*, ближе к дням святого восхожденья?

 

Там истинно борьба идёт, в пример для подражанья,

Что я, пред мощью двух столпов – святого воздержанья?

Пред их личиной, меркнет блеск, от моего оружия,

Там пышет смрадом весь букет, бесовского удушья!

                             

                                С и м е о н

 

Вильгельм, прошу, не рви мой дух, тяжёлым откровеньем.

Ты прав, в сём боль моя и страх, и чувство помутненья…

Идём раскольничьим путём, неумолимо в бездну!

Властолюбивым кистенём, круша догматов песню!

 

Похоже, Урбан одолел, тщеславного Климента*,

Не знаю, чем он преуспел, злой силой, мглой навета…

Претит мне эта суета, святейшего престола,

От дум же, пухнет голова, в предчувствии раскола.

 

Так если б, передел точил, лишь папские владенья!

Он, всю империю затмил, междоусобным тленьем.

А ты лукавишь предо мной, пытаешь, кто в фаворе,

Ветров, губительной пургой несущих людям горе!

 

Мне показалось, повар ты, чудовищной закваски,

Если ошибся, извини, а нет…, претят мне маски…

Ты знаешь, я ведь не боюсь, ни смерти, ни забвенья,

А потому и жить стремлюсь, с беспечным откровеньем.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Однако нечего сказать, картина впечатляет,

Знать Урбан, принялся скакать, я ж, путь ему ровняю?!

Спасибо, в этом хоть польстил, избавил от Климента,

Такую роль в возне светил, почту за комплименты…

 

Нет, ты, конечно, преуспел, в предположеньях смелых,

А я могу предположить, ты – меч в руках умелых.

Вильгельм возможно, груб и прям, порою даже вспыльчив,

Но не приспешник он червям, в лжеправедном обличии.

 

Вильгельм, рубеж не пересёк, неписаных законов,

Ты разве, за общенья срок, не распознал мой норов?

Честь Гёльдерлина, вот мой – флаг! Всё остальное – время!

В котором, я его несу, своё лишь славя – стремя!

 

И как бы ни был он тяжёл, поход в земном пространстве,

Оттона я верну престол, имперскому всевластью.

И Рим, как прежде присягнёт германскому началу,

А нет, к аида дну пойдёт, центр папского причала!

 

Ты прав, он перестал служить, Христову разуменью,

Иных там истин глаз горит, взывая к разрушенью…

И вонь, из злобного гнезда, слышна теперь повсюду,

Знать вправду подошла пора – охоты на Иуду…

 

                               С и м е о н

 

Как, ни разнятся игроки, исход один – всевластье!

Значит не зря, плетут венки для вдовьего ненастья….

Беда не в том, что властный жезл, дитя кровавой славы,

А в том, что смертен алчный раб, священной Римской дали.

Ты извини меня Вильгельм, что честь твою унизил,

Но право рад я, что прозрел дав ход, жестокой мысли.

А если до конца блистать, безумным откровеньем,

Тебя, с Климентом я связал…, союзным соглашеньем…

 

Конечно, дьявольский альянс не плод моих сомнений,

Весь Кёльн,  сей правдой, зачумлён…, от Римских заключений.

Епископат корнями здесь, а посему, здесь, правда,

Ну, а народу с властных уст, во благо, и кувалда…

 

                             В и л ь г е л ь м

                                 (удивлённо)

 

Ты слышал Генрих? Чудеса…, ушам своим не верю,

Как видно обошли меня, святою тайной дверью.

Но для чего? В чём смысл игры? Ведь я им, костью в горле!

Мои смертельные враги, мне предлагают долю?!

 

                                С и м е о н

                              (озабоченно)

 

Вильгельм, тогда и я слепой, в том, что сейчас творится…

Пожалуй, за твоей спиной, бес пакостный кружится.

Лишь сам ты, друг мой разберёшь, беду своих успехов,

Кто-то из них нащупал брешь, в твоих стальных доспехах…

 

Средь наших прихожан есть Курт, сапожник, выпивоха,

В сапожном ремесле не плут, а в остальном – пройдоха…

Он мне поведал разговор, двух ратников в пивнушке,

Конечно глупость, чистый вздор, но что-то было в кружке…

 

Меж ними спор возник хмельной, чуть было, не до драки,

Один кричал Вильгельм – герой! Другой – с хвостом собаки.

Тот первый, с пеною у рта, кричал – он не подкупен,

Дружок же едко промычал – бесценен, гнёт разлуки.

 

                              В и л ь г е л ь м

                        (изменившись в лице)

 

Ты понял Генрих, что-нибудь, из этого абсурда?

А я вот чувствую душой, упрёка голос судный…

Прощай мой добрый Симеон, спасибо за науку,

Дай, обниму, а то и впрямь…, ждёт вечная разлука.

 

Герцог, повернувшись, быстрым шагом направился к  выходу.

Генрих, кивком головы попрощавшись с монахом, поспешил вслед

за Вильгельмом.

                             

                                    Г е р ц о г

                               (вскочив в седло)

 

Домой! Сквозь Дортмунда врата, чиста, быть может, плаха?

Жаль, не дождался я суда, над вероломным графом…

Помыслить даже не могу..., страшнейшей из догадок,

Намёк же, разрывает мозг, злой истиной разгадок.

 

Прав Симеон. В пылу страстей, я бдительность утратил,

Оставил в замке два меча, да бабские ухваты…

Нет, это выше моих сил в порыве осмысленья…

Единственный оплот души, оставил не съедение!

 

                                              С Ц Е Н А  ХV

 

Тихая, неприметная бухта побережья Северного моря. Глубокая ночь. 

У огромного костра беззаботно пирует немногочисленный отряд викингов,

дико хохоча и жестикулируя, они жарко обсуждают, свои ратные подвиги,

не обращая, никакого внимания на пленников, сгрудившихся кучкой под раскидистым могучим ясенем. Изрядно потрёпанное войско, расслаблялось обильными возлияниями, после удачного набега на германские земли. Кто-то ругался, доводя спор, до  кулачного боя, кто-то мычал непонятные, заунывные песни, а кто-то просто спал, напившись до бессознательного состояния.

Более трезвые и благодушные, прицеливаясь швыряли в пленников, под дружный хохот соплеменников, обглоданные кости, от наполовину съеденного молодого бычка, вывезенного из какой-то разграбленной деревушки, стоящей на Везере. Лишь два человека из всего отряда, прибывали в трезвости и нескрываемом напряжении.

Это были, предводитель викингов Роллон и итальянский посланник Марчелло Скорци. Ураган на море понемногу затихал, кое-где на небе, через непроницаемую черноту облаков, бусинками проглядывали блёклые звёзды.

Горбатая старуха, крутилась возле недоеденного бычка, отрезая коротким ножом, кусочки мяса, при этом, грубо ругаясь с подвыпившими воинами,

которые норовили ухватить её за ногу, или  длинную чёрную юбку. Истошно хохоча и кривляясь за горбатой бабкиной спиной, они демонстрировали неприличные жесты. Старуха же была увлечена заботой о Гретхен. Девушка видимо пришлась ей по нраву. Кусочки поджаренного мяса, она обрезала для неё.

 

                               М а р ч е л л о

                        (обращаясь к Роллону)

 

Не по душе мне буйный праздник, к чему беспечный балаган?

Наверняка летит за нами отмщенья грозный ураган…

Свирепей мужа я не знаю, в германской, северной земле,

Сам чёрт его устами лает, в любом он властен рубеже.

 

Ты жизнь оставил фаворитке, дух твари в ад уже летит,

Спасаясь от ужасной пытки, сквозь твой подземный лабиринт.

Он вырвет из неё зубами суть вероломной западни,

В которой, овцами мы станем, коль не очнутся дикари!

 

                              Р о л л о н  

                    ( криво улыбнувшись)

 

Что, гнусом взвыл? Поборник чести, обделался в преддверии мзды?

Тебя он точно обезглавит, лихим копытом сатаны!

Твой страх, твой – враг! Ты это знаешь? Сам себя гонишь в смертный плен,

Придумали себе фантомов…, и свет вам – жуть, и мгла вам – тлен…

 

Кто рвёт сейчас твоё сознанье? Глаз Божий? Дьявольский пятак?   

Ты на груди пригрев распятье, душой, лелеешь адский мрак!

Смешали всё, церковной ложкой, жрецы библейской западни,

Чем лучше вы, с кровавой сошкой, волков оскаливших клыки?!

 

Запутались в своих догматах, кумир – один, глашатых – тьма!

И каждый призванный Им – папа, великий Господа слуга…

Идёте воевать соседа, под нимбом благостной звезды,

А как сосед, вам кровь пускает, так, козни злого сатаны…

 

Сам человек, и Бог, и дьявол, в силках насмешницы судьбы,

Коль честен ты, блестишь забралом, а нет, ждёшь с ужасом беды.

А вы, писаньем потрясая, друг друга рвёте на куски!

Во имя Господа скрижалей! В чём тогда, сила сатаны?!

В кровищи по уши увязли, своих же братьев и сестёр,

Не Божьи вас волнуют дали, а властной зависти – топор!

Не видим, он в руках убийцы, а посему – не победим,

Нельзя бороться с пустотою, пьянящей, лживостью картин…

 

У нас один с богами идол – меч и просторная ладья,

И смерть встречаем, мы открыто, без истин вашего вранья.

Я даже рад познать Вильгельма, в открытом яростном бою,

Я уважаю в нём мужчину, себя же в низости корю…

 

Мои товарищи свободны, от вашей вязкой болтовни,

Иди, направь их меч на подвиг, Христовым гневом припугни,

Чтоб кровь норманнскую пролили, за римского клопа живот,

Который из словесной гнили, паучью нить свою плетёт…

 

Претит им лживый глас насилья, они богов хранят в себе!

Ты обещал им золотые?! Плевать им, в чьей они руке!

Без лицемерного синода справлялись мы в лихих делах,

Наш золотой запас – свобода! В ней наша жизнь, и в ней наш прах!

Роллон, не на шутку разойдясь, заставил своим гневным тоном, немного притихнуть разгулявшуюся пирушку. По полупьяному собранию викингов, побежал недовольный ропот. Старуха насторожилась. Подбежав,

короткой мышиной перебежкой к Гретхен, села перед девушкой на

корточки и, пристально посмотрев ей в глаза, зашептала.

 

                             С т а р у х а

 

Ну что прынцесса, оклемалась? Грядёт сурьёзный оборот…

Коль Роллон обретает ярость, мне ясным видится исход.

Есть у тебя для бега силы? Нет…? Чисто вяленый сверчок…

Что ж, делать мне с тобой ленивой…, ведь берег Датский, так далёк…

 

А до Руана и подавно, живой тебя не довести,

Что-то совсем ты расхворалась, принцесса северной земли.

Как быть? Нет, надо торопиться, иначе ловкий срок уйдёт,

Пришлась ты по душе мне птичка, но столь с тобой, лихих хлопот…

 

Эх, мужичок нам нужен бравый, чтоб в силе был и красоте,

Однако, энтот вон, кудрявый, как он, по нраву ли тебе?

Глаз голубых с тебя не сводит, так и сверкает бирюзой,

Взгляд искренний…, такой не бросит, скорей простится с головой.

 

Гретхен, измождённым взглядом посмотрела на старуху, затем на

белокурого кудрявого юношу, сидящего неподалёку, и действительно

не сводящего с неё глаз, Старуха, взглянув на Роллона, и убедившись,

что за ними никто не следит, вновь принялась причитать.

 

                              С т а р у х а

 

Знакомо мне, поганцев племя, до самых кончиков волос,

Влюблённый он в тебя – безмерно! Надо использовать сей спрос.

Я с ног твоих, верёвки срежу, сиди тихонько ни гу-гу…

Жди богатырских рук невежды, держись за них, в глухом лесу.

А там, по ходу будет видно…, возможно, кинутся искать,

Но долго думаю, не станут…, в лесу хребты свои ломать.

Я поведу вас по чащобе, во мне горит, кошачий глаз,

Сведу в надёжную трущобу – болот отвратных, скрытый лаз.

 

 Старуха, едва заметным движением, освободила ноги Гретхен от 

верёвки, соединяющей её с остальными пленниками, и тут же

по-лягушачьи  прыгнула к белокурому юноше, с интересом наблюдающим,

за бабкиными перемещениями по поляне. Старуха, буквально на мгновение приблизила свою голову к его уху, и в ту же секунду, отскочив назад,

торопливо посеменила к  уже, бурлящему негодованием, разгорячённому

воинству норманнов.

Осторожно вытянув, из-под одного, совершенно пьяного викинга

короткий  меч, ловко сунула его под подол и, обежав вокруг,

горланящей, на все лады толпы, вернулась в стан пленников. Юноша,

тут же вскочил на ноги, и в молниеносном  броске долетев до ошеломлённой такой дерзостью Гретхен, схватил её на руки, и они исчезли за могучим

стволом ясеня, за которым, их уже ожидала, потирающая руки старуха. Оставшиеся пленники, догадавшись, что произошло, плотно прижались

друг к другу, закрыв, образовавшуюся в их круге брешь. Разбушевавшиеся

не на шутку варяги, обступили со всех сторон  перепуганного итальянца, 

бросая ему в лицо, злые упрёки и брань.

 

                                 Р о л л о н

                    (подняв правую руку вверх)   

 

Довольно лаяться без меры, решим спокойно на кругу!

Кто за отход на датский берег, ступайте к жаркому костру.

А кто в Руан, за золотишком, стоять останьтесь круг меня,

На большинстве и есть решенье,  в походе будущего дня…

 

 Вся масса норманнов*, тут же двинулась в сторону костра, ругаясь

и строя рожи  итальянцу. Более одарённые, чувством юмора,

поворотились к нему задом  и спустив штаны, взялись хлопать себя

руками по голым ягодицам, под всеобщий восторг,  грохочущий над

берегом, невообразимой какофонией звуков. Итальянец,  вытирая,

рукавом вспотевший от напряжения лоб, зло сплюнул в землю,

и скользнул взглядом в сторону пленников. Глаза его, неестественно

округлились, загоревшись, огнём неистовства. Он выхватил из ножен

меч, и подбежав к кучке сгрудившихся перепуганных людей, дико заревел.

 

Сбежала…, мерзкая девчонка, как вы посмели промолчать?!

Всех лютой изрублю сноровкой! Заставлю языки сожрать!

Куда бесовка побежала?! Не доводите до греха…

Свинья, ты завизжишь сначала, я развяжу твои уста…

 

Марчелло, угрожающе занёс над мужчиной, сидящим к нему ближе всех,

свой меч, но подбежавший к взбешенному итальянцу Роллон, наотмашь

ударил его кулаком по голове. Итальянец, от неожиданного и сильного

удара, как подкошенный повалился на землю. Пленных германцев, окружила гудящая, толпа викингов с мечами наперевес и тлеющими головешками

из костра. Роллон, вонзив в землю не понадобившийся меч, широко 

расставив ноги, заслонил собою пленников, и вытянул вперёд правую руку.

 

                               

                             Р о л л о н  

                      ( твёрдым голосом)

 

Оставьте пленников в покое, взгляните лучше на себя,

Азарт беспечного застолья затмил разумности края!

Восславьте Одина, что овцы оставили наш царский пир,

А не Вильгельма крестоносцы лишили вас безмозглых дыр…

 

Двоих, в дань пьяной заварухе, пожрал непроходимый лес,

Нет, и всевидящей старухи…, видать её руки замес…

Блудить в лесу сейчас нет смысла, да и в пленённых смысл пропал,

Теперь в цене приспешник римский, с ним и закружим карнавал.

Свяжите гниду крепкой вязкой, он право, ценный золотник,

Я даже рад такой развязке, от планов тех – гнильём смердит…

Германцев этих, мы отпустим, их твёрдость мне благоволит,

Я уважаю, статус чести, а в них он, пламенем горит!

 

 Послышалось, недовольное бурчание и ропот, несколько протрезвевших

соратников Роллона.

 

                                  Р о л л о н

 

Как я сказал, знать так  будет, здесь, моё слово прежде всех,

Кого же от решенья мутит, пускай мечом оспорит верх.

Если не будет претендентов, тогда берёмся за весло,

На Данию! Средь волн и ветра скажу вам, что на ум пришло…

 

Хотя…, развею недовольство, открою истину теперь,

Руана золото дождётся, нас и без Бременских затей.

Сейчас Руан нам не под  силу, я это чувствую нутром,

Нас ждут там…, это мне не мило, с коварством франка я знаком.

 

Успех же наш всегда являлся, плодом – внезапного броска,

Лишь он гарант побед нормандца, в нём, прибыли златой река.

А договоры с этим братством, несут лишь благодать беды

Единоверцев, рвут на части, что им, язычников хребты…?

 

Им надо нашими руками, воздвигнуть свой кровавый рай!

И осветить его кострами, сжигая плоть норманнских стай.

Инакомыслие неволит, священный Римский монолит,

Языческой скрепляя кровью, в основе лопнувший гранит.

 

Немного надо отдышаться, в родных краях, и лишь потом,

Вцепиться в сытое их братство, сморённое глубоким сном.

Марчелло в этом нам поможет, он знает, где телец сей спит,

Сведёт во чрево царской ложи, через охраны  лабиринт.

 

С германцев срежьте паутину, пусть доедают нашу снедь,

И славят своего кумира, чтоб он продлил их срок, терпеть…

Христос укажет им дорогу, к родным местам – благой звездой,

А нет, знать сатана двурогий, сожрал, весь звездопад благой…

 

Двое норманнов, срезали верёвки с пленников и, присоединившись

к сотоварищам, принялись собирать, разбросанные вокруг костра,

свои нехитрые пожитки. Освобождённые люди, не понимая, что

происходит, ещё сильнее прижались, друг к  другу. Роллон, вложив

меч в ножны, видимо зная, несколько слов по германски, посмотрел

на них, усмехнулся и, буркнув что то, указал пальцем на небо.

Затем резко повернувшись, поспешил вдогонку, за уходящим к берегу

хаотично растянувшимся  отрядом своих соратников.

(Норманнская драккара, рассекая морские валы, взяла курс на Данию)

                             

                               Р о л л о н

                 (рассуждая, вслух на корме)

 

Что же задумала старуха? К чему ей тягостный побег?

Есть и на ведьм своя проруха? Нет, я в её задумках слеп…

Ведь знала старая плутовка, что мы не станем их искать,

Хотя бывал я в царстве топком, где скрыта колдовская гать…

 

Не зря колдунья испарилась, забрав, заложницу с собой,

В заложнице была – могила, для нас в Руанской кладовой.

Вот и подумайте, что значит, коварных пленников побег,

Восславьте Одина за бабку, она стреножила наш бег.

 

Я верю сумасбродке ловкой, её премудрость велика,

Она живёт уже так долго…, столетье, может быть века…

Я был сопливым мальчуганом, она, в такой же вот поре,

Нас время медленно съедает, она ж, как камень на воде.

 

Наидревнейшие легенды, все мифы, в бабкиной главе,

Богов и конунгов заветы, как меч в старушечьей руке,

И христианские догматы, для бабки не безликий шум,

Все ей открыты постулаты, как древу сокровенных рун.

 

Всё ж в голове – величия сила, нет мощи большей на земле,

И меч, и ясеня дубина, пред ней, ничтожны в сей игре…

Урок нам от старухи братцы, недаром – вечною слывёт,

Но лучше, поодаль держаться, от ласковых её забот…

 

                                              С Ц Е Н А   ХV1

 

 Дортмунд. Отряд Вильгельма Гёльдерлина, на разгорячённых лошадях,

галопом ворвался в ворота Дортмундского замка.  Достигнув, резиденции Брауншвейга, герцог, спрыгнув с лошади, быстрым шагом, раздавая на ходу команды,  направился в рабочую комнату бывшего хозяина. Дойдя до

камина, он от  усталости и напряжения свалился в стоящее рядом с камином кресло. Вслед за ним, вошёл Генрих Розенберг, затем вновь, вышел из комнаты, нетерпеливо высматривая, вызванного Георга Штольберга. В комнате царила тишина, нарушаемая, лишь потрескиванием горящих в камине поленьев. Вильгельм, не отрывал от пляшущего огня, тревожного взгляда. Вошёл Георг. Герцог, молниеносно перевёл взгляд на него. Граф подошёл к Вильгельму, и положив руку ему на плечо.

                               Г е о р г

 

Недоброе мой друг известие, похоже, Гретхен в замке нет.

Из Бремена уж прибыл вестник, и подтвердил мерзавца бред.

Когда я начал с ним разборы, подумал, он сошёл с ума,

Но после Бременского вздора, всё стало на свои места.

 

Всех лучших я отправил в Бремен, на поиск дочери твоей,

Отправишься за ними следом? Иль хочешь правду до корней?

Граф, жив ещё…, но на исходе, перестарались палачи…,

Сам будешь говорить с отродьем? Иль мне дашь довернуть ключи?

 

                                  В и л ь г е л ь м

                        ( в бешенстве, вскочив с кресла)

        

Не провоцируй разум здравый! Не рви мне сердце! Говори!

Что изрыгнул сей пёс лукавый?! Всё по порядку изложи!

Какие корни, мрак впотьмах?! Что хуже правды?! Не томи!

Иначе, я повергну, в прах! Все краски дортмундской земли…

 

Вильгельм, пытаясь овладеть своим гневом, снял широкий поясной 

ремень с закреплённым на нём мечом, и со всего маху швырнул от

себя в сторону.

 

                                          Г е о р г

(побледнел, но голосом остался по-прежнему спокоен, и твёрд)

 

Твоя жена…,  порукой стала, для графа в Бремене, с весны.

Через неё проникли в замок, норманны, и Климента псы.

Со смертью Фердинанда, Фридрих, лишился в Бремене плеча,

Плеча с рукою беспощадной, им вскормленного палача.

 

Сам понимаешь, после свадьбы, ты должен был покинуть мир,

Но к счастью смерть разбила планы, что вероломный плёл сатир.

Ну а норманны – стяг разбоя, народ коварнейший во всём,

Лаура ведь норманнской крови…, но с жалом, сицилийских догм.

     

 Вильгельм, бессильно опустившись в кресло, обхватил голову руками.

                          

                                   Г е о р г 

                  (с упорной безжалостностью)

 

Есть у неё любовник – Роллон, норманн, из Дании пришёл,

Он не Лаурой очарован, разбойной мздой, весь брег оплёл…

Где встретились они, не знаю, но в Бремен подлый гнус входил,

Когда на Везере* драккарой, набеги подлые чинил…

 

В твой замок вхож был через нору, в подножии крепостной стены,

Ведёт она в подвал глубокий, под башню – царственной  четы.

Когда ты в Дортмунд торопился, в ту ночь он Гретхен и забрал,

Дослушай всё, чем я томился, потом и выберешь подвал,

Где истина и ложь сокрыты, где враг твой, и твоё дитя,

Блуждают по лихим орбитам – властительного бытия.

 

Всему глава, Климент проворный, он метит в папское седло,

Саксония – оружье вора в отправке Урбана на дно.

А посему, сейчас для Гретхен, опасность смерти не грозит,

Ты ему нужен, с войском крепким, ждать надо, прихвостней визит.

 

Климент давно искал поддержку, в германской, северной земле,

Иль ты забыл тот стон безгрешный, отца, в своей стальной петле?

И, как я понял, он простился, с весьма встревоженным лицом,

Я говорю довольно мягко…, лица ведь, не было на нём…

 

И всё ж, нашёл Климент опору, в обласканном тобой краю,

Но к счастью нет враждебной своры, один был Фридрих в том строю.

С хищеньем Гретхен, он не связан, Лауру – викинг совратил,

Здесь снова римская зараза…, являет свой коварный пыл.

 

Для Гретхен стал он испытаньем…, по крайней мере, до сих пор,

Владеешь ты её дыханьем, меч – не решит, со смертью спор.

Куда несёт её драккара, не знает Фридриха язык,

Да и не может знать, был тайным, сей ход, Климент ведь многолик…

 

Прости Вильгельм, но эту тайну сам из Лауры  вынимай…

Приказ я не давал к дознанью, но и свобод урезал край.

Я сомневаюсь, что поведал ей Роллон тайные пути,

Границы ж моря беспредельны, варяга сложно там найти…

                             

                              В и л ь г е л ь м

                       (поднявшись из кресла)

 

Ну что ж, всё ясно до предела, грехи отца – смывает дочь…

Где меч мой? Да, спасибо Генрих. Позор кто смоет? Тоже дочь?

Прости Георг, за приступ гнева, не совладал с гордыней злой,

Я в скорби отправляюсь в Бремен, кипя расплавленной смолой!

 

                                    Г е о р г

 

Прости, но полагаю гневом, проблемы с Гретхен не решить,

Здесь нужно действовать с прицелом, один лишь раз, нам должно бить…

Возьми меня, поход ведь срочный, я для тебя на всё готов,

Ведь Гретхен, тоже мне, как дочка…, и я лишен от боли снов…

 

                            

                               В и л ь г е л ь м

                            (спокойно и твёрдо)

 

Нет, нет Георг, удел твой – Дортмунд, и без того ты порадел,

Со мною Генрих, он хоть скромен, но головой, всегда владел.

Наказ мой, остаётся прежним, сбей в Дортмунде стальной кулак!

Готов будь, выступить немедля, как от меня получишь знак.

 

Вильгельм, быстрым шагом вышел из комнаты. Генрих, обняв Георга,

последовал за герцогом.

 

                                                С Ц Е Н А  Х VП

 

Ядовитый туман, поднимающийся с топкого, лесного болота, скрывал, полупрозрачной, белесоватой дымкой, две человеческие фигуры, осторожно передвигающиеся, по предательски  хлюпающей  тверди, готовой в любую секунду, разверзнуть перед непрошеными гостями свою зловонную западню. Сгорбленная старуха, нашёптывая, что- то невразумительное под  тонкий, крючковатый нос, крадучись ступала впереди, время от времени ловко перескакивая с одной едва заметной  кочки на другую. За ней, те же манёвры проделывал и молодой мужчина с девушкой на руках. Левая рука Гретхен, повисла безжизненной плетью над обхватившей её тело, мощной рукой мужчины. Голова же, с распущенными волосами, лежала на его груди, поддерживаемая  могучим предплечьем. Юноша, несмотря на атлетическое телосложение, и недюжинную физическую силу, всё же заметно устал.

 

                               С т а р у х а

 (оглянувшись на него, проскрипела каркающим голосом)

 

Как ты несёшь её – дубина! Ручонка свесилась к земле,

Как будто просится в могилу, дразня теплом небытие.

Не провоцируй болотину, перехвати дитя крыло,

Прошли почти, гнилую тину, уж скоро гати полотно.

 

Мужчина, приостановившись, перехватил руку Гретхен, и ещё крепче

прижал девушку к себе.

                                С т а р у х а

 

Как тебя кличут-то – убогий? От страху, что ли онемел?

Сколько идём, лишь шум осоки, иль немтыря мой дух пригрел?

И как же ты, такой детина, в полон жестокий угодил?

Иль храбрый лишь с подружкой милой, под россыпью ночных светил?

 

Исчадье везерского ила…, как всё же вреден ваш народ!

Со всех сторон, ему могила, а он, набрал водицы в рот.

Да чёрт с тобой, с немым ловчее делишки чёрные вершить,

К чему вообще язык злодею, сподручней без него грешить.

                            

                               М у ж ч и н а

              (недовольным, низким голосом)

 

Я не исчадье, я лишенец…, был на деревне кузнецом,

Зовут Вильгельм…, из рода Ленцев, что говорить, коль всё в былом.

Если б, не эта королевна, давно бы почивал  на дне,

Чем ладил, чёрные делишки, хоть здесь, хоть в чуждой стороне.

 

Исчадья те, что нас вязали, явив свой смертоносный блиц,

Двоих я от рогов избавил, но сам, свалился рядом ниц.

Очнулся, скрученный верёвкой, скользя по утренней росе,

Дивясь разбойничьей сноровке чертей, в прибрежной полосе.

Там усадили силой в лодку, к скамье дубовой привязав,

Глаза закрыли тряпкой жёсткой, под хохот, что-то прорычав.

Что с матерью, с отцом случилось? Боюсь, и думать и гадать,

Дом с кузней точно подпалили…, восславив мглы своей печать.

 

                                С т а р у х а 

                        (коротко хохотнув)

 

Никак наш доблестный воитель, явил сокрытый голосок?

Вот, кто Аскольду зубы выбил, а Ваньке, нос направил в бок…

Скажи спасибо бабке старой, что твой чугунный лоб спасла,

В исходе лучшем, ты б не кралю, ласкал сейчас, а край весла.

А в худшем…, сам мой милый знаешь, какой ты предварял итог,

Варяга силой раздражая…, уж лучше удавиться в срок,

По крайней мере, будет кукла, что можно положить во гроб,

Ведь там, по вере вашей чудной, гниёт, костлявый остолоп?

 

Вильгельм…, ну надо же конфуз, как всё ж, любовь земли ревнива…

Отыщет даже букв союз, которым наша краля чтима…

Ты знаешь хоть, кого несёшь? Титан – стальной, кузнечной чести,

Не знаешь…, а в мозгах плетёшь, мотивчик сладострастной песни…

 

                          В и л ь г е л ь м

 

Узнать надеюсь, предстоит, как звать прекрасную девицу,

Ведь…, красота её ланит, огнём, сжигает мне ресницы.

Несу в руках я – божество, создание право неземное,

Любви незримой естество, рождённое моей мечтою…

 

Как темень с глаз моих сорвали, я оглядевшись, вновь ослеп!

От нег возвышенной печали, в рай превративших злой вертеп …

Конечно, чёрный глаз норманна, не зрит сей неги чистоту,

Он видит в ней, родник дурмана…, я ж, недоступную звезду…

                           

                             С т а р у х а

( подпрыгнув, от изумления, в упор посмотрела на Вильгельма)

 

Вот так немтырь! Разговорился…, какой начитанный кузнец!

Ты где, так ловко научился, крутить орнамент слов – подлец?

От горна, пылкости набрался? С кувалдой шашни разводил?

Забудь, про глаз, и про нормандца, пока башку не уронил.

 

Взыграли рыцарские страсти? Забыл, кто пред тобой идёт?!

Теперь вы оба в моей власти! Мой глаз – норманнский сеет гнёт!

Ты не смотри, что я кривая…, и старость режет мне чело,

Я духом твердь испепеляю! Не тереби моё нутро!

 

Старуха, сверкнув глазами, волчком крутнулась на месте, и замерев

на мгновенье, плюнула под ноги, вытаращившему на неё глаза, Вильгельму.

Раздавшийся резкий хлопок, на секунду оглушил юношу. Вслед за хлопком

перед Вильгельмом вспыхнул яркий огненный шар голубого цвета,

но тут же, мгновенно  исчез, вместе с висевшим доселе над болотом

густым, ядовитым  туманом, открыв взору беглецов, стоящий

неприступной стеной, вековой хвойный лес и  примостившуюся,

на  его краю небольшую покосившуюся избушку.

 

                             С т а р у х а 

                       (с явной иронией)

 

Видал, кузнец…, то для острастки, плебейской чувственной души,

С красоткой рассуждай про глазки, со мной так боле не шути.

Пришли, как будто…, в бабкин замок – страстей мистических уют,

Вноси свой неземной подарок в чистилище вселенских смут…

 

Вильгельм, с девушкой на руках, вошёл в ветхую избушку, увидев у стены,

 низкий, но широкий топчан, застланный сухими листьями камыша, он осторожно уложил Гретхен на неприхотливое ложе. Состояние девушки,

было ужасным, силы покидали девичье тело, она лежала с полуоткрытыми

глазами, тяжело дыша. Вильгельм снял с себя холщовую рубаху и бережно

накрыл ею, своё сокровище. Услышав, с улицы скрипучее ворчание старухи,

он тут же, поспешил назад. Бабка, увидев богатыря по пояс обнажённым, удовлетворённо крякнула.

 

                                          С т а р у х а

 

Ой, впрямь творится чародейство, нет…, глаз мой промаху не дал,

Свершится, видимо злодейство, что Бог ваш, скверною назвал.

Замаялся, иль от блаженства таешь? Что скрючился, на мой манер?

Ну, хоть огнём плевать не станешь, нет в тебе, мощи высших сфер.

 

Да…, ангелок совсем нелёгкий, в твои объятья прилетел,

Ну, это милый мой – цветочки, ещё он духом не созрел…

Окрепнет, глазоньки откроет, увидит, кто ты есть такой,

Вначале охладит покоем, ну а потом, держись – герой!

 

Довольно о грядущих танцах, берись-ка за волшебный меч,

Вокруг избушки прогуляйся, дров наруби, затопим печь.

А я пока займусь принцессой, сгущается над нею тьма…

Ты не входи, за край порога, пока не позову сама.

 

                                          С Ц Е Н А  Х VШ

 

Бремен, Замок герцога Гёльдерлина. Герцог, в сопровождении Генриха

 и Иоганна Меркеля, главы отряда, посланного в Бремен Георгом

Штольбергом, прошёл от парадного входа, через гостиный зал, не обращая

ни на кого внимания, и спустился, в свой мрачный полуподвал. Остановившись,

на мгновение возле входной двери, Вильгельм вопросительно посмотрел на, стоящего у стены Гензеля. Верный слуга, потупив в пол глаза, обречённо

опустил голову.

Герцог молча, вошёл внутрь, сел в дубовое  кресло, возле разгорающегося камина, взял в руки тяжёлую, чугунную кочергу, и поворошив ею, охваченные огнём поленья, опустил  рукоять на чугунную решётку  оставив  загнутый конец в потрескивающих дровах. Иоганн, предчувствуя недоброе в затянувшейся паузе, замер и побледнел.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Ну, что здесь Иоганн творится? На мной хранимом рубеже…

Ещё что дьявольская жрица сплела на герцогской меже?

Я думал, Дортмундом владеет коварства гибельный размах,

А он под носом моим сеет, семян заразных чёрный прах…

 

Исполнил всё, что поручалось Георгом в Дортмунде, тебе?

Молчи. Ещё я не закончил, стреножить мысли в голове…

Так Генрих, собери команду, умелых, опытных гребцов,

Ну и отряд бойцов отважных, я сам пойду по следу псов.

 

                Генрих, вышел из помещения.

 

                               И о г а н н

 

Приказы в точности исполнил, надеюсь, не уйти врагу,

Вдоль Везера отправил конных, флот же в готовности держу…

Подкоп привёл в подвал тюремный, над лазом тем, охрана бдит.

До вашего над ним решенья, хранить велел я лабиринт.

Двух стражей и служанку Марту, с почтеньем на погост снесли,

В одном винюсь, к супруге вашей, предпринял жёсткие шаги.

Но граф, настаивал в сём праве, жестокой карой пригрозив,

За нарушение устава…, а я – солдатским долгом жив.

 

В своих покоях герцогиня, с прислугой, правда, под замком,

Словам внимать не захотела, пришлось коснуться нежных форм.

Грозилась гибельным возмездьем, что ж, кару я, готов снести.

Но, не считаю преступленьем, долг, с честью воинской нести.

 

 Герцог молча, слушая Иоганна, смотрел напряжённо на огонь, разгребая, раскалённые угли уже почти побелевшим крюком кочерги.

 

                             В и л ь г е л ь м

            ( не отрывая взгляда от искрящейся кочерги)

 

Ну что ж сынок, солдат ты славный, за честь и долг благодарю,

Запомню я твой подвиг ратный, побольше б мне, таких в строю…

Вот выжгу, скверну и проказу, не премину тебя найти,

Да…, воздаю я, смерть и славу, лишь волей, праведной руки.

 

Теперь же, отправляйся в Дортмунд, Георгу, честь твоя нужней,

Мне двадцать человек оставишь, и отправляйся поскорей.

Нельзя терять нам ни минуты, при ловле лицемерных крыс,

Уж слишком много развелось их, под сводом благородных крыш.

 

Иоганн, коротко поклонившись, вышел. Вильгельм зычным голосом,

призвал Гензеля. Вошёл Гензель.

 

                               В и л ь г е л ь м

 

Меня ты сторожишь ревниво, а дочку что ж не уберёг?

Проспали, чёртовы верзилы, в сём мраке, свет моих дорог!

Единственную мне отраду…, во лживом, смрадном бытие!

Охрана! Крепости! И замки! Всё прах! Пред скверной в голове…

 

 Вильгельм, с плеча ударил раскалённой кочергой по дубовому столу, и

зашвырнул её в камин, на столе осталась зиять, чёрная дымящаяся

 вмятина.

 

Что смотришь?! Призови мне Карла! Чтоб он, немедленно был здесь!

И не маячь перед глазами! Ступай к чертям! Там твоя честь…

На время! Гнев пока мой схлынет, там вновь, займёшь свой пьедестал,

                   (Вильгельм, схватившись за эфес меча)

Вот, сторож мой, что не подводит! Не жди, чтоб мглой он заблистал!

 

 Гензель, опрометью выбежал из кабинета герцога, и в ту же секунду,

 вошёл Карл Рунг.

 

                                        К а р л

 

Решил до срока не тревожить, храня за дверью боль и стыд…

Подумал, Гензель вам доложит, но вижу, скорбью он разбит.

В глазах и слёзы и страданье…, казалось мне, вернее нет,

Слуги, в час тяжких испытаний на герцога ниспавших бед…

 

                             В и л ь г е л ь м

                                 (в сердцах)

 

Ах, Карл! Не вынимай мне душу! Я просто в ярости мой друг,

Отчаянье когтями душит, нет силы, гнева скрыть недуг!

Да, виноват, опять сорвался, но Гензель вник в моё нутро,

Не раз, пред ним я извинялся, не премину ещё, раз сто…

 

Оставим со слугой проблему, готовь своих глухонемых,

Вновь есть для них лихое дело, и как всегда впотьмах ночных.

Но не мечи дамасской стали, пускай возьмут на скорбный пир,

Цепную упряжь с кандалами, лопаты  и железный штырь.

 

Да, запаситесь факелами, всё действо здесь произойдёт,

Пришлю я Гензеля за вами, как срок возмездия придёт.

Теперь ступай, всё сделай тайно, без суеты и беготни,

Не будет там потехи бранной, и звона рыцарской брони.

Там будет тяжкое похмелье моей тщеславной суеты,

Отягощённое прозреньем честолюбивой слепоты…

 

                                 Карл уходит.

 

                              Вильгельм

                           (сам с собою)

 

Что ж, более тянуть негоже, с визитом к преданной жене,

Пора сей праздник подытожить…, сгоревший в похотном огне.

Не наломать бы дров с порога, быть может, вытяну с неё,

Пути норманнского похода, хотя…, теперь уж всё равно…

Теперь варяга не нагонишь, да и нет смысла рисковать,

Святой, безгрешною душою…, придётся ультиматум ждать.

А тот ждать долго не заставит, как видно Урбан сжал перста,

На демонах своей же стаи, так, что сломалась твердь креста.

 

                                              С Ц Е Н А       Х1Х

 

Поздний вечер. В затхлой неказистой избушке, поблёскивала тусклым

огоньком слепленная из глины печурка. На топчане неподвижно лежала

Гретхен, с повязанной на голове тряпицей, намоченной, в каком-то

вонючем растворе, приготовленным старухой.

Рядом с ней, на краю топчана, сидел Вильгельм, в дарованной ему бабкой, замызганной, козлиной шкуре, и озабоченно смотрел на девушку. Старуха, восседала в сплетённом из камыша кресле, и растирала в ступке, корявые корешки, которые время от времени, доставала, из-под замусоленного подола. Отставив ступку, старуха умилённо посмотрела на своих пленников.

          

                              С т а р у х а

  (хитро ощерившись, обнажила торчащий во рту,

  в гордом одиночестве, длинный кривой зуб)

 

Что Вили, нравится молодка? Бедняга, глаз не может свесть…

И впрямь, отменная красотка! Да не в твою кузнечну честь!

Ей нужен – рыцарь, в латах, шлеме, способный прелесть ублажать,

А ты? Осёл, в козлиной шкуре? Что можешь ты принцессе дать?

 

                              В и л ь г е л ь м

                                 (вспыхнув)

 

Не зли печаль мою старуха! Смиренный я, лишь до поры!

Моё оружье в силе духа! Он прежде, блёсткой мишуры…

Повергни всё болото в пламень, путь лешаками заслони!

Я выйду со своей любовью, из твоей адской западни!

 

                                 С т а р у х а

         (хрипло расхохотавшись, хлопнула в ладоши)

 

Не рано ль, фениксом гарцуешь, на смертоносном рубеже…?

Геройствовать не с бабкой будешь, а в скором, ратном кураже.

Ты знаешь, что это за птичка? То дочь, великого отца!

Тебе с ним встреча, кроме смерти, может сулить, лишь страсть скопца.

 

Хотя…, коль с бабкой подружиться, сей чаши, можно избежать,

А там, возможно и жениться…, мотай на ус, чем зло брехать!

Девица мне пришлась по нраву, а ты вот, портишь мне игру,

Любви ростки, моя забава, на этом грешном берегу…

 

Я что тебя прошу – дубина! Чертям что ль, связывать хвосты?

А мне ведь с родом их ленивым, без вас, довольно суеты.

Прошу, поласковей быть с бабкой, всё исполнять, как я велю,

И все твои срамные мысли, быть может, в жизнь я претворю…

 

Не видишь, что знобит девицу, жар канареечку объял!

Ты ж, с краю глыбой притулился, ещё, угрозой навонял…

Снимай с себя всё одеяние, её раздену я сама,

Продемонстрируй нам – геройство! Втяни озноб её в себя!

От сей жары не разомлеешь, тепло лишь к голове прильёт,

Мозги хоть малость разогреешь, растопишь бестолковый лёд…

Сейчас волью в неё настойки, сниму тряпицу с телесов,

А ты, подляжешь к ней ягнёнком, от строк библейских мудрецов…

 

                               В и л ь г е л ь м

        (открыв рот от изумления,  посмотрел на старуху.)

 

А ты сама не перегрелась?! На что толкаешь? Чисто срам!

Да ни за что я, не разденусь, хоть что, вменяй моим ушам!

Я что, похож на лиходея?! Иль чёрт во мне таит свой прах?

Я – христианин! С того не смею, к ней прикоснуться и во снах!

 

                                С т а р у х а

                                (удивлённо)

 

Ты что, и впрямь такой дремучий? Или не знаешь, что есть срам?

Быть может похвалиться нечем? Да вряд ли…, судя по плечам…?

Всё! Мне Христа не проповедуй, иль раздевайся, иль с избы,

Иди с лягушками беседуй, им вскрой, алтарь своей души.

 

Нет, ты рассудку не внимаешь, одна пустая болтовня!

О чём ты подлый, помышляешь? Прошу я, лишь согреть дитя!

Наиподлейшая порода…, одно в мозгах своих таит,

Ты ведь орал, любовь до гроба! На чём любовь твоя стоит?!

 

Любовь, есть высшая награда, ниспосланная вам с небес!

Достойнейшим, она услада, тому, в ком света перевес!

Любая догма пред  любовью, всего лишь суетная пыль,

Любовь – восторг вселенской воли, а не божественный утиль!

 

Вы, сами в грязь любовь втоптали, увязли, в гибельных страстях?

Вы чудо с похотью смешали, ища в порочном яде – крах!

Ты ведь проникся вечным чувством? Я ошибиться не могла…,

Веками я любуюсь чудом, поскольку грёз сих, лишена!

 

Вильгельм, потупив взор и покраснев до неузнаваемости, начал  робко раздеваться.

 

Одумался?! Самец блудливый…, сомненье всё ж, ты влил в меня,

И я залью твой жар игривый, взнуздаю, дикого коня…

Не бойся, выпей этой травки, отвар на пользу лишь пойдёт,

Что надо, то воспламенится, не нужное – охватит лёд!

Нектар мой чрева не коснётся…, переживанием не томись…

Лихой азарт к тебе вернётся, а лаской с милой – поделись!

Любовь, она ведь источает, флюиды, с глубины души,

Всепобеждающая сила, таится в истинной любви!

 

Вильгельм, забравшись, в самый тёмный угол, и без того утонувшей

во мраке каморки,  прикрыв одной рукой глаза, другой своё мужское

достоинство, засеменил к топчану. Гретхен была прекрасна, в игре

мерцающего огня оплавленной до основания свечи.  Марево тусклого

света бледно-жёлтой луны, проникающее сквозь крохотные окошки,

лесного жилища, придавало экзотическому антуражу бабкиных хором,

некую сказочную таинственность. Светотени, оглаживающие молодое

девичье тело, лишь подчёркивали, нежным контрастом, божественную

грацию и великолепие женской  наготы. Девушка, находилась в

полусознательном, и оттого безразличном состоянии, ко всему

окружающему её миру. Вильгельм, нерешительно прилёг рядом с Гретхен,

и уставившись на заросший паутиной потолок, плотно прикрыл руками

своё достоинство. Старуха, накрыла молодых сброшенной Вильгельмом

козлиной шкурой и пыльной, измятой тряпкой,  которую, кряхтя,

извлекла из рогожного мешка, стоящего в углу.

 

                              С т а р у х а  

                            (подбоченясь)

 

Да что ж, милок с тобой творится, и впрямь, Эдема господин…

В объятья заключи девицу, оставь в покое – чёртов дрын!

Ты что дрожишь, как вор побитый, страшишься девушку обнять?

Сейчас в ней мало аппетиту, тебя со страстью поедать…

 

Неужто девственник попался нам с королевной на беду

Пойми, что ты сейчас лекарство для девы, тающей в бреду!

Нет…, это чисто наказанье, стыдливость с ласкою венчать,

С последующим изысканьем, как парадокс сей  развенчать…

 

Да чёрт с тобой…, всё время сплавит, и когда надо разорвёт,

У вас, секунды на усладу, лета – на тяжкий круг забот…

И всё же, хмель грешной корысти, прекрасней всех мирских даров!

Я б, все века бессмертной жизни, на миг сменяла – сих оков!

(Старуха вновь усевшись на свой трон)

Но что мне с вами дальше делать? Вильгельма гнев сюда идёт,

Как не хочу я в мир свой прелый, пускать воинственный народ.

Всех жаб певучих распугают, избушку злыдни подожгут,

Не любят в христианской стае, моих стараний – тяжкий труд.

 

Что ж, как войдёт любви химера, оставим чудную страну …

Под длань великому Вильгельму, Вильгельма кузнеца сведу.

Саксонский лев упьётся счастьем…, дочь отыскал в лесу глухом,

Да не одну! С готовым зятем! И…, зародившимся дитём.

 

Вот как свести мне льва с котёнком? Сей ход, пожалуй, посложней…

И впрямь, дурная работёнка…, хвостами связывать чертей…

                    (старуха, взглянув на топчан)

Хоть ваша нега украшенье, тяжёлых бабкиных хлопот,

Моя отрада…, в мире тленном, вселенских чувственных забот.

 

 Гретхен, почувствовав исходящее от Вильгельма тепло, обвила  рукой

его шею, и положила на грудь обескураженного юноши, свою прелестную

головку. Вильгельм, затаив дыхание, с юношеской искренней взволнованностью, усилившей в его могучем теле, неуправляемую дрожь, нежным движением руки, прижал девушку к себе. С потаённой в сердце надеждой, что теперь ни за что,

и никогда, не выпустит из рук, подаренное ему судьбой неоценимое богатство,

Вильгельм с облегчением вдохнул полной грудью сумеречный воздух, первой в

своей жизни любви, и зажмурился от счастья. Они уснули, улыбаясь, друг другу,

и всему миру, крутящемуся вокруг них, тёплым запахом смоляных брёвен, и тусклым светом царствующей в ночи луны. Старуха тоже улыбнулась, посмотрев на пленников любви, и задумавшись, перевела взгляд, на звёздное небо.

    

                                            С Ц Е Н А   ХХ

 

Бремен. Вильгельм, в сопровождении слуг поднялся по крутой лестнице

в покои  Лауры. Вход в спальню герцогини охраняли два стражника.

Герцог, жестом велел открыть двери, и оставив сопровождение за порогом, вошёл в просторную залу, закованную, в мягкий уют персидских ковров. Лаура молча, сидела у окна, Гертруда, её служанка, затаившись в дальнем, тёмном

углу комнаты, боялась даже пошевелиться. Вильгельм,  сбросив, с громоздкого обтянутого кожей кресла, туалеты супруги на пол, медленно опустился в него,

и скрестив руки на груди, впился глазами в герцогиню.

 

                                         Л а у р а

                  (резко повернувшись, ринулась в атаку)

 

С чего твои головорезы, нас посадили под замок?

Ослы! Их дерзкие манеры, меня повергли в жуткий шок!

Мстишь мне за дочку пыткой злобной? Все круг виновны, даже я!

Теперь, твой гнев, в походе вольном! Усеет, смертью все края?!

 

                                   В и л ь г е л ь м

                (на пределе сил, сохраняя хладнокровие)

 

Ах, да…, вас двое здесь от фурий, как про Гертруду я забыл…

Ползи сюда, сподвижник бури, пока в плену я, здравых сил.

Что, и тебе досталось лиха, от дерзких герцогских ослов?

Ну, ничего, твой норов тихий, взорвёт сейчас подвальный кров...

 

Вильгельм громко и резко выкрикнул: ”Гензель! ” Лаура, от неожиданного

рыка, вздрогнула, а Гертруда, вышедшая из своего убежища, свалилась без

чувств на пол. Вошёл, один из сопровождавших Вильгельма, слуг.

                                     С л у г а

 

Я за него сегодня герцог, он исполняет ваш приказ,

Но, если срочно нужен Гензель, я отыщу его, тот час!

                            

                                 В и л ь г е л ь м

                                    (недовольно)

 

В лучах блистательной царицы забыл свой неразумный шаг,

Боюсь, в сём блеске раствориться, а Гензель, тень мне, как-никак…

Да, призови мой образ хмурый, прескверно жить без верных плеч,

В одном, не врёт язык Лауры, вслепую бродит гнева – меч…

 

Ну, всё, ступай, на разговоры, сейчас нет времени у нас,

И без того, полно затворов, сокрывших истину от глаз…

Да…, принеси ведро с водою, холодной, лучше ледяной,

Меня Гертруда беспокоит, не срок ещё ей, на покой…

                       

                              Слуга выбежал.

 

Претит мне нудная болтливость…, судилище не мой конёк…

Святая вера в справедливость, лишь обостряет гневный шок.

Но лезвие его абсурда, бесстрастно в царственной руке,

Карающей возмездьем судным, библейской следуя строке.

 

Я здесь вершу расправу с телом, Бог пусть радеет над душой,

Все встретятся с Господним светом, склонясь повинной головой…

Земные – суд и справедливость, так от Господних далеки,

Пусть я впаду в Его немилость, но здесь прощу твои долги.

 

Пора закончить лживый праздник, мне виден истины излом.

Учитель твой, или соратник, личину снял, пред палачом.

Сицилианская защита, бессмысленна в твоей беде,

Измены подлой язва вскрыта, осталось вырвать клык змее.

                        (вошёл слуга, с ведром воды)

 

                            В и л ь г е л ь м

 

Плесни на бедную Гертруду, Бог даст, для чёрта оживёт…

Очнулась, блудница Иуды, знать видит Бог, и дьявол ждёт.

Теперь внимай словам каналья, пока в сознании и жива,

Расскажешь правду, жизнь оставлю, нет, знаешь, видимо сама.

                        (в комнату вошёл Гензель)

 

 

                                  В и л ь г е л ь м

 

А, Гензель, здесь ты, друг мой верный, прости, нападки старика,

Сам понимаешь…, столько скверны, мне нанизалось на рога…

Гертруду забери отсюда, сведи, в подвальной неги зал,

Отдай в объятья Карла Рунга, пусть ищет, истины кристалл.

 

Если расскажет, что нам нужно, для крайностей причины нет,

Я думаю, она разумна, зачем ей мук пристрастных, бред?

Ты ведь орудие злодейства? Не вдохновитель грешной мглы?

А посему, в твоём содействии, взойдут прощения плоды.

 

Гензель, вывел из спальни всю мокрую, что-то непонятно

причитающую Гертруду.

    

                                       Л а у р а

                                 (презрительно)

 

И я сойду в обитель монстра? Иль, дашь возможность пасть к ногам?

Омыв слезами, пыль ботфортов, не только правду я воздам…

Боюсь тебя от горькой правды, удар жестокий разобьёт,

Не лучше ль млеть от плотской жажды, глядишь, и лютый гнев пройдёт…

 

                               В и л ь г е л ь м

                               (усмехнувшись)

 

Шипишь…, горгоново отродье? Одно досадно, яд иссяк…?

А зуб и глаз, блистают злобно, от предвкушения атак.

Смотрю я, ты встречаешь с честью, крушенье призрачных надежд,

Стилет, похоже, скрыла бестия, в шелках божественных одежд?

 

Боюсь не ты, ни друг твой резвый, не избежите злой стези,

Ни плачем, ни кинжальным блеском…, могилой разве что в грязи…

Чтоб связка ваша стала крепче, я кров вам чудный подыскал,

Изысканностью, свод не блещет, но…, по делам и пьедестал…

 

Куда отправила ты Гретхен? Одна, сейчас во мне печаль…

Скажи, избавь свой дух от пытки, и лик укроет твой, вуаль.

Последний шанс даю, ты видишь, гнев мой не рвётся из души,

Уйди, хотя б по-человечьи, проползав жизнь, стезёй змеи…

 

                              Л а у р а

                            (в ярости)

 

Туда! Откуда не вернётся, приплод ничтожного царя!

Теперь она не дочь саксонца…, а шлюха! Не в пример меня!

Варягов ты законы знаешь, добыча делится на всех!

Она, довольна будет раем, разверзшихся над ней – утех!

 

У Вильгельма налились кровью глаза, вены на шее и на лбу вздулись

багровым переплетением, кисти рук побелели от усилия, с которым

он сжал массивные подлокотники  кресла. Но все же, герцог сдержал

прилив гнева, и тихо проговорил.

 

                               В и л ь г е л ь м

 

Лжёшь…, похотливая гиена, таких, как ты не отыскать,

Ни здесь, ни в жуткой адской скверне, сих тварей, не рожала мать.

Ты станешь чёрным бриллиантом, в бесовских огненных перстах,

Коль он сочтёт себя, достойным…, лелеять твой, бесценный прах…

 

                                 Л а у р а

                               (в истерике)

 

Саксонец мерзкий!  Ненавижу! Всю вашу грязную орду!

Огрызки Римского величья, самих себя вам, жрать в аду!

Да что вам адское болото, вы ж, с него выползли зверьём,

Вы здесь, в куски друг друга рвёте, сжигая адовым огнём!

 

Ты вождь, ты не умеешь плакать, идёшь, по трупам напрямик,

Да, Брауншвейги – просто слякоть, нет в них могущества владык.

Труха! В противовес Вильгельму, чёрт дёрнул, в деле с ними быть…

Ни сам, ни сын – слизняк постельный, не в силах были льва пронзить!

 

Придётся шлюхе венценосной, убить божественного льва,

Пусть зрят – тщедушные саксонцы, удар норманнского клинка.

Хочу узнать, что протекает, в сердцах потомственных богов,

Твердят, что – вечность голубая, а мне сдаётся – гной веков!

 

В руке Лауры блеснуло тонкое лезвие стилета и она, подобно

дикой  кошке, бросилась на Вильгельма.

                                         

                                          С Ц Е Н А   ХХ1

 

Густой молочный туман, висевший над болотом с приходом рассвета, рассеялся без следа. Безоблачное небо, сияло прозрачной, бездонной синевой в лучах яркого восходящего солнца. Вильгельм, не спал. Он лежал с широко открытыми глазами, изредка бросая тревожный взгляд, на беззаботно спящую рядом с ним, обворожительную Гретхен,  боясь пошевелиться, чтобы не потревожить, безмятежный покой своей возлюбленной. Но более того, он боялся стыдливой неловкости, которую может  прочесть в  глазах девушки,  при её пробуждении.     

В избушке, они были вдвоём, дрова в печурке почти прогорели, мерцая остатками тонких оранжевых прожилок.

Входная дверь визгливо заскрипела, отдаваясь острой болью в сердце Вильгельма, и на пороге появилась взъерошенная старуха, со сверкающими в утреннем сумраке, маленькими пронзительными глазками.

 

                                 С т а р у х а

 

Пора вставать, любви страдальцы, для прозаической борьбы,

За радость в поэтичных танцах…, сходите, в ёлки по грибы.

Есть под топчаном, лук и стрелы, иль для тебя привычней кол?

Ну, сам смотри, чем в зайца целить, лишь бы он прыгнул к нам на стол.

 

                               В и л ь г е л ь м

 (осторожно высвобождаясь из объятий Гретхен, шёпотом)

 

Какой поход ей? На погибель? Больна принцесса, пусть поспит,

Как будто хворь пошла на убыль, вдруг пробужденье навредит?

Я сам, всё сделаю, как скажешь,  прошу лишь, трель свою уйми, 

Ты скрипом сердце мне пронзаешь, ей вовсе жути не снести…

 

Вильгельм, выбравшись из-под козлиной шкуры и прикрывшись руками, прошмыгнул мимо бабки в тёмный угол избушки, высматривая там,

свои штаны. Найдя, судорожно натянул их на себя, и вздохнул с облегчением.

 

                                С т а р у х а

                               (похохатывая)

 

Ну, как дела с лихим героем? Всё ж, крепко снадобье моё…

Пусть отдохнёт…, в работе скорой, ему так будет нелегко…

Познает скоро стать злодея, под козьей шкурой, мощь основ…

Момент уж близок, апогея, любовных сладострастных снов.

 

Вильгельм, плюнув в пол перекрестился, и  шепча что-то себе под нос,

выбежал из избушки. Послышался тихий, тоненький голосок Гретхен.

 

                                 Г р е т х е н

 

Ах, бабушка, такой ранимый, наш обездоленный герой,

Какой он ласковый и милый…, укрыл собою, мой покой.

Я право кроме отчей силы, не ведала в мужской руке,

Надёжности такой, ревнивой…, в заботах о моей судьбе.

В тепле его благом растаял, туман юдоли роковой,

Я светом жизни воспылала, душа наполнилась мечтой…

Такое чувство, будто крылья, несут мой дух навстречу дню,

Я никогда так не летала, шепча волшебное – люблю…

 

                               

                                 С т а р у х а   

                                  (хмыкнув)

 

Я в этом, странностей не вижу, значит, сплелись ваши пути,

Свела вас жизненная стужа, в сём признак истинной любви…

С того вы здесь, в моей усадьбе…, не просто было вас сыскать…

Чтоб истиною насладиться, мне так, приходится страдать…

Вставай, на чувственных лужайках, столь ползуники наросло…

Там воспаришь, в объятьях жарких, познав вселенское тепло.

В любви лишь счастье обретают, а с нелюбви, худой приплод,

Он словно тля, зловещей стаей, цветущий, давит огород.

 

Ну, всё, ступай, старухе надо развеять, беспросветный дым,

Как раз, над вредоносным гадом, чей путь жестокий, плохо зрим.

И вас, коснётся мрак крылами, быть может, малость обожжёт,

Но не смертельные, то раны, до свадьбы скорой заживёт.

 

Гретхен выбежала на улицу. Старуха осталась одна.

 

                            С т а р у х а

 

Что делать с лишнею фигурой…? Срок её видимо истёк…,

Вильгельм уж в Бремене, с Лаурой…, с его терпенья малый прок…

Оставить так, или вмешаться? Вот право каверзный вопрос…

Что даст мне, казнь Лауры страстной? Лев не свершит своих угроз?

Иль аппетит лишь обострится? Ведь жив творец его беды…

Да, честь Вильгельма не водица…, он не простит ему жены.

А из-за дочки, так и вовсе, норманна под землёй найдёт,

Я знаю этого саксонца…, зверь в нём, действительно живёт.

 

Теперь их встреча неизбежна, жива Лаура, иль мертва,

Пусть даже Роллон в деле пешка, и Гретхен не его игра.

Лев в Бремене начнёт, с Лауры, купаться в жертвенной крови,

Как не крути, претит фигуре, теченье жизненной реки…

 

И грянет скорбное веселье, тщеславья прославляя гнёт,

От Роллона…, а от Вильгельма, и мщенья жуткого полёт.

Как мне стреножить бег гордыни? Как противленья избежать?

Вильгельм не знает, что на сына, он гонит доблестную рать…

 

Поможет ли старухи повесть, Вильгельму с гневом совладать?

Коль, даже в библии саксонец…, находит право убивать.

Посмотрим, что превыше, догма, иль неподвластная ей страсть,

Вильгельм любил свою Изольду, моя, к любви, вела их власть.

Почти вот так же, как и этих, да сколько было их в веках…

Смеются, слышу, право дети…, родилось счастье во грехах.

Пусть веселятся, тешат душу, изломы жизни впереди…

Уж такова у смертных участь, пытать на прочность, ткань души.

 

А ткань то, всякою бывает…, поскольку разные ткачи,

Кто больше чёрного вплетает, кто славит, золото парчи…

Да вот беда, орнамент лживый в шелках божественной канвы,

В одной лишь – истинная сила, и ей узоры не нужны…

 

Старуха вышла из избушки, и присела на трухлявое крылечко. Неподалёку

на полянке, ещё не занятой наступающим на лес болотом, пригревшись на солнышке, полулежали,  обратившись,  друг к другу Вильгельм и Гретхен. До бабки  доносился их жизнерадостный смех, и заговорческий шёпот.

 

                              Г р е т х е н

 

Мой волос право без недуга, смотри, кудельки закрутил,

И не сжимай так сильно руку, не трать напрасно резвых сил.                               Тебе, что бабушка сказала? Чтоб ты, достал упругий лук,

И добывал нам пропитанье, ловил гусей, а не подруг…

 

Ты, съешь меня сейчас глазами, поджарив в голубом огне,

Я вижу в нём лукавый отблеск, дружок твой снова на коне?!

              

Гретхен, звонко засмеялась, пытаясь вырваться из объятий Вильгельма,

но он ловко поймав девушку за талию, повалил на траву, и осыпал тонкую белоснежную шею, мелкими поцелуями. Гретхен, притворно сопротивлялась, стуча маленьким кулачком по широкой спине богатыря, но когда Вильгельм добрался до её губ, притихла, обвив богатырскую шею возлюбленного руками.

Старуха улыбнувшись, вернувшись в избушку, достала из-под топчана

старый сухой лук с колчаном, из которого торчали три стрелы, и вышла

на улицу. Гретхен, освободившись от объятий Вильгельма, расправляла

длинные, белокурые  волосы.

 

                                    Г р е т х е н

 

Вот же бесстыдник невозможный, нельзя так девушку томить,

Все косточки мне растревожил, сердечко сбиться норовит…

Всё ж, бабушке скажу я милый, что ты обрёл, опасный вид,

Она недуг сей быстро снимет, я ж, обрету покой и стыд.

          

                                   В и л ь г е л ь м

                     (упёршись головой в траву, зарычал)

 

Ничтожный раб, обидел фею?! О…, как тяжёл её упрёк!

Умру я право без прощенья, у этих белоснежных ног…

Прошу, пред неизбежной смертью, расцеловать их чудный шёлк.

Быть может, вымолит прощенье? Мой поцелуй, и пылкий слог…

 

                                     С т а р у х а  

                                      (с порога)

 

Считай, что вымолил соколик, твой слог – прощение моё,

Оставь красавицу в покое, не одурманивай дитё…

Возьми-ка вот, греха острастку, иди, по лесу погуляй,

Добудь, на ужин куропатку, иль утку…, рыбу, что ль поймай!

Днём надо делом заниматься, есть ночь на то, чтоб щебетать…

Вдвоём сегодня вам страдальцы, в лесу дремучем ночевать.

Я вас оставлю нынче в полдень, зовут тлетворные дела,

А утречком, по зыбким сходням, возможно, пустимся в бега…

                             

                                     Г ре т х е н

                                     (удивлённо)

 

Зачем бежать навстречу тучам? Здесь так привольно и легко,

Нам нравится в лесу дремучем, не нужен боле нам никто.

Я не хочу за стены замка, претит мне каменная мгла,

С Вильгельмом мне тепло и славно, там вновь в слезах, и вновь одна.

 

                                      С т а р у х а

 

Никто не нужен в целом мире, им на болотной стороне…

Вы, в мире том нужны, как ливень! Горящей мщеньем голове!

Ты по отцу, что ль не тоскуешь? Забыла, иль не хочешь знать?

Не понимаешь, что лютует, сейчас он – дьяволу под стать!

 

Я не хочу, чтоб эту гавань окрасил он в кровавый цвет,

И вовсе не горю желаньем, встречать под ёлкою рассвет.

Мой дом извечный на болоте, вдали от лживой суеты,

Вы рождены в иной свободе, там, правят грешные мечты.

А ты, что встал, губу отвесил? Тебя мой милый, тоже ждут,

Родители на скорбных весях, сожжённых мглой, варяжских смут…

Иль счастлив ты самообманом, лишив себя мирских забот?

Сыновний долг, убив норманном, обрёл, безоблачный полёт?

 

Нет, птенчики мои – окститесь, удел ваш, в грешной стае жить,

Вы от неё, слегка отбились, но с ней вам свой полёт вершить.

Вы, получили высшей мерой, того, что смертному дано,

Познали вечный свет Венеры! И обрели его тепло…

 

Я лишь внесла мерцанье чуда, для вас, в жестокий скорбный век,

Приблизив избранных, друг к другу…, любви, так хаотичен бег…

Несите трепетно то чувство, что вам даровано судьбой,

Любовь – всесильное оружье, в борьбе с тлетворной суетой.

 

А мне пора свою смекалку, в сознанье Роллону вместить,

Вот ведь ещё напасть на бабку…, как льва с котёнком примирить…?

         (Старуха, переведя взгляд на Гретхен)

Ведь брат твой, Роллон то, с изнанки, естественно, что по отцу,

До матери твоей, датчанку, Вильгельм упрямо вёл к венцу.

Во время мстительных походов, Вильгельм обрёл любви крыла.

Сплетала я, печаль тех вздохов, любовь там – истинно цвела…

Германцы жутко лютовали, в приделах датской стороны,

Но всё ж скатили их норманны, мечом, в морские буруны…

 

Вильгельм не ведает о сыне, и сын не знает об отце,

Год Роллону, всего лишь минул, как мать преставилась во сне.

Одна старуха знает тайну, той восхитительной любви,

Но тайна обрела вдруг облик – всепоглощающей беды.

 

Вильгельм сейчас, вдоль брега рыщет, истомой мщения объят,

Его повадки мне известны, свирепейший в бою солдат.

И в Роллоне отцова стужа…, такой же зверь, хоть молодой,

Но супротив отца, не сдюжит, не царский в нём пока настрой.

А посему, мальчишке повесть мне эту надобно вскрывать,

Не знаю, как воспримет новость…, всё, что могу, лишь рассказать.

А дальше сами пусть решают, как меж собою зло делить,

Я, ни за что здесь не ручаюсь, а встречи сей не отвратить…

 

                                       С Ц Е Н А   ХХП

 

 Дортмунд. Покои Лауры. Вильгельм Гёльдерлин, несмотря на свой

преклонный возраст, всё же обладал завидной ловкостью. Он

молниеносным, кошачьим движением руки, перехватил кисть Лауры со стилетом, летящим в его грудь, и сдавил стальной клешнёй пятерни

запястье жены с такой силой, что Лаура взвизгнув, от нестерпимой

боли, и потеряв  равновесие, бессильно повалилась на пол. Вильгельм,

не выпуская из своей руки её запястья, другой рукой ловко отнял у

герцогини, теперь уже, её последний в этой жестокой схватке аргумент.

Как и в случае с Фридрихом Брауншвейгом, Вильгельм не задумываясь,

наступил своим тяжеленным, кованым  сапогом, на грудь Лауры, и в

ярости переломив, клинок сверкающего стилета, бросил обломки

в искажённое от досады и боли, лицо поверженной герцогини. На ладони, рассвирепевшего герцога, появился тёмный  кровавый след. 

Стилет оказался очень острым, даже для натруженных ратной сталью

ладоней Гёльдерлина. Он, схватив Лауру за растрёпанные волосы, натянул

их, и подняв, голову жены от пола, вытер окровавленную ладонь, о её лицо.

Лаура исступлённо завыла, отчаянно пытаясь вырваться из смертельных объятий мужа. В ту же секунду в комнату вбежал встревоженный Гензель.

 

                               В и л ь г е л ь м

                            (стоя над Лаурой)

 

На вкус попробуй гной столетий, в нём, моих предков благодать,

Вкушай нектар великих бдений, им полниться германцев стать!

И эта мощь сильна не звуком, не цвет в ней главное, но дух!

И никогда, над этим духом, смердить, не будет ваш пастух!

 

                               В и л ь е л ь м

                                  (Гензелю)

 

Убрать отсюда эту гадость, в подвал! На цепи посадить!

До вечера…, пытать не надо, ей, в пытке жуткой, вечно гнить…

Дай мне какую-нибудь тряпку, и свой кинжал, иль меч внеси,

Надо прижечь скорее рану, здесь ядовиты даже сны…

         (Вильгельм, стягивая с плеч, кожаный камзол)

Ещё мне сдохнуть не хватало, от яда лживой западни,

Гнев – враг саксонского начала, и спутник, грешного пути.

Смерть, не страшит безумца душу, иная боль её грызёт,

Нещадней игл, могильной стужи, моё сознание гнетёт.

Не уберёг дитя родное, погрязнув, в похотных страстях,

Пригрел змеиное отродье, в гнезде, где снизошла во прах,

Любовь, принесшая со скорбью, звезды божественной рассвет,

Единственной, в сём грешном мире, победой, всех моих побед.

 

Железом раскалённым выжгу, яд гнева, и отраву грёз,

Рассудком здравым, вырву скверну, коварных вражеских угроз.

Но дочь верну, в родные стены, живой иль мёртвой, всё равно,

Пустыней станет дол измены, в расплате за её слезу.

 

 Гензель, отдав Вильгельму свой кинжал, тут же призвал стражу.

Стражники, взяв под руки Лауру, упирающуюся и сыплющую проклятия

на весь саксонский род, не церемонясь, вытащили её из комнаты, и поволокли

вниз по лестнице. Вильгельм, подойдя к камину, воткнул кинжал Гензеля в тлеющие, угли, и взялся с силой  протирать кровоточащую рану, снятой с себя

и разорванной в клочья, не первой свежести рубахой. Гензель, попытался,

что-то сказать, но тут же, умолк, встретив, глазами, ужасающий взгляд Вильгельма.

Герцог, окровавленной тряпкой вытащил из углей раскалённый кинжал,

 и с силой  прижал, его побелевший клинок к рассечённой ладони. Спальня герцогини, наполнилась тошнотворным запахом палёного мяса. Вильгельм, не издал ни звука, лишь играющие желваки на его бледном лице, выдавали переносимую им ужасную боль. Бросив кинжал на пол, он протянул открытую дымящуюся ладонь Гензелю, тот быстро перевязал её чистым полотном. Гёльдерлин, бессильно опустился в кресло, на лбу его, выступили крупные капли пота, и покатились по лицу, подобно слезам. Гензель, подал хозяину лежащее на кровати полотенце, но Вильгельм, сверкнув глазами, в сердцах отшвырнул его прочь.

Слуга, опрометью бросился вниз. Герцог понемногу стал приходить в себя.

Возвратившийся Гензель, подал Вильгельму чистое холщёвое полотенце.

 

                                  В и л ь г е л ь м

                                     (утирая лицо)

 

Ну что там подлая Гертруда? Сумел Карл что-нибудь узнать?

Скажи ещё, что от недуга, она закончила страдать…

Иль незаметно испарилась, из вязи кованой узды,

Не удивлюсь…, что так случилось, весь замок, в норах сатаны…

 

                                    Г е н з е л ь

 

Карл говорит, что всё сказала, прислуга вашей госпожи,

                                 

                                 В и л ь г е л ь м

                                     (взревел)

Нет у меня господ в сём доме! Одна! Но где она, скажи!

 

Герцог со всего маху ударил раненой рукой по столу и, обхватив голову

руками, взревел, заскрежетав зубами.

 

                                Г е н з е л ь

                   

Сказала, что похитил Гретхен, норманнец – Роллоном зовут,

Но он, лишь нить в паучьей сетке коварных, вероломных пут.

Климент…, со слов её, мыслитель, с ума, наверное, сошла…

Бежит же дерзкий похититель, в Руан, на франкские брега.

 

 

                               В и л ь г е л ь м

              (задумавшись и грустно улыбнувшись)

 

Вот оно как, в гнезде клюнийцев, решил он, дочь мою принять,

Так Рим становится провидцем…, плетя, паучью благодать.

Да…, утешенье не большое…, Руан, что далее? Темно…

Что на Руан идти войною, что в Рим – одно, лихое зло.

 

Что, мщеньем душу успокоить, сгорев в его грешном огне?

Дочь, безусловно, потеряю, лишь только меч сверкнёт во мгле…

Но на союз с их верой страстной, я, ни за что не подпишусь,

Бог видит, я бы не вмешался, в сей спор, но видимо возьмусь.

 

Сам предъявлю им ультиматум, коль дочь Климент мне не вернёт,

Кулак мой обратится в фатум, для всех, смертельный сея гнёт.

А как вернёт, в нейтралитете, прибуду к вражьим лагерям,

Пусть, как хотят, так выясняют, кому из них ниспослан храм.

 

 Дверь распахнулась, и в комнату запыхавшись, вбежал Генрих

 Розенберг, завопив с порога.

 

                                       Г е н р и х

 

Вильгельм! Брат мой! Какое счастье! Она, как будто бы нашлась!

Конечно не совсем…, частично…, считай, что девочка у нас!

 

                                    В и л ь г е л ь м   

                                     (остолбенев)

 

Ты что несёшь? Как так, частично? Ты Генрих, в здравом ли уме?

Или не знаешь, что частично, а что едино в сей земле?

Ты братец мой, взволнован крайне, охолодись и  расскажи,

Случилось что? Чего не знаю, я в бременской своей глуши?

 

Генрих, плюхнувшись в кресло, выдохнул с облегчением, и попросил немного

воды или вина. Вильгельм бросил взгляд на Гензеля, тот мгновенно исчез за дверью. Генрих, немного посидев, отдышался и открыл, было, рот, но герцог остановил его, подняв вверх правую руку. Вошёл Гензель с подносом, на

котором стояли два кубка, и два  графина, с водой, и вином. Генрих залпом

выпил бокал вина. Гензель подошёл к Вильгельму, герцог налил себе воды,

отпил глоток, и вцепился глазами в Генриха, расплывшегося в улыбке.

 

                                     Г е н р и х

 

Вильгельм, ты помнишь Иоганна, который здесь, разбор вершил?

Так вот, с его проворных планов, лишился я сегодня сил…

И впрямь – разумнейший мерзавец, расставил ловко малый сеть,

И что ты думаешь, попалась в неё – отменнейшая снедь!

Вдоль Везера пустил он конных, до моря самого дошли,

А пешим, мрак лесов болотных назначил, в милю от реки.

Двух, Роллоном мужей пленённых, дозор поймал на берегу,

Ещё двоих, от грязи чёрных, нашли в болотистом лесу.

 

Но, Гретхен, нет и средь остатков, но с ними девица была,

По их словам, кривая бабка, от викингов, двоих свела.

По описанью, точно Гретхен, и парень, будто бы, кузнец.

Старуха, срезав с них верёвки, в дремучий потащила лес.

Слова страдальцев подтвердились, отряда конного гонцом,

На дельте Везера открылась, стоянка викингов с костром.

Костёр, внушительных размеров, на дне ещё хранил тепло,

Похоже, пировали звери, деля кровавое добро…

 

Но, что-то в стае не связалось, никто не может объяснить,

Был с ними вольный итальянец, так тот, пленён, или убит…?

А двое, что в болоте выли, ждут здесь, веленья твоего,

Боюсь, вот только б, не чумные…, да толку с них сейчас – ничто!

                            

                               В и л ь г е л ь м  

                               (выпучив глаза)

 

Как так – ничто?! Зови! Мыслитель…, сам буду с ними говорить!

Они последние, кто видел, любовь мою…, я начал жить!

Чумные…, здесь чума страшнее, терзает души, не тела,

Сжигая лживою идеей, Христовы истины дотла…

   

 Генрих, выбежав за двери, тут же затащил в комнату связанных одной верёвкой, двух грязных, измождённых, еле передвигающих ноги, людей.

Это были мужчина и женщина в длинных, некогда белых исподних рубахах,

по пояс сырых, оставляющих за собой тёмный влажный след. Женщина, еле держалась на ногах и, без всякого сомнения, упала бы, если б не мужчина, поддерживающий её за  талию. Вильгельм, не поверил своим глазам, и на

секунду  остолбенел. Он буквально выпрыгнул, из кресла, судорожно ища,

на поясе эфес своего меча, но к счастью для Генриха, меча на поясе не

оказалось. Вильгельм,  дико зарычал, женщина, от охватившего её ужаса, рухнула на колени. Генрих, бросив верёвку, исчез за дверью.

 

                               В и л ь г е л ь м  

                          (побагровев от гнева)

 

Я, растерзаю тебя Генрих! Ты что творишь – поганый пёс?!

Неслыханное мракобесье! Где меч мой Гензель! Ты принёс?!

 

Гензель, с ужасом в глазах, протянул Вильгельму его меч. Герцог,

принялся яростно срезать путаные верёвки с рук и ног пленников,

не стесняясь в  выражениях в адрес Генриха.

 

Блюститель чёртов, подлой славы! С людьми, что изверг сотворил…

Как, не спустил ещё в подвалы, всё ж Бог вас милые – хранил…

Своим же людям, в их же землях, являет, рыцарский размах,

Вот истинно, чума, где зреет…, в таких вот – властных головах!

 

Вильгельм осторожно, взяв женщину на руки, бережно усадил её в своё 

кресло. Подойдя, к мужчине, крепко обнял, и усадил рядом с женщиной,

благо кресло могло вместить, ещё пару таких доходяг. Герцог сам,

наполнил кубки вином и подал их, слегка ошарашенным, таким поворотом

дел, гостям. Мужчина залпом осушил свой кубок и виновато посмотрел на герцога.

 

                                В и л ь г е л ь м

 

Ещё вина нам принесите, да Гензель, женщин позови,

Матильду быстро отыщите, здесь без неё, темны пути.

Людей без лат, мужей покрепче, дабы снесли страдальцев вниз,

Избавьте их, от злых мучений, любой приветствуя каприз.

 

                                 В и л ь г е л ь м  

                          (обращаясь к мужчине)

Кто вы? Я вижу, что германцы, с каких земель, ушли в полон?

Ты видел дочь мою страдалец? Она, красавица лицом…

Здорова ли моя отрада? И с кем, бежала она в лес?

Скажи, что ты об этом знаешь, иной претит мне интерес.

 

                               М у ж ч и н а

               (слабым хрипловатым голосом)

Прости мне герцог…, я надеюсь, но точно не могу сказать,

Кем дева та, тебе придётся, не знали мы, кого, как звать…

Я Карл, моя жена Шарлота, крестьяне везерских брегов,

Схватили нас, глубокой ночью, надев мешки поверх голов.

Мешки сорвали на драккаре, девица там уже была,

Её отдельно привязали, от всех пленённых…, знать она…

Старуха всё над ней кружила, вся в чёрном, с каменным горбом,

Меня, слегка им зацепила, плечо, сковало словно льдом.

 

Красива девушка, бесспорно, хоть и держали нас впотьмах,

Всё б ничего, но в беге злобном, свет жизни мерк в её глазах…

Видно поэтому старуха, пошла на столь опасный шаг,

Пустившись в глухомань лесную, а почему…? В сём, полный мрак.

Найти подмогу умудрилась, идти девица не могла,

Её кузнец пленённый вынес, из смертоносного котла.

Всё, боле ничего не знаю…, а вождь их – Роллоном зовут,

После побега нас оставив, покинул берега приют…

 

Вильгельм, дослушав, исповедь мужчины до конца, похлопал его по

плечу и вышел из покоев Лауры. На выходе герцог чуть не столкнулся,

с возвращавшимся  Гензелем.

 

                          В и л ь г е л ь м    

                 (схватив, Гензеля за руку)

 

Найди мне Генриха и Карла, нельзя нам времени терять,

Всё, что сказал я в этой зале, беспрекословно исполнять.

Я, с Генрихом пойду ладьёю, к стоянке братии лихой,

А ты разделишь с Карлом долю, он будет в Бремене главой.

 

По лестнице, вслед за Гензелем поднимались двое крепких мужчин,

из-за спин, которых, слышалось недовольное кряхтение Матильды.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

А, вот и старая ворчунья, Матильда, ты мне край нужна,

И здесь, и на ладье патрульной, ведь ты проворнее вьюна.

Там двое жаждут состраданья, верни им, жизненный рассвет,

Окутай искренним вниманьем, устрой в отдельный лазарет.

 

Я час даю тебе на сборы, нет…, часа много – полчаса,

Прошу, без брани и укоров, за спешку не суди отца…

Мы без тебя не отплываем, не заставляй мой дух страдать,

Возьми с собой лекарство, травы, дочь из болезни вызволять.

 

Вильгельм быстрым шагом направился в свой кабинет. Там  его уже

ожидали Карл, и притаившийся в углу испуганный Генрих. Вильгельм,

спокойным, твёрдым и рассудительным голосом.

 

Где этот доблестный воитель? Боится выползти на свет?

Обрёк убогих на погибель…, к беде добавив, подлых  бед.

Ох, Генрих, Генрих, право слово, не можешь ты, с людьми добром,

Всё норовишь, через колено, переломить, скрутить узлом…

 

Исполнил, что ладьи касалось? Без повода, к упрёкам злым?

Иль снова ввергнешь меня в ярость? Своим задором удалым…

Смотри, теперь при мне мой посох, не заставляй его блистать,

Надеюсь, боле пред саксонцем, мне не придётся им махать…

 

                              Г е н р и х   

                (выйдя из своего укрытия)

 

Мой герцог, всё давно готово, команда извелась в тоске,

Гребцы – гвардейская основа, а шкипер, лучший на реке.

Прости мне, право, этих пленных, как мне вручили, так и вёл,
Не мог же я, тереть их в бане, пока, в неведении ты брёл…

                               В и л ь г е л ь м

                            (снисходительно)

 

Оставим блеск твоих недугов, благой во мне проснулся дух,

Иди на лодку, скоро буду, лишь Карлу потревожу слух,

Да, не забудь о провианте, вина, шкур тёплых захвати,

Хмельного, лишь на случай крайний, хлам цацек властных не бери.

                  

                           Генрих вышел.

 

Оставим Карл дознанья удаль, довольно грешников терзать,

Если жива ещё, Гертруда, отправь к монашкам увядать.

Лауру, привяжи цепями, в подземном лазе под стеной,

Оставь засаду с егерями, придёт, быть может, кто на вой…

Пусть до конца моих исканий, стенает в беспроглядной мгле,

Вернусь, закончу наказанье…, с любовью, ведомой лишь мне.

А если смертью буду скован…, следи за словом и внимай,

Засыплешь переход землёю, так, вижу я, исчадья край.

 

В руках Георга остаётся, власть над моей святой землёй,

Пока я вне земли саксонской…, иль вдруг отправлюсь в мир иной.

Но и оттуда глаз мой зоркий, за действом будет наблюдать,

И дух мой, вскрыв аида створки, отступникам не даст блистать…

 

А Бремен, под твоею властью, держи его в стальных руках,

Усиль дозор свободной ратью, спи, сидя в пыльных сапогах.

Входящего, пускай свободно, но никого не выпускай,

Их приговор, в руках Георга, проверь, но пыткой не терзай.

 

Теперь ступай, все наставленья, я отдал, приступай к делам,

Грядут мои приготовленья, здесь Гензель знает, толк и шарм.

Да кстати, и тебе опора, в нём будет добрая, мой друг,

Он парень славный и толковый, достойный воин, хоть из слуг.

 

 Карл выходит. Вильгельм вызывает Гензеля, тот помогает герцогу,

 облачиться в лёгкие рыцарские доспехи.

 

                           В и л ь г е л ь м

                   (закончив  переодеваться)

 

Вполглаза наблюдай за Карлом, чтоб палки, где не перегнул,

Но не усердствуй в указаньях, тщеславье в нём вершит разгул.

Вмешайся в крайнем проявлении, сего – греховного венца,

Призвать ты можешь, к разуменью, не повредив притом лица.

 

                                             С Ц Е Н А  ХХШ

 

 Болото. Ночное небо усыпано россыпями сверкающих звёзд, обрамляющих, полный, ярко жёлтый диск молчаливой луны. В избушке на топчане лежат, обнявшись, Вильгельм и Гретхен, задумчиво вслушиваясь в биение своих сердец. Они вдвоём.

 

                                Г р е т х е н

 

Что нам воздаст грешное ложе? Что свет Господний принесёт?

Какой вердикт отец возложит, на наш божественный полёт?

Он слишком крут в вопросах чести, порой губительно жесток,

А гнев его, предтече мести…, но гнева – справедлив исток…

 

Любви я не могу отвергнуть, и не могу предать отца,

Неразрешимая дилемма, сожжёт мне душу до конца…

Лишь взгляд твой нежный и лучистый, стирает мысленный недуг,

А что нас ждёт в тумане мглистом, как светлый растворится круг?

 

                             В и л ь г е л ь м

(крепко прижав, Гретхен к себе, и нежно поцеловав ей кисть руки)

 

Да ангел мой, унынья мысли, и мне душевный рвут покой,

Представить не могу я жизни, без глаз твоих…, я в ней, изгой.

Я много слышал о Вильгельме, быть может, правды, может лжи…

Каким бы ни был он свирепым, не прыгну зайцем я в кусты!

Я, заслужу его доверье, клянусь тебе, душа моя,

Пусть испытаниям смертельным, Вильгельм обременит меня.

Лишь бы, не прихоть униженья, моей надежды палача,

Оскал презрительной усмешки, страшнее острого меча.

 

Мне лучше пасть на поле бранном, любовь святую сохранив,

И над землёй, стелясь туманом, отдать тебе её порыв…

Чем ползать обречённой тенью, пустые проклиная дни,

Отторгнутым, по приговору – плебейской низменной стези.

 

                               Г р е т х е н

                                 (заплакав)

 

Нет, милый, нас никто не сможет, с тобой, в сём мире, разлучить!

Ни злой рукой, ни доброй волей, нить страсти не перерубить.

А если вспыхнет злом амбиций – спесивости ничтожный круг,

Я отрекусь от их традиций…, деленья на господ и слуг!

 

Да, ты мой муж теперь пред Богом, я – твоя верная жена,

Ведь мы обвенчаны природой, она же – Господа рука.

Знать я за суженым отныне, по жизни хвостиком пойду,

Ты господин мой, я – рабыня, любви оковы, мне к лицу?

 

 Вильгельм, схватив Гретхен на руки, и крепко прижав к груди, принялся  кружить свою рабу по избушке, отчего изрядно прогнивший пол, начал

издавать надрывный, жалобный скрип.

 

                           В и л ь г е л ь м

           (смеясь и осыпая возлюбленную поцелуями)

 

Нет…, моя хитрая лисичка, я – раб  твой верный на века,

Я верю, что и там Всевышний, не разлучит нас никогда!

Ведь если дал Он, в грешной жизни, нам искру райского огня,

Значит, позволит вечным чувствам, сиять за гранью бытия.

                          

                               Г р е т х е н

 

Вильгельм, мне каждая секунда с тобою, к вечности полёт,

Мир – свет счастливого абсурда, когда любовь в душе поёт!

Как славно, что лучи рассвета, ещё не пляшут за окном,

Так полетим, навстречу свету, что души жжет благим огнём…

 

Ранее утро. Влюблённые беззаботно спят, прижавшись, друг к другу.

На пороге появляется сгорбленная фигура старухи.

 

                             С т а р у х а

(с умилением, глядя на счастливую пару, восторженным шёпотом)

 

Вот – крах вменённой им могилы…, что есть, пред сутью эшафот?

Нет во вселенной большей силы, способной оборвать сей взлёт!

В них, отражён природы гений, пред всякой тварью во земле,

И всякой тварью искушенья, змеёй вползающей, извне…

       

                             Ст а р у х а

                   ( пронзительно и громко)

 

Пора вставать, страдальцы чувства, пришли невзгоды от любви,

Пожрав в борьбе услады буйство, призвав, смирения часы…

Я, время даром не теряла, хотя, сей столп мне не указ,

Для вас он, движитель начала, иль смерти…, кто на что горазд…

 

Наш путь лежит теперь обратно, в то место, где я вас взяла,

Там вы познаете превратность…, кручённого судьбой узла…

Сегодня встретятся две правды, весьма затейливой игры,

Какая устоит? Не знаю…, мне судеб, не даны бразды…

Я с Роллоном искала встречи…, увы, но Один запретил…

Закрыл в грядущее окошко, отставкой гневно пригрозил.

Есть и у бабки свои судьи, вам этих звёзд не разглядеть,

Да и зачем? К своим, вы слепы…,ваш свет – в прозрении умереть.

 

Уже летят, навстречу року, два венценосных корабля,

Вы встанете меж них, до сроку, забот смертельного огня.

Не стоит право вам бояться, за плоть свою, а вот за честь,

Готовьтесь милые сражаться, в сём корень – судьбоносных встреч.

 

Старуха вышла из избушки, Вильгельм и Гретхен, одевшись,

 вышли вслед за ней.

 

                                     С т а р у х а

 

Вильгельм, ты меч возьми с собою, сдаётся мне, вернее с ним,

Крепить любовь свою благую, сминая тех, кем не любим.

Хоть он и короток, в сравнении, с клинком прославленных бойцов,

Но сила не в мече, поверь мне, мощь силы – плод иных основ.

 

Как всё, что есть на человеке, и всё, что им сотворено,

Бравада лживого успеха, хлам затхлый, боле ничего…

И смерть его, всего лишь маска, вручённая ему судьбой,

Под нею – истина нагая…, что называется душой…

Она летит над бренной плотью, и над чертогами царей,

Взмыв гордой, вольною звездою! Иль рухнув, потчует червей…

Как видишь, суть свою под маской? Достойно с честью умереть?

Иль, ползать потною мокрицей, любя спиной, тугую плеть?

 

                              В и л ь г е л ь м

                  (засунув меч за верёвочный пояс)

 

Уверен – суть моя достойна, не посрамить мужскую честь,

Поскольку Гретхен ей основа, в любви моей – и мощь, и твердь!

Мы для себя уже открыли, предел земного бытия,

Чтоб ни было, с улыбкой встретим, и жизни свет, и мглы края…

 

                              

                                              С Ц Е Н А     ХХ1V

 

Берег моря. Старуха, Вильгельм и Гретхен выйдя из леса, остановились

 у головешек стылого чернеющего кострища, и оглядели  пустынный берег, с мерно набегающей на него, невысокой волной. Старуха, из-под скрюченной сухой ладони, внимательно посмотрела на  север, затем, медленно перевела взгляд на восток.

 

                            

 

                                С т а р у х а

 

Сдаётся мне, одновременно, твердь брега вспорют корабли,

На волнах ссориться проблемно, на суше гибельней шаги.

Вы стойте за моей спиною…, я, прежде буду говорить…

Со смертью я люблю поспорить…, бессмертных истин, славя прыть.

 

Вильгельм и Гретхен, как ни пытались рассмотреть, что-либо на

 горизонте, так и не смогли ничего увидеть. Промозглый морской

ветер с каждой минутой всё более крепчал. Вильгельм, сняв с себя

 козлиную шкуру, накинул её на плечи Гретхен, и крепко прижал

девушку к себе.

Старуха, не скрывая огорчения от их невнимательности, вытянув

вперёд сухую сморщенную руку, указательным пальцем, показывала

молодым направление, куда им следует смотреть.

И действительно, к неподдельному удивлению Вильгельма и Гретхен,

на самом краю горизонта, они увидели крохотную чёрную точку,

то  появляющуюся, то исчезающую из поля зрения. На восточном

направлении  наблюдалась та же картина. Две таинственные точки,

с невероятной быстротой, вырастали прямо на глазах, приближаясь

к берегу. Уже отчётливо был виден гордо загнутый нос, варяжской

драккары. Ладья, идущая с востока, была немного дальше от берега,

но было заметно, как она, наращивая скорость, пытается опередить,

лодку норманнов.

Всё же, первой со скрежетом наехала на кромку берега, изогнутым

носом, драккара викингов. Улюлюкая и ругаясь, норманны высыпали на

берег. Немногочисленный отряд, состоял, человек из тридцати, люди переговариваясь, всматривались в приближающуюся  с востока лодку.

Поняв, что это не их соотечественники, викинги начали дико кричать,

 и бряцать оружием.

Старуха, Вильгельм и Гретхен, оказались, как видимо, и было задумано, посередине двух причаливших к берегу лодок. Но с моря, они были плохо видны,

как одному отряду, так и другому. К тому же, заклятые враги, были слишком заняты подготовкой к предстоящему столкновению. Судно Вильгельма, тоже  освободилось от людей, и на берегу, быстро выстроились в блистающую стальными доспехами цепь, человек двадцать. Герцог, стоял перед грозным строем, с обнажённым мечом. Противники, медленно направились навстречу друг другу. Старуха, увлекая за собой молодых, буквально полетела над землёй, наперерез смертоносной шеренге герцога Гёльдерлина. Приблизившись, к саксонцам шагов на тридцать, старуха резко развела руки, как будто действительно собиралась взлететь.

    .

                                            Г е р ц о г

                ( всматриваясь в появившихся из леса людей)

 

Я так и знал, что вечная старуха…, сплела безумный маскарад,

Извёлся без тебя я в скуке…, и встрече сей безумно рад!

Кто дочь мою тиранит, шельма? Мучитель злобный, иль палач?

Чего ты хочешь? Честь Вильгельма, изгадить, за дочерний плач?

И что там за чумное стадо, рогами рвёт небесный храм?

Я знаю, ты дружна с норманном, что ж не даёшь свободы псам?

Ну, говори! Не рви мне сердце! Я всё за дочь отдать готов,

Всё! Кроме славного наследства, саксонской чести берегов!

 

Вильгельм, жестом остановив свой отряд, отошёл от него шагов на

десять, и голосом подобным звериному рыку, бросил в сторону норманнов.

 

Жизнь ставлю, за свободу дочки! Коль есть, мужчины среди вас…

А нет героя одиночки…, готов я всех принять, тот час!

Один! Это Вильгельма слово! Устав мой – непоколебим!

Но прежде, с дочерью обмолвлюсь, я должен знать…, что я любим.

 

                              С т а р у х а

                            (усмехнувшись)

 

Не искренне ты предков славишь…, почтенье к старшим потерял?

Вперёд моих веков глаголешь? Забыл, кому в яслях внимал?

Никто не держит твою кралю…, то муж, свою жену хранит…

Она пойдёт, коль он позволит…, тебя любовью одарит…

 

Быть может с ним, поделишь дочку? Он за неё горой стоит,

Но право, посягать не хочет…, на чести рыцарской гранит…

А ты надеюсь, с честью примешь, детей в родительский очаг,

Благословением укроешь и, миром кончим сей бардак.

 

                            В и л ь г е л ь м

      (воткнув меч перед собою третьей опорой)

 

И впрямь, рассказ твой интересней, иль, я чего-то не пойму?

То, муж стоит – моей принцессы? Нет…, я внимаю – злому сну…

Он ей сейчас не позволяет, к отцу родному подойти?

Бред жуткий мне мозги терзает? Иль, я уже в небытии?

 

                              Г р е т х е н

                        (отчаянно кричит)

 

Отец! Всё истинная, правда! Он мой возлюбленный супруг!

К тебе я сердцем рвусь надсадно, но разорвать не в силах круг…

Моя любовь не яд напасти…, и я Вильгельма не отдам,

На растерзанье гневной страсти, в тебе кипящей, как вулкан.

 

                               Г е р ц о г

         ( ошарашенный, таким поворотом дела)

 

Вильгельм?! Ей Богу наважденье…, ты ль, моя прелесть говоришь?

Да…, голос Гретхен, без сомненья…, иди скорей к отцу – малыш!

Уверен, с мужем мы уладим, житейской терний чехарду,

Клянусь, не оскорблю и взглядом…, хранящую тебя скалу…

 За спиной герцога раздался сдержанный смех ратников

                              С т а р у х а

                        ( потирая ладошки)

 

Ну вот, и славно разрешилось, я знаю словом ты – кремень!

Не посрами под старость имя, не брось на род – двуличья тень.

Теперь, ступайте под опеку, саксонской трепетной души,

Но ты Вильгельм, не расслабляйся, в благой отеческой любви…

 

Гретхен и Вильгельм медленно и неуверенно отошли от старухи.

Вдруг Гретхен, схватив, за руку своего возлюбленного, остановилась

на полпути, к протянувшему в нетерпении руки, отцу.

 

                               Г р е т х е н

 

Отец, ты нас благословляешь, пред Господом и пред людьми?

Прости, но мне безумно страшно…, союз крестом наш осени…

Я никогда в своих желаньях, твой не тревожила покой,

Сегодня жду в томлении жадном, аминь отеческий, родной!

 

                                 Г е р ц о г

             (в исступлении, хлопнув себя по бёдрам)

 

Откуда в прелести сей милой столь прозорливой глубины?

Бесспорно, бабка научила, чем рушить твердь моей стены!

Не знала на пути тернистом, ты от меня вердикта – нет…

С того, что лаской материнской, не согревал тебя рассвет…

 

Пусть будет так, как ты решила, иди скорей ко мне, мой свет,

Всё для тебя в сём грешном мире, и боль моя и блеск побед…

Прекраснейшее помутненье…, что держит герцога в седле,

Плод неземного вдохновенья, мне данного творцом во мгле…

 

 Гретхен, оторвавшись от Вильгельма, бросилась в объятья к отцу.

Вильгельм насторожённо остался стоять на месте, не зная, что ему предпринять. Герцог, крепко прижав к себе дочь, поцеловал её в лоб и оценивающе, посмотрел на новоиспечённого зятя.

 

                                Г е р ц о г

 

Вильгельм…, ну что стоишь уныло? Иди в объятия мои…

Смотрю, мужчина ты не хилый…, всё ж остальное – пустяки.

 

Вильгельм нерешительно подошёл к герцогу, тот, обняв его, тут же скомандовал.

        

Теперь же, на ладью, немедля, устрой их Генрих, обогрей,

Вильгельм, достав из-за своего верёвочного пояса короткий меч, встал

рядом с герцогом, обратившись лицом, к прибывающему в оцепенении,

отряду норманнов.

 

Остаться хочешь? Что ж…, останься, смотрю и дух твой, без соплей…

 

Генрих, повёл девушку  в сторону лодки. Гретхен, беспрестанно

оборачиваясь назад, с мокрыми от слёз глазами, не выпускала из виду

стоящего возле герцога, своего возлюбленного.

Но поймав вдруг, суровый взгляд отца, покорно последовала за Генрихом,

не проронив ни слова.

 

                            С т а р у х а

 

Ты прав Вильгельм, тебе от неба, ниспослано любви с лихвой,

Всё есть в царе, дух, ум стратега, и мощь с властительной рукой.

Я ведь не зря, сейчас спросила, про память…, ею ты любим?

Царицей сей непобедимой, чьей властью даже бог судим…

 

                           В и л ь г е л ь м

 

Куда ты клонишь попрыгунья? Да…, под её плетьми стою…

Её стяжаю здесь прощенье, дух мщенья, кровь пьянит мою.

Не предо мной ли проходимец, на сакса честь – прибивший рог?

Его я вырвал с корнем лживым, прижечь осталось лжи восторг …

 

                             С т а р у х а

 

Ну, если с памятью ты в дружбе, так вспомни датскую печаль,

Что разделил с певуньей жгучей, принявшей, твой грешной алтарь.

Любил датчанку ты ревниво, безмерно, с истинным огнём,

Она ж, врага боготворила…, и умерла…, с твоим крестом.

 

                            В и л ь г е л ь м

 

Зачем ты лезешь в мою душу, вскрываешь боль тех давних лет?

К чему Изольды дух тревожишь? Здесь мой лишь, сокровенный свет!

Зачем тебе моё смятенье? С норманном хочешь примирить?

Изольды варварским рожденьем, гнев мщенья сакса усмирить?

 

Ты бдишь над временем бесспорно, ты можешь бой предотвратить ,

Но лишь теперь, и лишь сегодня…, мы смертны – значит схватке быть!

К чему позорная отсрочка? Ведь так удачно всё сплелось…

Осталось лишь, поставить точку! Смахни с крыла – людскую злость…

 

                               С т а р у х а

 

Да…, я держу поводья страсти, но прав ты, только до поры…

Увы, над смертью я не властна…, в пределах грешной суеты…

Но ты надеюсь, понимаешь, что не случайно вы сошлись?

Случайностей ведь не бывает…, всем движет в этом мире мысль…

А чья? То вам дано на откуп, догадок у людей полно…

Богов, чертей, искать удобных, вы превратили в ремесло.

Братоубийство за идею – венец губительных страстей!

Одна беда, идей так много…, намного больше чем людей…

 

Но вам одной лишь не хватает, идти вам к ней, через века,

Друг друга, кровью поливая, лелея отповедь греха…

Быть может ведает могила, над кем из вас блаженный свод?

Не знаю…, вечность молчалива…, да и плевать ей, на исход…

 

Пожалуй, хватит откровений, мне боле нечего сказать,

Теперь за вами выбор терний! Влюбляться, или убивать…

Вильгельм, а Роллон знатной крови, мечом махая присмотрись,    

Твой плод! Дитя, благой Изольды, венец любви твоей – окстись!

          

 Старуха опустила руки, повернулась лицом к лесу и исчезла с  налетевшим порывом, промозглого ветра.

        

 

 

                                                       Конец.       

                                                                                             Леонид Раин. (2007 год.)                                         

 

 

Примечания:

Аск  и Эмбля – в норвежской мифологии были первыми людьми,

                           созданными богами, из ивовой и ясеневой коряг.

Везер – река  в Германии, впадает в Северное море.

Генрих – Генрих 1V, Германский король и император “Священной Римской

                империи” с 1056г., из Франконской династии. Вёл с Римскими  папами

                ( Григорием VП и др.) борьбу за инвеституру*.

Григорий – Григорий VП, Римский папа с 1073г. Фактически правил при  папе

                    Николае П в 1059 – 1061г.г. Деятель Клюнийской реформы. Запретил

                    симонию, ввёл целибат. Добивался верховенства над светскими

                    государями. Боролся с императором Генрихом VП, за инвеституру. 

Инвеститура – от лат. {Investio} – облачаю. В средние века в Западной Европе

                           Юридический акт введения вассала во владение феодом.

 

Каносса – замок  маркграфини Матильды в Северной Италии, где в Январе 1077г.,

                  в ходе борьбы за инвеституру, отлучённый от церкви и низложенный

                  император “Священной Римской империи” Генрих 1V, униженно

                  вымаливал прощение у своего противника, папы Римского

                  Григория V1.

Климент Ш – антипапа.

Клюнийская реформа – преобразования в конце Х – Х1в.в. в католической церкви,

                                         направленные на её укрепление. Движение за реформу

                                         возглавило аббатство Клюни (CLUNY) в Бургундии

                                         (Франция).

Имир – инеистый великан, из его плоти Один с братьями создали землю.

Мирдгард – мир людей в скандинавской мифологии.

Норманны – северные люди: викинги, варяги – скандинавы, участники морских

                       торгово-грабительских и завоевательных походов с конца VШ до

                       середины X1в.в. в страны Европы.

Один – бог войны и мудрости. Самый могущественный из скандинавских Богов.  

Оттон – Оттон 1 (Otto) 912 – 973г.г., с 936г. Германский король, с 962г. Император

               “Священной Римской империи”, из Саксонской династии. Сын Генриха 1.

Саксония – область поселения саксов, основавших здесь своё герцогство (913 –

                     1180г.г.) приблизительно территория современной земли – Нижняя

                      Саксония.

Саксы – группа германских племён, жили между нижним течением рек Рейн и

               Эльба.

Уриан – дьявол, сатана.    

   

 

 

 

   

© Copyright: Леонид Раин, 2012

Регистрационный номер №0052602

от 2 июня 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0052602 выдан для произведения:

 

                                                                                                                                              1

 

 

                                        

 

 

 

                                                    В и л ь г е л ь м

 

 

                               У врат дымящего чертога зловонной кухни сатаны,

                               Изгои солнечного свода сомкнули скорбные ряды.

                               Златые двери отворились, скрипя изношенной петлёй,

                               Сглотнув, иллюзии страдальцев оскалом бездны роковой.

                               Священный молох искупленья рассёк клокочущий поток,

                               На сотни лиц, и сотни мнений, давя бессмертья чёрный сок.            

                               И закипела кровь грешная, скользя по адской мостовой,

                               Багровой лентой огибая, округлых черепов покой.

 

                                                     Действующие лица:

 

Вильгельм Гёльдерлин,  герцог саксонский.

Лаура,  супруга герцога.

Гретхен,  дочь герцога.

Гензель,  слуга герцога.

 

Генрих Розенберг

Генрих Цвейг                     Рыцари Саксонского* герцогства, особо

Карл Юнг                           приближённые к Вильгельму Гельдерлину.

Георг Штольберг.

Гарольд

 

Иоганн Меркель,  предводитель дортмундского отряда.

Фридрих Брауншвейг,  граф, наместник герцога в Дортмунде.

Фердинанд Брауншвейг,  сын графа Брауншвейга.

Симеон,  католический монах.

Матильда,  кормилица Гретхен.

Марта,  служанка Гретхен.

Роллон,  предводитель норманнов

Старуха.

Вильгельм (кузнец),   пленённый норманнами саксонец.

И другие…

                                 

                                              

                                           

                                                        Ч А С Т Ь   1

  

           

                                                  С Ц Е Н А  1

 

Бремен. Замок раннего средневековья. Утро. Покои хозяина замка, герцога                                     Вильгельма Гёльдерлина. Дрова в камине почти прогорели.

Герцог, выбравшись из-под медвежьей шкуры, укрывавшей его и супругу,

подойдя к камину, бросил на тлеющие угли несколько корявых поленьев

и недовольно ворча на густой молочный туман за окном, принялся одеваться.

 

                                      Л а у р а

            (супруга герцога, сладко потягиваясь в постели)

 

Ну, что ворчишь? Опять туманы, мир заслонили пеленой?

Или ужасные кошмары, терзали герцога покой?

Быть может, зной любовной ласки, в вожде не раззадорил кровь?

Во мне так, силы нет подняться, от страстных мужеских трудов.

 

                                      Г е р ц о г

 

Одно твой чуткий ум ласкает, любовной пляски карнавал…

А в жизни, кроме сладких сказок, есть и реальности оскал.

Да, что тебе до тех оскалов, ты спальни – страстный виртуоз,

Да гений кухонных скандалов, к чему богам саксонский воз…

 

Лаура, обиженно фыркнув, высунула белоснежную ножку из-под одеяла.

 

                                       Л а у р а

 

Да уж конечно, где нам сирым, с мышиным мозгом в голове,

Постичь величие кумиров во властных бденьях на земле.

В удел нам подтверждать их гений, пустой и глупой болтовнёй, 

Да в недругах досаду сеять своей красою неземной…

 

Но всё же, маленький вопросик тревожит маленький мой мозг,

Что Фердинанд, твой верный пёсик, меч променял на светский лоск?

Он явно озабочен Гретхен, любовь играет, иль вино?

Да и она с ним не кокетка…, сама я видела в окно.

 

А может быть не в Гретхен дело? Не в чарах, чувственной любви?

А в нескончаемых пределах, твоей потомственной земли?

Но это лишь мои догадки, игра фантазии грешной,

Сам говоришь, нет с женщин проку на ниве доблести мужской.

 

Отец его – твой верный пахарь в заделах ратного труда,

Сдаётся мне, что ты замыслил, с ним породниться на века?

Прости, вновь глупые догадки, то чисто женская беда!

Пустое бабье любопытство, постылой скуки – чехарда…

 

Приди скорей в мои объятья, застыл, как разъярённый лев,

Озябла я, под мёртвой шкурой, смени на милость властный гнев.

Клянусь, я более не стану тревожить царственную высь,

Не дуйся котик мой железный, но барсом ласковым явись…

 

 Вильгельм, набросивший на плечи кожаную куртку, снял её, покрутил

 в руке, пристально глядя на Лауру, и бросив амуницию на пол, нехотя

 влез под тяжёлое одеяло, вновь недовольно ворча.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Я знаю негу ваших пыток с далёкой юности времён,

Под маской ангельских улыбок блистает дьявольский огонь…

Он видимо и раздувает в мозгах – греховности пожар,

Суть здравомыслия сжигая, крепит порочности нектар.

 

Но всё же, нет добра без худа, как не крути ты мне нужна,

Неся своим бесстыдством чудо, от первородного греха.

Ещё б, наследника дождаться, моим стараньям есть предел,

Года уходят вглубь пространства, лев безнадёжно постарел…

 

Пока же, Эрос благосклонен, нельзя терять бесценных дней,

Нельзя оставить мне владенья, под выпас вражеских коней.

Лишь в этом для тебя задача, в делах мужского удальства,

Поставить сына предо мною, главу – имперского венца!

                                

 

                                                  С Ц Е Н А  П

 

Подвальное помещение бременского замка. Деловые апартаменты герцога саксонского, Вильгельма Гёльдерлина. За огромным столом, сработанным из массивных дубовых досок, восседает хозяин замка. Напротив герцога, со скрещенными на груди руками, стоит человек небольшого роста, в чёрном потёртом  балахоне до пят, и наброшенным на голову капюшоном, из чёрной глубины  которого, на  герцога пристально смотрят два сверкающих глаза, отражая зловещим блеском, языки каминного пламени.

 

                               Г е р ц о г

 

Всё ж, надо должное отдать шпионским, бабским бденьям.

Богато женское чутьё, ведьмовским провиденьем.

И я совсем не удивлён излившимся дурманом,

Что Фердинанд, любимчик мой – сокровище с изъяном…

 

 

 

Так значит, Дортмунд воспылал, властительным свеченьем?

И Фердинанд, ни кто иной, как кладезь опьяненья…

А впрочем, мало новизны в коварной, злобной пляске,

Придётся разрубать узлы, сей дружелюбной связки.

 

Что ж, порадел ты хорошо в делах святого Рима,

Теперь загонишь своих псов, в хлев, самого кумира.

Что вздрогнул? Это ж, твой конёк, наушничать умело,

Я ж, не велю махать мечом, направо и налево…

Узнай, на чём Климент стоит, в ком папина основа?

Чьи деньги пользует вампир, с чьего поёт он слова?

Прощупай алчный коридор, в Священных Римских далях,

Всё о борьбе святош узнай, на властных вертикалях.

            

 Вильгельм небрежно бросает на стол увесистый кожаный кошелёк.

 

Твой лаконизм мне по нутру, будь впредь немногословен,

Порой, сам знаешь, лишний звук лишает вовсе слова…

Эта награда для тебя, и для твоих ищеек,

Запомни о словах, слова, их суть – дороже денег…

 

Человек в чёрном, забрав со стола кошелёк, молча, поклонился и вышел,

в едва заметную боковую дверь кабинета. Вильгельм, сжав кулаки,

с силой обрушил их на дубовую столешню.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Мерзавец! Отплатил добром?! За преданную дружбу,

Одни изменники кругом, кому доверить службу?!

Подлец, ну как же он посмел, мне лгать, священной клятвой?!

Слова, всё лживые слова…, предтече смертной жатвы…

         

 Вильгельм с минуту посмотрел в пылающий камин, и резко повернувшись

 к дверям, надсаженным голосом, выкрикнул: “Гензель!”

В комнату вошёл молодой человек, атлетического телосложения и

коротко поклонился герцогу.

     

                                В и л ь г е л ь м

         

(немного успокоившись, но всё же не скрывая негодования)

 

Мне нужен Генрих Розенберг, найди его, будь другом,

Пускай сюда бежит, стратег, но вместе с Карлом Рунгом.

Да Гензель, не стегай людей, кнутом надменных лоций,

Всё сделай в полной тишине, один, и без эмоций.

 

                                        С Ц Е Н А    Ш

 

                                        Спальня Лауры.

 

                              Л а у р а

           ( прихорашиваясь перед зеркалом)

 

Завёлся или нет мой зверь, безмозглым откровеньем?

По мне, так даже закипел, кроваво- пенным рвеньем!

Его так просто соблазнить, на людоедства праздник,

Да он и сам, не прочь гульнуть…, убийственный проказник.

 

Идёт всё славно, пусть пыхтит, над властною стезёю,

Мне же пора мечту свою побаловать игрою.

Наследника он захотел, вначале стань мужчиной!

Иль полагает, что дитё, вольёт в меня гордыней?

Зачем наследника рожать, страдая, корчась в муках?

Чем не наследница жена? В преемственных потугах.

Причин не вижу я больших, для противленья счастью,

Одна…, так выбор у неё, иль в башне сгнить, иль в чаще.

 

Немедля отпишу письмо, и с вестовым отправлю,

Пусть приготовится мой принц, к грядущему спектаклю.

Как только съедет со двора, наш досточтимый герцог,

Так след за ним, придут мои – привязанности сердца.

А там…, к наследственным делам примериваться можно,

Ведь смертен грозный истукан, к тому ж, помочь не сложно.

Пускай вершит своей рукой кровавое смиренье,

Да поспешает на покой, в гниль адова забвенья…

 

                                   С Ц Е Н А       1V

  

Полуподвальное помещение герцога Гёльдерлина. У камина в кресле сидит Вильгельм.  Входят двое мужчин. Один из них, среднего роста с длинным

 кривым шрамом, глубокой ямой проходящим по левой половине лица, другой гораздо моложе, но не юнец, судя по уверенному виду, уже познал, и славу

побед,  и горечь поражений.

 

                             В и л ь г е л ь м   

                (обращаясь, к старшему из них)

 

Так Генрих, вновь измены рок, пригрет в саксонской дали,

Надменный Дортмунд пренебрёг, венцом святых скрижалей.

Смотрю я, ты не удивлён, известием прискорбным?

Иль графу стало всё равно, где дышит враг проворный?

                             Г е н р и х

              (спокойным глуховатым голосом)

 

Уж не один десяток лет, врагов с тобой бичуем,

Моя восторженность всегда, являла дрожь – скупую.

А ты, я вижу, удивлён, естественным движеньем?

Вильгельм, ты благом заболел? Иль, ослеплён смиреньем?

 

Мельчает рыцарский уклад…, ржавеет – суть! Не латы…

Напротив, латы всё прочней, скрывают волчьи лапы.

Забралом скрыт коварный глаз, сквозь щель, зияя смертью,

Забыт прямой и гордый взгляд, рождённый ратной честью.

 

Давно я чую злобный дух, на Дортмундских границах,

Но ты, как будто опьянён, восторгом лживым в лицах,

Своих восторженных друзей, из тёплого подбрюшья.

Ждёшь Фердинандовых когтей – любовного удушья?

 

                              В и л ь г е л ь м

                                    (гневно)

 

Довольно Генрих! Прекрати! Да! Просмотрел мерзавца!

Мальчишку прочил я в зятья, для укрепленья братства!

Дочь в Фердинанда влюблена…, и я был рад союзу,

Он же, как мерзкая змея…, сожрал, благую музу.

 

Всё Генрих, отправляйся в Кёльн, займись стальным отрядом,

Сколотишь, в Дортмунд выступай, немедля, быстрым шагом.

Я вырежу змеиный род в гнезде его зловонном,

Лаская оскоплённый прах – секирой раскалённой!

 

Генрих Розенберг, резко повернувшись, быстрым шагом вышел из комнаты.

                               

                                   В и л ь г е л ь м

 

 (уже спокойней, почти полушёпотом, обращается к

  Карлу Рунгу, оставшемуся в комнате)

 

И у тебя мой верный Карл, задача не из лёгких,

Возьмёшь из гвардии немой, когорту самых ловких.

Нет более надёжных псов, во мне подвластном мире!

Без головы, без языка, с нутром – зловещей силы…

Ступай, ты справишься мой друг, вне всяческих сомнений, 

Познав убийственную суть – безмолвных откровений.

Найду у гвардии  своей, единое стремленье,

Тогда и разъясню предел, мной видимого мщенья.

А не готов, скажи, сейчас, без лживого лукавства,

Поскольку бесполезен глас, в тиши немого братства.

На размышленья права нет, да собственно и смысла,

Благая преданность живёт, в молниеносной мысли.

 

                             К а р л

                           (негодуя)

 

Но герцог! Как же вы могли, во мне так усомниться?!

Я разве в чём-то осквернил дух рыцарских традиций?

Иль я ещё не доказал, вам преданность и дружбу?

Иль мало крови проливал, на ниве ратной службы?!

 

                             В и л ь г е л ь м

             (улыбнувшись и похлопав Карла по плечу)

 

Довольно Карл, ступай мой друг, в тебе я не ошибся,

Прости ты, старика недуг – в сомнениях кружиться.

Что делать? Уж таков удел, властительной десницы,

Со временем, ты сам придёшь, к сей жизненной границе.

 

 Карл, удовлетворённый ответом и настроением герцога,  решительной  походкой вышел из кабинета. Вильгельм, оставшись в одиночестве, устало опустился в  кресло и задумчиво посмотрел на распятие, висящее на стене.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Да уж, чем выше пьедестал, тем западня ужасней,

От божьей длани карнавал, иль дьявольской напасти?

Кто истины откроет свет, в безумном противлении,

Бог? Чёрт? Иль сами мы поймём, в чём взлёт, а в чём падение?

 

Мне то, уж верно не дожить, до властных грёз кончины,

Порочную плетущих нить, сей жизненной стремнины…

Всего сообщества людей, во всём пространстве мира,

Не может, этим править свет – небесного кумира.

До сумасшествия мозги рвут глубину столетий,

И всё одно – кошмар резни в делёжке божьей клети.

Один ушёл, другой в седле – великий вождь народов,

Народ же, в унижении ждёт мессий, во тьме приходов.

 

И всё ж, несокрушима власть, Христова восприятия,

По крайней мере, для червей, что чтут его распятие.

Быть может здесь и скрыта суть, всемирного вращенья,

И нескончаем бег побед, пред общим пораженьем…?

 

С такими мыслями пора, в монахи подаваться,

Но…, не готов душой к мольбам, горю желаньем драться!

Необходимо отстоять, отцов и дедов веру,

Из глав тщеславных вырубать, иудову химеру.

 

Вильгельм вновь громким выкриком призывал Гензеля.

Входит Гензель.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Послушай Гензель, для тебя, ещё одно задание,

Будь добр, похлопочи дружок, в наземных изысканиях,

Мне нужен славный Фердинанд, из Дортмундских пределов,

Сын Брауншвейгов, дипломат…, в судьбе моих наделов…

 

Спокойно, к графу подойди, скажи, я жду вельможу,

Если в делах, так подожди, не смей его тревожить.

Хотя, какие там дела, одно стремленье – дочка,

Моя печаль, его игра, а вкупе – лжи цепочка…

 

                   Гензель уходит.

 

Что ж, новый близится отсчёт, моих грехопадений,

Хватило б силы на полёт, в раю кровавых терний…

Быть может, хватит доползти, и до мольбы монашьей,

Чтоб в адском пламени свечей, испить страданий чашу…?

 После нерешительного стука в дверь, в комнату вошли Гензель

 и Фердинанд Брауншвейг. Гензель, поклонившись, тут же вышел.

Вильгельм, улыбаясь, предложил Фердинанду присесть, указывая на стул. 

  

                               В и л ь г е л ь м

 

Ну что, друг мой, как посмотрю, ты преуспел на ниве,

Благой и искренней любви, к прекраснейшей богине.

Доволен я, теченьем дел, в альянсе вашем чудном,

Осталось к Богу сделать шаг, последний, самый трудный.

 

В душе, я вас благословил…, и твёрд, в своём решении,

Для Гретхен, в тайне до поры, свет отчих откровений.

Хочу, что б до венчанья дня, жила она в молитве.

С согласья  Господа, в любой, мы побеждаем битве.

Тебе, не медля, надлежит, отправиться в дорогу,

Посланье также увезёшь, отцу, в его берлогу.

 

Я в Дортмунд сразу за тобой, там всё и разрешиться,

Надеюсь, сей союз благой расплавит лёд амбиций,

Ещё терзающих страну враждебным проявленьем,

И станет всякому венцу – уроком примирения.

                              Ф е р д и н а н д

 

Благодарю вас за пример мужского благородства,

Наша любовь поставит крест, на властном сумасбродстве.

Мне остаётся лишь внимать с восторгом, чудной вести,

Готов на крыльях я лететь, к отцу, с таким известьем!

 

                                В и л ь г е л ь м

                                   (улыбаясь)

 

Прощай, счастливого пути, расправь, крыла для ветра,

Пусть он несёт тебя стрелой, в отеческие недра.

Спрячь драгоценное письмо с моим благословеньем,

Смотри, для Гретхен то секрет, не выдай тайны рвеньем.

 

Фердинанд улыбнулся, и взяв свиток, быстрым вышел прочь. Пошевелив, кочергой, пышущие жаром угли, Вильгельм, подойдя к двери, приоткрыл её и пальцем поманил Гензеля.
             

                               Г е р ц о г

 

Глаз не спускайте с удальца, и псов его охраны,

Как соберутся отъезжать, дашь знать мне…, лишь глазами.

Здесь боле нечего торчать, я ухожу к супруге,

Ты знаешь, где мы с ней куём, для вечности подпруги…

 

 

                                                 С Ц Е Н А      V

 

 Раннее утро. Замок Гёльдерлина. Спальня его дочери Гретхен.

Девушка, сладко потянувшись в постели, откинула одеяло и, спрыгнув

с кровати подбежала к полураскрытому окну. С жадностью вдохнув,

терпкой утренней прохлады, она снова, нырнула под ещё хранящее, запах Фердинанда одеяло.

 

                                Г р е т х е н

 

Прекрасен утренней прохладой, душистый лёгкий ветерок,

За что мне Бог послал в награду, луч света в северный чертог?

Необъяснимое волненье пришло с мерцанием луны,

Воздав тревожное томленье, от счастья сбывшейся мечты.

 

Теряю я от жгучей страсти, стыдливость, суть девичьих догм,

Нектаром счастья упиваясь, такого, что весь мир, вверх дном!

Растаял воск моей твердыни от ласк любовного огня,

Вливаясь терпкими ручьями в души, запретные края.

 

Ушёл…, когда же воротится, властитель чувственных оков…?

Как он прекрасен, искуситель, в интриге сладострастных снов.

Боюсь спугнуть неверным жестом, иль словом, нежный звук любви,

Неискушённость недотроги – не ведает притворства лжи…

 

И что же дальше будет с нами, страшусь в неведении гадать,

На миг боюсь представить пламень, любви его, летящей вспять.

Разлука всё ж, не за горами, как  сердцу с болью совладать?

Одна надежда, срок недолгий в печали девице страдать.

 

Чудаковатые виденья, преследуют мой чуткий сон,

Пророчит что-то провидение, в ушах то смех, то тяжкий стон.

То вьюга кружит, завывая, скрывая свет, в белёсой мгле,

То всполох солнечный играя, сверкает в снеговой петле.

Я будто издали, с вершины, любуюсь буйным действом сна,

То плачу, то смеюсь, ревнуя, свет к снегу, снег – к струе огня.

Кто ж, правит чудной круговертью? Воображение бередя,

Нить истины грядущих терний, в цветных иллюзиях тая…

 

Пора вставать, рассвет уж брезжит, под покрывалом темноты,

Луна в сиянии безмятежном, устав скатилась с высоты.

Что принесёт мне день грядущий, увижу ль я свою любовь?

Иль получу стишок певучий с нежнейшей искренностью слов…

 

Как упредить, отца прозренье?  Каким случится приговор?

Терзают душу опасенья, что он воспримет весть, как – вздор!

Достаточно причин колючих, что могут отвратить отца,

От искренних моих стремлений в любви растаять до конца…

 

Не обрести покоя в мире, впредь, без любимого чела,

Какими б, не были преграды преодолеть я их должна.

Иначе, не чудесно утро, бесплодна солнца благодать,

Иначе, в серости забвенья, мне остаётся лишь рыдать.

 

 Раздался, чуть слышный, неуверенный стук в двери спальни, оторвав

Гретхен от размышлений. Дверь, противно скрипнув, приоткрылась, и

в образовавшейся узкой щелке, боязливо зазвенел голосок Марты, совсем

ещё юной служанки Гретхен.

 

                               М а р т а

 

Я…, не лишила вас покоя своим вторженьем, госпожа?

Уж так, поверьте мне, неловко, но герцог…, словно съел ужа.

Желает повелитель видеть, вас тот час – он неумолим…,

Не в настроении сегодня, прислугу буйством утомил.

                               Г р е т х е н

 

Войди, что ты пищишь за дверью, давно уж я лишилась сна,

С чего опять отец не в духе? Рассвет лишь встал, с ночного дна…

С утра проснулись и проблемы, иль кто, повинен из служак?

Вновь я должна своим смиреньем, разжать отеческий кулак?

 

                               М а р т а

                        (всплеснув руками)

 

Нет, что вы госпожа прислуге огрехи нынче не с руки…

Какой-то всадник въехал в замок, лишь прокричали петухи.

Он и принёс дурные вести в наш благородный, тихий дом,

Из-за его стараний ранних ниспал на всех – хозяйский гром!

 

Слух пробежал, что на дороге, идущей в Дортмунд, край реки,

Поляна кровью обагрилась с восходом утренней зари.

Лес, белоснежными костями, усыпан, будто бы ковром,

И вороны над ним кружатся, лаская смерть, гнедым крылом!

 

Давно круг замка тени бродят, языческого колдовства,

В болотах, нечисть их питает, тлетворным духом ведовства.

Ваша кормилица Матильда, мне говорила про чертей,

Днём, лес не ведает их силы, а ночью полон злых страстей…

 

                              Г р е т х е н

                           (встревожено)

 

Довольно Марта, глупых сплетней! Что же в лесу произошло?

Сказать ты можешь без сравнений, в чём скрыто истинное зло?

Так сердце тяжестью сдавило, в дурном предчувствии беды,

Иди к отцу, скажи, бегу я, узнать, в чём горечь суеты.

                   

                             Марта убегает.

 

                              Г р е т х е н

             ( торопливо поднявшись с постели.)

 

О Боже праведный, в чем дело? Не с Фердинандом ли беда?

Он утром собирался в Дортмунд вершить какие-то дела…

Нет! Невозможно, я не верю! Бред, сплетни, глупая молва!

Не мог, избранник мой погибнуть, он жив! Я в том убеждена!

 

 

 

 

                                               С Ц Е Н А    V1

 

Небольшой гостиный зал, родового замка Гельдерлинов. Яркие, длинные

языки каминного пламени, выхватывают из предрассветного сумрака,

суровое непроницаемое лицо герцога Вильгельма Гёльдерлина.

В открывшуюся дверь, быстрым шагом вошла Гретхен. Вильгельм,

повернувшись в её сторону, протянул к дочери руки.

Гретхен, насторожившись, остановилась.

 

                              Г ре т х е н

                             (взволновано)

 

Отец, скажи мне, что случилось, так тяжко с самого утра…

Ведь правда, о кровавом пире идет напрасная молва?

Какие новости лихие, вошли в наш утренний покой?

Ну что же ты молчишь угрюмо? Развей мой ужас роковой!

 

                            В и л ь г е л ь м

  (подойдя к дочери, и заключив её в объятья)

 

Да милая, в наш дом несчастье вползло коварною змеёй,

Я друга потерял и сына, ты – счастья женского покой…

Беда великая случилась, я горем просто ослеплён…

Послал отряд найти  убийцу, надеюсь, будет зверь пленён.

 

Я растерзаю сам мерзавца, хотя, радел он не один,

В ночной, кровавой вакханалии. Бес! Его гнева – господин.

Он верховодил грязной сворой, пришедшей из лесных глубин,

Глубин аидова  пространства, поправшего Господний гимн.

 

Я чувствую дыханье злобы, сковавшее наш хрупкий мир,

Но мы сильны величьем Бога, Христос нам в битве поводырь!

И я повергну в прах исчадье, святым карающим мечём.

Под знаменем священной веры, огнём войду в безверья дом!

 

Я ведаю откуда катит, беды смертельная волна,

Несёт она из южных далей, корабль с названием война.

Клянусь тебе моя принцесса, мой гнев накалом превзойдёт,

Бесовской власти откровенья, сжигая сатанинский сброд!

 

Теперь ступай, мы едем в Дортмунд, там Фердинанд, в смирении ждёт.

Проводим с честью прах страдальца, мирских воительных забот.

Не плачь дитя, он пал героем, не опорочив честь отцов,

Свободен граф, как вольный ветер, от тяжких, временных оков.

  

 

У Гретхен, от услышанного подкосились ноги, и она, застонав, медленно опустилась на пол. Герцог, жестом призывал прислугу. Двое рослых мужчин,

взяв под руки, находящуюся в полусознательном состоянии девушку,

осторожно повели её к выходу, за ними причитая, засеменила перепуганная Марта. Но Гретхен очнувшись, повернулась в сторону отца, и резко закричала.

                             Г р е т х е н

 

Ты знаешь, кто его убийца! Ты сам, здесь руку приложил!

В пылу властительных амбиций, ты через дочь переступил!

От ваших бесконечных распрей, и Бог единый, стал в надел?

Кто прежде – вы иль ваше папство, свершите веры передел?!

Я знаю смерть пришла откуда, стелясь туманом средь лесов,

Из Римского святого круга, струится гибельный покров.

От ваших дележей начала, Господь устал смотреть на кровь,

Которая рекой багровой, течёт из глубины веков!

Норманнским духом пропиталась, насквозь саксонская земля,

Властители грешной Сицилии, творят здесь чёрные дела.

Григорий*, прикормил ту стаю, ты ж, им вскрываешь ворота,

И с лицемерием лукавым, лелеешь смертного врага!

 

                               Г е р ц о г

                    (не сдерживая гнева)

 

Молчать! Сопливая девчонка, пытаешь вздором, мой предел?!

В делах царей?! В величии Бога?! Взялась судить мужской удел…

Забудь дорогу в эти дали, тебе твой предначертан путь,

Ни папой Римским и не Богом, но суетою бабьих пут!

 

Твоё замужество потерпит, и к нужным срокам подойдёт,

А воспылаешь к Божьей ласке, на то есть монастырский свод.

Но я смотрю, иные страсти, терзают бестолковый ум,

В любовных чувственных рыданьях, мне слышен, дерзновенный шум!

 

Довольно слёз и словоблудья с крамолой низменных идей,

Отец твой – альфа и омега! В сём мире призрачных страстей.

Ему вершить и быль, и небыль, в стенах мирского бытия,

Ему доверил Бог просторы, и жезл – саксонского царя!

А посему ступай с молитвой, она тебе, в утратах друг,

Как впрочем и в приобретеньях, грядущих, сладострастных мук.

Забудется лихое горе, ты лишь наметила свой путь,

И плакать и смеяться время, вменяет нам Господня суть.

                ( Слуги уводят рыдающую Гретхен)

                             

                                  Г е р ц о г

                        (обращается к Марте)

 

Останься на минутку Марта, я кое, что тебе скажу,

Дабы залить угли пожара, унять дочернюю слезу.

 

                              М а р т а

 

Да господин, моё вниманье давно уж вне благой тиши,

Всё сделаю для облегченья, страданий раненой души.

Так тягостно смотреть на Гретхен в печали скорбного огня,

Не привелось мне жить в сих бедах, но зрю, терниста их стезя…

 

                              Г е р ц о г

 

Да уж, тернисты все дороги под вечным бдением Творца.

Одна лишь разница, где ноги, мы режем в кровь, а где сердца…

Будь возле Гретхен неотлучно, следи за ней во все глаза,

Не ровен час, в порыве чувства, решит приблизить срок конца…

Она со мной не едет в Дортмунд, ей повредит лишь, смерти лик,

Не те, в головке Гретхен думы, девичий потчуют язык…

А я, теперь же отправляюсь, смотри не подведи меня,

Уеду, с дочкой не прощаясь, довольно слёз, с начала дня.

                              

                               Марта уходит.

                          

                                 Г е р ц о г

                        (наедине с самим собой)

 

Успел-таки залить заразу в мозги безгрешного дитя,

Но всё ж, не изрыгнул проказу, в пример Троянского коня.

Сжимается кольцо измены, я чувствую гнетущий хлад,

Лишь меч мой, сателлит примерный, развеет лицемерный смрад.

 

Я выйду из саксонских дебрей, встряхну их лживый монолит,

Трясущийся навозной жижей, под шёпот папских панихид.

Франконец, не удержит трона, смертельной раною смердя,

Каносса*, лишь преддверье смерти…, без королевства короля…

Пусть валится столпом трухлявым, под каблуки духовников,

Моя задача, тем же ядом свалить евангельских шутов.

Они ни пяди не получат святых германских рубежей,

Но всей Италией прибудут в копилку доблести моей.

 

 

Пора, довольно рассуждений, бравадой не сорвать звезду,

Победных, сладостных мгновений, покорных ратному труду.

А это поприще мне в радость, звон стали раззадорит кровь,

И Рим познает сакса жалость, в моём Христе, воспев любовь!

 

                                          С Ц Е Н А    VП

 

 Спальня Гретхен. Девушка в полной отрешённости, со слезами

 на глазах сидит у окна и смотрит в туманную дымку сумрачного

 рассвета. Внизу слышатся мужская брань, стук лошадиных подков

 о брусчатку, и скрежет ратных доспехов.

В непроглядном сером мареве, угадывается колонна всадников

направляющихся, к главным крепостным воротам..

 

                                    Г р е т х е н

 

Не слишком ли большая свита для проводов в загробный мир?

Хороший повод для визита, саксонский приобрёл кумир.

Таким эскортом он являет, стальную волю короля,

Над всем и вся, в подлунном мире, где сила – истины стезя.

 

За что мне Боже наказанье, послал ты праведной рукой?

За подвиг, отчего вниманья, кровавой жижей залитой…?

Иль, это горькая расплата, за солнца луч, в глухой норе?

За грех чарующих закатов, не освящённых в алтаре?

 

А если так, к чему мне небо, земля и солнце без него?

Пусть грех любви моей нелепой растает в бездне одного,

Того, что всех падений глубже, пред оком Сущего Творца,

Готова я, к объятьям ада, взамен желанного венца…

 

Осталось выбрать, сталь иль яды, хотя теперь уж всё равно…

Душа нема, как чёрный камень, летящий в вечности окно.

Нет даже сил, пошевелиться, в глазах тумана пелена,

Скользит событий вереница…, дней прошлых, манит глубина…

 

 Гретхен лишается чувства. Вбежавшая Марта, находит хозяйку в

бессознательном состоянии, откинувшуюся на спинку кресла. Марта,

испуганно выбегает из комнаты, взывая о помощи. К дверям спальни,

стекаются дворцовые слуги.

 

                               М а р т а

                            (в истерике)

Что делать?! Боже мой, что делать?! Нет, не сносить мне головы!

Жива, иль нет? Какое горе! Где лекарь?! Чёрт его дери!

                       ( кто - то  из  слуг)

Да толку что с него, ей Богу, одно лишь может, кровь пустить.

Так в этом деле, все здесь ловки, дай только повод, пошалить…

Матильду надо  растревожить, она и беса оживит!

Вот только где старуха бродит? На нём быть может и сидит?!

 

 Вдруг, как из-под земли появляется Матильда.  Довольно пожилая

 женщина, внушительной комплекции, с седыми редкими волосами,

 заплетёнными в аккуратную, тоненькую косичку.

 

                              М а т и л ь д а 

                  (низким рявкающим голосом)

 

Молчать! Безмозглые проныры, вам лишь бы языки чесать!

Ступайте прочь в глухие норы, там тешьте бесову печать!

Погрязли в гибельном злорадстве, ощерились весельем мглы,

Про беса вспомнили канальи?! Вглядитесь! В вас, его черты!

        

 Спальня  Гретхен и коридор, вмиг опустели, в комнате осталась

 перепуганная Марта, со всклоченными на голове волосами и мокрым

 от безутешных слёз лицом.

                               

                                 М а т и л ь д а

                    (снисходительно глядя на Марту)

 

Что ты стоишь, в остолбененье? Сходи, водички принеси,

Да тёпленькой, для омовенья её лица, с моей руки.

И не блуди по коридорам, бегом на кухню и сюда,

Мне с вами некогда возиться, ждут вороженные дела…

          

Марта, очнувшись от шока, опрометью выскочила из комнаты.

Матильда, подойдя, к недвижимой Гретхен, осторожно, с лёгкостью

взяла её на руки, и положила на кровать. Приподняв девушку за плечи,

устроилась рядом с ней, и нежно приподняв голову Гретхен, прижала

к своей огромной груди, ласково гладя, и приговаривая.

 

                                   М а т и л ь д а

 

Ну что, печаль моя и радость, как всё ж ты стала тяжела,

Жаль, не к мозгам прибилась тяжесть, а в бабьи прелести сошла.

Я чуяла твоё несчастье, что делать? Здесь мы не вольны,

Судьба, увы, под Божьей властью, мы же, в смирении жить должны.

 

А ты решила разобраться, в коварных кознях сатаны?

Любовь Творца тебя спасает, ты ж, ищешь путь в утробу мглы…

Ну, ничего, расставит время, всё, в надлежащие места,

У каждого своё беремя, в сём мире…, и своя звезда…

Твоя звезда лишь тусклым бликом, сверкнула средь житейских грёз,

Безумие любовной муки, наш вечный спутник в мире слёз.

Оно и счастья покровитель на ниве страстного огня,

Оно и злобный отравитель, волшебных красок бытия.

 

Всё это ждёт тебя принцесса, в нагом величии основ,

Ты сможешь разобрать, где чудо, где петли дьявольских хвостов.

Ты ж, с молоком моим впитала, грудь нежной ручкой теребя,

Величье разума людского, и страсть любовного огня.

 

В открывшуюся дверь вбежала, запыхавшаяся  Марта с кувшином воды.

 

                                    М а т и л ь д а

 

Ну, вот и наша свиристелка, с водою счастье принесла,

Как не крути, лишь в мире светлом, у сей прелестницы дела.

Но, не познав, грешного чаду, и свет безгрешный не познать,

Ведь в нём то и таит усладу – людского счастья благодать.

 

Сейчас умоешься водичкой, с глубин целительной реки,

И зазвенят, в девичьих жилках, благой истомы ручейки.

И ниспадут с очей оковы, порочных гибельных идей,

Живущих поминальным горем в дворцах, и хижинах людей.

 

 Матильда, погрузив руку в кувшин с водой, и что-то прошептав,

брызнула с ладони на лицо Гретхен. Проделав это трижды, она

ласково огладила бледное лицо девушки. Веки Гретхен, вздрогнули

от прикосновения и  медленно поднялись. Открыв глаза и оглядевшись,

она увидела Матильду, и тут же вновь расплакалась.

 

                                 Г р е т х е н

 

Кормилица, ты здесь, со мною, ты знаешь, Фердинанд – убит!

Мне, не снести такого горя, жизнь пала в чёрный лабиринт…

И нет, от тупиков спасенья, повсюду тени, кровь и мрак,

Отец в жестокости надменной, поднял и опустил кулак!

                              

                                М а т и л ь д а

                    (гладя девушку по голове)

 

Ой, ой…, ну надо же попалась, в капкан, дюймовочка моя,

Отец ещё, злодей, мерзавец, добавил в костерок огня…

Не грех, оплакать Фердинанда, мы всё же люди, не зверьё,

С отца же, делать супостата – негоже…, ты ж его дитё!

Какой ни есть, он твой родитель, для нас так вовсе, полубог,

Ведь герцог – дел мужских ревнитель, мир женских чувств, ему далёк.

Мозги царя, забиты властью, инвеститурною* вознёй,

Он одержим, тщеславной страстью…, а ты с любовною игрой…

 

             Гретхен немного успокоившись,  притихла.

 

Ну вот, и ты опять прекрасна, пусть глазки отдохнут от слёз,

Вдохни, Господнее пространство, забудь раскаты адских гроз.

День обретёт былые краски, ночь вспыхнет звёздною мечтой,

Любовь воскреснет силой страстной, ниспавши новою игрой.

 

Отец тебя безмерно любит, ты в мире для него одна.

Дороже нет ему опоры, ведь он не вечен…, как и я…

И для меня ты тоже дочка, хоть, не зачатая во мне,

Как не черна была та ночка, но свет блеснул, в моей руке!

             (Матильда с тоскою подняла глаза к небу)

Так тяжелы воспоминанья…, но я боролась, как могла,

За жизнь её, и жизнь ребёнка, но мать, увы, не сберегла…

Она ушла, а ты оставалась, в забвении мёртвой пустоты,

Смерть, упиваясь, утверждала, размах чудовищной беды…

Всё же Господь помог мне вырвать, тебя из чрева мерзлоты,

И смерть лениво отступила…, сомкнув над матерью персты…

И счастью не было предела, когда раздался детский крик,

И горе, чёрной мглой упало…, являя савана язык…

 

Сошлись два вражеских предела в жестокой схватке роковой,

Живущим, указав мерило, их бренной сущности земной.

Вот так они и ходят парой с начала Божеского дня,

Деля пророческую славу, от истин Сущего Творца.

 

Господь тебя моей рукою, достал из леденящей мглы,

А ты, тревожишь суть Востока, пороком грешной суеты.

Ты призвана на землю чудом, свершившимся в борьбе начал,

А посему, забудь крамолу, не в ней твой, истинный причал.

 

Все трое громко зарыдали, обратившись к висевшему

на стене распятью.

 

 

                                                С Ц Е Н А   VШ

 

Немногочисленный отряд герцога Гёльдерлина, сверкая на солнце

 доспехами, приближался к крепостным стенам Дортмунда.

 

                               Г е р ц о г

                  (обращаясь к оруженосцу)

 

Скачи сынок являя стать, пока не подняты мосты,

Не ровен час, увидев рать, струхнут мятежные жрецы.

Держи штандарт над головою, чтоб видели, откуда гость,

Хотя…, на тризне, мы изгои, в гостях там  будут, страх и злость…

 

 Оруженосец, подняв герцогский штандарт, устремился вперёд.

     

                               В и л ь г е л ь м

 (обращаясь к старому другу и соратнику Георгу Штольбергу)

 

Что ждёт нас впереди Георг? Измена, подлость, страх, враньё?

Но точно не любви восторг, коль траур нынче от него…

Предчувствия не добрые, терзают мою грудь,

Коварство Дортмунда знавал, ещё Оттона* путь.

 

                                Г е о р г

 

Да, ангел дружелюбия, растоптан здесь давно,

Так, разве только в Дортмунде? Чем лучше Кёльна дно?

Империя, как старый плащ, трещит, по ветхим швам,

Всех, Генрих отдал на прокорм, священным Римским псам!

 

Те ж, упиваются мечтой, тотального венца,

Что ж…, вера веский аргумент, церковного дельца…

Острее, чем твой верный меч, его двойной язык,

А яд, дурманящий мозги, коварней яств шишиг…

 

Что я могу сказать Вильгельм, Каносса – верх паденья!

С побед Оттона, по сей день, позорней нет явленья…

Но здесь не Генриха позор, во блеске лизоблюдства,

Всех властный охватил мажор, мирского превосходства.

 

Железный надобен кулак, в противодейство Риму,

Мы ж, растопыренным перстам подобны, в злую зиму,

Союз необходим стране, с могущественным центром,

Иначе, знаешь сам, куда, нас сдует папским ветром.

 

 

                            В и л ь г е л ь м

                             (саркастично)

 

Да, да, конечно же, союз, вне всякого сомненья,

Где каждый, мнит себя главой – имперского владенья.

Как всё же истина проста! Я право, удивлён…

Осталось выбрать дурака, и папский дух сметён!

Я не намерен слёзы лить, в притворных откровениях,

И уговор, не мой конёк, во властных устремлениях.

Ты прав в одном, мой острый меч, решит не все проблемы,

Но вкупе с мудрой головой, он ключ к любой дилемме.

 

Вначале надо утвердить, власть в близлежащем круге,

В земле саксонской истребить, князей варяжских струги.

Святое папство опоить, его же, злым дурманом,

Сговорчивее станет Рим, играющий с норманном…

 

Псевдо священной кузнице, теперь, как хлеб нужна,

Христом благословенная – священная война!

Пусть катится её поток, в обетованный край,

В крови кипящей, крепнет пусть, германский, новый рай!

 

Но это всё, не для меня…, здесь суть, моих трудов,

Твоя же – слава бытия, власть местных округов.

Железной хватки, без соплей и догматичной лжи,

Саксония* – форпост борьбы, за мира рубежи.

 

Сегодня в Дортмунде вобьём, кровавый, властный жезл,

А завтра Ахен, Льеж и Кёльн, вольются в мой удел!

Ты мне о центре говорил? Ты станешь центром здесь,

Суть моих мыслей уловил? Иль Дортмунд вам не в честь?

 

Пора. Довольно откровений, отряд оставим у ворот,

Возьмём охранным окруженьем, оруженосцев хоровод,

А дальше, вой кариатиды, и верных дортмундцев настрой,

Всегда, из зева панихиды бил пеной – лицемерья гной.

 

Друзья в несчастье познаются, на редкость верный афоризм,

Вот и посмотрим, кто друзья нам, а кто изменой одержим.

Да, велика цена проверки…, но дорог истины гранит,

У цели, к коей мы стремимся, до крови – жуткий аппетит…

 

 

 

 

                                               С Ц Е Н А       1Х

 

Бремен. Замок герцога Гёльдерлина. Поздний вечер. Глубокий подвал

 в южной части замка. По мрачному помещению, освещённому двумя

небольшими факелами, в чёрных балахонах, с наброшенными  капюшонами, прохаживаются две женщины. Лаура, супруга герцога  и её служанка,

женщина почтенного возраста, по имени Гертруда.

 

                              Л а у р а

                          (раздражённо)

 

Да где же бродит мой красавчик, так тяжко, в этом склепе ждать,

Иль он, сквозь землю провалившись, решил Аид, на приступ взять?

Нет сил моих в чаду томиться, от вони можно и пропасть.

А что, как чёрт оттуда выйдет? Иль герцог? Та же ипостась!

 

                              Г е р т р у д а

                (ворчит, успокаивая герцогиню)

 

Да не волнуйтесь вы ей Богу, впервые будто бы пришли,

И всякий раз одно и то же…, по мне, что черти, что они.

Ещё и пострашней, однако, любых рисованных чертей,

Живое, воплощенья ада, в крови – от пяток до ушей…

Визит их прошлый не забуду, до самой гробовой доски,

Не люди, чистые исчадья, гнилья – отвратные куски!

И как вы, право не боитесь, с главой их, ладить разговор,

Одно звериное рычанье, а взгляд – сверкающий топор!

 

                               Л а у р а

                    (взорвавшись негодованьем)

 

Заткнись Гертруда! Как ты смеешь?! Хулить достойнейших людей!

В них кровь моя, кипя, звереет, от глаз до кончиков ногтей!

Прекрасно знаешь, я норманнка! Великой Дании дитя!

А чёрт – саксонская собака! Живьём сожравшая меня…

 

Под полом, выложенным каменными плитами, послышался едва

различимый шорох, за которым последовали три коротких удара. 

Лаура,  подбежала к угловой плите, и блеснув стилетом, так же,

тремя ударами, металлического наконечника его рукояти, ответила

на условный стук. Массивная плита зашевелилась, медленно поднялась,

и с душераздирающим скрежетом отъехала в сторону. Из кромешной

темноты подземелья, показалась грязная косматая голова человека.

Пристально посмотрев, на женщин, и оглядев комнату, он ловко

выскочил наверх. Вслед за ним, поднялись ещё трое мужчин,

с обнажёнными мечами.

                            

                                 Л а у р а

 (с радостным визгом бросилась на шею, одного из них)

 

Так нестерпимо ожиданье! Ну, наконец, то, вы пришли.

Я разуверилась в свидании, Уж слёз нахлынули ручьи…

Без приключения добрались? Сегодня вижу, крови нет,

Ах, Роллон, я истосковалась! Словечко хоть скажи в ответ!

 

                               Р о л л о н  

                              (озабочено)

 

Нет ни минуты на забавы, германские не дремлют псы,

С большим трудом прошли заставы, позорно подобрав, хвосты.

Твой сакс, как будто, что-то чует, людьми окрестность наводнил,

Или боится, иль лютует, дух смертный, пышет из могил…

 

Готова ли твоя принцесса, пуститься в дальние края,

Если готова, так за дело, ночь в руку нам, но враг – заря.

Убраться надо до рассвета, хотя б, за ближние посты,

Иначе потеряют ценность, твои подземные мосты.

 

                               Л а у р а

 

Да всё готово, девка в спальне, Гертруда вмиг вас доведёт,

Постой! Там справятся и трое, я усыпила, вражий плод.

Я так ждала тебя и что же, один невинный поцелуй?

На миг хоть оторви от стужи мой дух…, любовью околдуй…

 

                                Р о л л о н

      (нехотя, повернувшись к сотоварищам)

 

Ну, хорошо, пусть так и будет, идите с бабкой, да скорей!

В мешок девчонку посадите, и чтоб без сломанных костей.

Она теперь для нас дороже, всего норманнского добра,

Она – наш путь из преисподней, в простор саксонского двора.

             

 Гертруда и трое викингов уходят. Лаура, сбросив с себя тяжёлый

балахон, бросает его на пол, и сев, на импровизированный ковёр,

протягивает к Роллону руки.

 

                                 Л а у р а

 

О, Роллон, свет моих мечтаний, сомкнём скорей перста любви,

Сними с любимой боль страданий, огонь страстей воспламени…

Я так желала откровений, измученной во лжи душой,

Повергни в бездну наслаждений, мой отвратительный покой.

 

Покорённый, таким откровенным спектаклем Роллон,

бросается на обнажённую Лауру.

                                

                                  Р о л л о н

 

И я, в лесах истосковался, по зною сладостной любви,

Пред пылкостью твоих лобзаний – ничтожны испытанья дни.

В тебе, я черпаю те силы, ту мощь, вселенского огня,

Пред чьим могуществом, бессильна, сталь смертоносного меча.

 

                                       

 

                                              С Ц Е Н А  Х

 

 Дортмунд. Замок графа Брауншвейга, наместника герцога  Гёльдерлина

в юго-западной области Саксонии. Граф Фридрих Брауншвейг, глядя,

в узкую бойницу сторожевой башни замка, разговаривает со своим

доверенным помощником Гарольдом.

 

                              Г р а ф

 

Ползёт, губительной змеёй – земли саксонской дьявол,

Небезрассуден ли герой, явившись с войском малым…?

Иль, искренен наш удалец, в час скорбной панихиды?

Иль, замышляет что, подлец, в пример троянской гниды…

 

Не верю, в герцога слезу над гробом Фердинанда,

Его старатели в лесу, сломили доблесть гранда…

За всё ответит он в свой час – мучительной расплатой!

Познает каждым волоском, печаль моей утраты…

 

Сейчас разбить его легко…, а что потом? Что дале?

Пока я силой не готов, смять венценосных тварей…

Немного надо потерпеть, длань чёрного саксонца,

Чтоб разом отрубить и длань, и голову уродца!

Сейчас нельзя нам выдавать, жар мстительного гнева,

Иначе, Дортмунда алтарь, пожрёт – вампира чрево.

Смотри-ка Гарольд, он людей оставил за стеною,

Всего с десяток злых чертей теснится круг героя.

 

Оттона слава, жрёт его, величием надменным…

Ты будешь с радостью встречать хозяина вселенной,

 

Гордыне царственной чужда, любовь к родным пенатам,

Вся честолюбцу власть нужна, над всем патриархатом!

 

                                      С Ц Е Н А    Х1

 

 Нижний зал Дортмундского замка в трауре. В центре, на высоком

постаменте, накрытое чёрным саваном, в обрамлении множества

пылающих факелов, покоится тело Фердинанда. У подножия, 

величественного сооружения, стоит граф Фридрих Брауншвейг,

в окружении особо приближённых рыцарей.

В открывшихся створках, огромных, кованых железом дверей,

появляется фигура Вильгельма Гёльдерлина в сопровождении охраны.

Разрывая тишину лязгом грохочущих лат, они быстрым  шагом приблизились

к графу, и его свите. Гёльдерлин, крепко обняв Брауншвейга, и взяв, его под локоть, отвёл в сторону.

 

                                   В и л ь г е л ь м

 

С тобою Фридрих я скорблю по юному красавцу,

Попал, наш рыцарь в западню, жестокого нормандца.

Вновь, подползает датский вор, к моим святым пределам,

Клянусь, граф будет отомщён, жестоким, адским гневом.

 

Вдруг, тишину траурного зала разрывает, пронзительный,

истошный женский крик. Граф и герцог, резко обернувшись,

видят приближающуюся к ним, графиню Брауншвейг,

с непокрытой головой и всклоченными седыми волосами.

         

                              Г р а ф и н я

(вкрадчивым шёпотом, тыча, пальцем в грудь герцогу Гёльдерлину)

 

Вот он, убийца Фердинанда, приполз ехидною чумной,

Извергнув пламя Уриана*, блистает чёрною звездой.

Завёл дитя в уют скабрёзный, коварной ведьмы молодой,

Она, пред сыном и разверзлась, дымящей бездной роковой…

 

Вильгельм, сверкнув глазами отпрянул назад, машинально  схватившись

за эфес своего меча. К павшей, на колени, стонущей графине, подбежали

чёрной стайкой несколько монахинь и, подхватив женщину под руки,

потащили в глубину полутёмного зала. Воцарившаяся тишина, лишь

усугубила и без того напряжённую атмосферу собрания. Гарольд,

ближайший помощник  графа Брауншвейга, выхватив меч, громовым

голосом выкрикнул: ”Смерть!” Рыцари, приближённые графа и стражники замка, мгновенно обнажили оружие.

Пятеро охранников герцога, выхватив мечи, взяли в кольцо своего господина. Граф Брауншвейг, крикнув громовым голосом: ”Ворота”, вырвал из ножен

меч, и нервно подёргивая им, двинулся на Вильгельма. Герцог, медленно

обнажив свой клинок, резко и громко скомандовал окружившим его  воинам: ”Прочь!”

 

                                Б р а у н ш в е й г

               (с искривлённым от ненависти лицом)

 

Нет…, нет…, графиня не безумна, у нас в жилище – сатана!

Пришёл оскалом лицемерным, испить тщеславья гной до дна!

Ты захлебнёшься в нём – мерзавец! Пред божьим, праведным челом!

Я разрублю тебя на части, куски же, брошу псам в прокорм!

 

 Граф, занеся над головой свой меч, бросился на герцога. Вильгельм же,

несмотря на свой почтенный возраст, в сравнении с Брауншвейгом, ловко увернулся от смертоносного удара, сделав короткий шаг в сторону. Сталь смертоносного меча графа, блеснув, скользнула вдоль плеча герцога.

Влекомый тяжестью и неистовой силой, которая была вложена в этот удар, граф, провалился вперёд, обрушив всю силу своей ненависти, на плиту каменного пола, которая, лязгнув, брызнула фейерверком  тут же исчезнувших мелких искр. Герцог, резко и коротко взмахнув, клинком, нанёс графу удар по затылку, плоскостью, своего довольно увесистого меча. Брауншвейг, ничком рухнул на пол. Ратное действо закончилось настолько быстро, что никто из присутствующих не осознал до конца всего произошедшего.

Герцог, наступив, тяжёлым, кованым сапогом, на спину недвижимого графа , поднял над головой свой меч. В зале вновь, воцарилась гробовая тишина. Вдруг в открытые уличные двери, сметая на своём пути стражников, ворвались несколько всадников, наполнив пространство траурного зала лязгом железа, и пронзительным запахом пота,  фыркающих лошадей.

 

                          В и л ь г е л ь м

             (обратился к одному из всадников)

 

Георг, к чему такие страсти, перепугал весь люд честной,

Оставьте зал в Христовой власти, храните Дортмунда покой.

Я буду говорить с народом, ты, спешься, стань подле меня,

Теперь твоя над ним  забота, так принимай бразды вождя…

 

Мечи надеюсь, заблистали во славу герцогских седин?

Я, ни на миг не сомневался, что вы верны мне, как один!

Досадна графа укоризна…, Господь судья его словам,

Ведь в горе, здравой нет границы, коль горе входит, лично к вам.

 

Прошу покинуть эту залу, всех! Кроме избранных Творцом,

Им должно Фердинанда славу, воспеть пред истинным Отцом.

Вы же, возьмите в день грядущий героя незабвенный свет,

Уходят лучшие из лучших, вверяя нам земли рассвет…                                       

 

Герцог, убрал ногу с поверженного графа Брауншвейга, указывая своим охранникам, на тяжело поднимающегося Фридриха. Слуги, подхватив

его под руки, вывели из зала. Вильгельм, окружённый плотным кольцом

охраны, из числа уже вошедшего в город отряда, дождавшись, пока все,

кроме священников и монахов выйдут на улицу, презрительно посмотрел на помост с телом покойного Фердинанда, и плюнув, в его сторону, вышел на  дворцовое крыльцо.

Небольшая площадь, находящаяся перед резиденцией Брауншвейгов, была заполнена многочисленной и разночинной толпой жителей Дортмунда,

запертых, на примыкающих к площади улицах, тяжёлой кавалерией

бременских рыцарей.

Вильгельм, широко расставив ноги, и опершись, обеими руками на рукоять

своего меча, острие которого упёрлось в каменное крыльцо, поднял вверх

правую руку. Народ на площади затих.

 

                               В и л ь г е л ь м   

                (громким и твёрдым голосом)

 

Власть траура и созиданья мой Дортмунд ныне потрясла,

Великий воин покидает, сей мир, чтоб жизнь была светла,

Для верноподданных германцев! За вас он, пролил свою кровь!

В борьбе с уродливым норманнцем – клыком языческих  богов.

 

Я, перед ликом Фердинанда, поклялся вырвать мерзкий клык!

Со срубленной главы норманна, извергшей аспида язык!

Тебя народ мой заклинаю – злым противлением врагу!

Лишь вместе, варварскую стаю низвергнем мы в аида мглу!

А посему, я Дортмунд вижу, подобием – стальной ноги!

Форпостом веры и величья, мне Богом вверенной земли.

Вливая золото, в сей город, и полня, рыцарским мечом,

Пророчу вам удел приора, в войне с коварнейшим врагом.

Саксонская земля не станет, ковром под пяткой сатаны,

Германец гордый, в ней хозяин, до входа в Божьи рубежи.

И мы обязаны всецело, крепить союз святых родов,

Жить не враждою отчужденья, но славой, будущих веков!

 

Толпа, взорвалась восторженными воплями, мощными грохочущими

волнами покатившись по площади,  “Виват Гёльдерлин! Виват Вильгельм!”. Герцог, вложив меч в ножны, быстрым шагом вернулся в траурный

зал замка, увлекая за собой Георга Штольберга.

 

                                В и л ь г е л ь м

 

Я срезал лишь верхушку льдины, теперь власть в Дортмунде твоя,

Начнёшь, с железной дисциплины, жги неустанно бунтаря!

Не мне тебя учить, сам знаешь, чем пахнут власти удила,

Но слишком не усердствуй с казнью, страх – духа злая кабала…

 

Пусть Фридрих поначалу взвоет, я с ним не стану говорить,

Узнай, с какой он пел змеёю…, иль змеями, всё может быть…

Семью, всех до последней твари, отправь в убогий монастырь,

Его же, за позор регалий, одень на раскалённый штырь.

 

 

Я в Кёльн, теперь же отъезжаю, охрану малую возьму,

Отряд тебе весь оставляю, берись немедленно за тьму…

Пока не разбежались крысы, из недр гнилого корабля,

Дождёшься Генриха, отправишь, отряд в родимые края.

 

А с Фердинандом, всё, как должно, все почести воздай юнцу,

Он есть герой, земли саксонской…, венец, в удел лишь мертвецу…

Дождёмся ль мы такой награды? Как всё ж, дремуч Христа закон,

Кто здесь герои, кто собаки? Смешалось всё в единый ком…

 

Я Гарольда возьму с собою, он роль свою здесь отыграл.

Народ не чтит таких героев, вонюч – Иуды пьедестал.

Пожалуй, всё, пора в дорогу, так право, тяжко на душе…

Толи устал я быть жестоким, толь, умереть боюсь во зле?

 

Коль Фридрих вынесет дознанье, чёрт с ним, оставь мерзавцу жизнь,

Хотя…, узнай его желанье, как скажет, так тому и быть.

По мне, так лучше гнить в могиле, чем жить, с иудовым клеймом.

Довольно…, жить захочет гнилью, продлишь позор монастырём.

 

                                              С Ц Е Н А  ХП

 

Гретхен, очнувшись от глубокого, тяжёлого сна подняла голову и,

оглядевшись по сторонам пришла в ужас. Девушка обнаружила себя,

лежащей на грязном  деревянном топчане, в полутёмном сыром подвале,

с небольшим зарешеченным окошком, под самым потолком.

                              

                               Г р е т х е н

 

Где я? Зловонная темница, объяла плечи серой мглой,

Дурные шутки царедворцев? Величье, дерзости хмельной?

Да нет, кто ж мог, себе позволить, такое злое мотовство?

Самоубийца иль сам дьявол, пытает отчее тепло?

 

Не сон, уж точно, тело ломит, как после скачки верховой,

Да что ж такое, в самом деле, кто гневом полнит мой настрой?

Нет силы, закричать истошно, язык, как будто не живой,

В глазах, стоят круги цветные, в ушах, саднящий стон глухой.

 

 Девушка, с трудом поднявшись с топчана, подошла к окованной железом

небольшой двери, и изо всех сил, ударила кулаками по сырым заплесневелым доскам. Тяжёлая дверь, лишь поедала своей  неприступностью удары слабых, девичьих рук. Выбившись из сил, Гретхен затихла, прислушиваясь к душной и вязкой, подвальной тишине. Вдруг, где-то вдалеке, послышались еле различимые звуки, напоминающие шарканье ног, по мере приближения, усиливающиеся и, в конце концов, превратившиеся, в тяжёлые  пугающие шаги.

Отвратительно заскрежетал, ржавый засов, и  дверь, пронзительно заскрипев, медленно отворилась. В комнату, заглянул громадный человек в звериной шкуре, со всклоченной рыжей бородой, и сверкнув, на Гретхен свирепым взглядом, буркнул что-то непонятное себе под нос, и с силой захлопнул дверь.

Гретхен, при виде страшного чудовища, мгновенно отскочила в

глубину подвала, затем, забившись в угол, закрыла лицо руками и зарыдала.

 

                             Г р е т х е н

 

О, Боже мой, никак норманны, знаком мне, грубых шкур покрой,

Взгляд, полный дикости кровавой – услады их, в судьбе земной!

Отец не раз пленял норманнов, жестокость в догму превратив,

Являя людям суд свой правый, расправу Господом прикрыв…

 

Захвачен замок наш варягом? Но, я не помню битвы шум…

Лишь помню, тяжесть одеяла, от охвативших сердце дум.

Я знаю, в замке есть подвалы с гнетущей чёрной пустотой,

Но с детства я ходить боялась, их леденящею тропой…

 

Кормилица мне говорила, мол, полон замок злых страстей,

Особо в подземельях стылых, сброд приведений всех мастей.

Со слов её, я лицезрела, дух пращуров, что там парит,

А слухом детским разумела, как цепь кандальная звенит…

 

Задвижка, с внешней стороны двери, вновь заскрежетала, дверь

отворилась, и в комнату вошёл человек, совсем не похожий на дикого,

косматого норманна. Он был одет в лёгкий кожаный костюм с коротким, изящным кинжалом на поясе. Когда мужчина подошёл поближе, Гретхен разглядела недурное лицо с умными, красивыми глазами, обрамлёнными

чёрным вьющимся волосом. Мужчина, напоминал ей, скорее изнеженных итальянцев, которых она видела превеликое множество, будучи

неоднократно с отцом в Риме.

 

                             Н е з н а к о м е ц

                   (на сносном немецком языке)

 

Меня зовут, Марчелло Скорци, я житель папских областей,

Простите, нас за эксцентричность, в приёме дорогих гостей,

Увы, мадам, нельзя иначе, условиться с саксонским львом,

Приходится идти на крайность, для торжества Господних догм.

 

Отец ваш, больно не сговорчив, с владыкой, истинных идей,

Гордыней ратною блистая, пред светом папиных очей…

Он нарушает Божьи нормы, что ж остаётся делать нам?

Бороться этим же оружьем, в отмщение Христовых ран.

 

Церковнику греметь оружьем, претит писания строка,

А к полюбовным соглашеньям, благословенна, суть Христа.

Вы ж, Божье чудное создание, в мир посланы для дел благих,

Удел ваш, излечить сим благом, от неразумности других.

 

Мы лишь поможем, отблеск дивный, во мрак невежества внести,

Дабы избавить мир надменный, от крови, алчности и лжи.

А посему, вы здесь сегодня, под дланью Божеских забот,

Но путь тернист, к брегам спасенья, отягощён страданьем ход…

 

В смирении, вера прирастает, и вам смириться надлежит,

Так, в скором времени, вас снова, отец в объятья заключит.

В противном же исходе дела, боюсь сего обета дни,

Продлятся тяжким испытаньем, норманнской дикой западни.

 

                              Г р е т х е н

        (поняв в чём дело, спокойным голосом)

 

К чему епископам оружье? Их сила, в вероломной лжи,

В развалах золотых игрушек, для воинов варварской страны.

С каких времён безгрешный папа, с норманнским заручён мечом?

Их вдохновением кровавым, он без сомненья восхищён?!

 

Вбивать языческой дубиной, дух Христианского венца?

Помилуйте, но это слишком, для непорочного скопца.

Иль вы забыли, кто пред вами, во тьме предательской сидит?

Я дочь Вильгельма Гёльдерлина! И кровь во мне его кипит!

 

Вы плохо знаете саксонца, продажный итальянский сброд,

Величью вашему – германцы! Сломали дьявольский хребёт…

Сицилия, рубеж последний, тлетворной Римской суеты,

И ваш удел, вольётся скоро, в пучину адской глубины,

В объятья, чёрного потока – океанической волны!

                            

                              М а р ч е л л о

                     (сделав удивлённое лицо)

 

Что ж, вижу, вы игрок достойный, и цену знаете словам,

Я впрочем, друг – метаморфозы, и уважения к врагам…

А посему, вы не на блюде, до мною видимой, черты,

И понимать должны, что будет, как рухнут зыбкие мосты.

 

Боюсь, вам участь Клеопатры, не досягаема, теперь…

Варяги – чувственности гранды, тяжёл их страстности кистень.

А в уговорах, нет, поверьте, искусней римских мастеров,

Ведь не прощённых не бывает, под сводом арочных крюков.

 

Ну, а теперь пора в дорогу, мы объяснились, как могли,

И вам понятна суть исхода, и я узнал…, чем вы больны.

Поверьте, проще так кружиться, по весям вражеской земли,

И безопаснее, ей Богу, хоть и Господь нам – свет в пути.

 

Марчелло, поклонившись, вышел, оставив дверь открытой. Тут же, на пороге появились два громадных норманна, и одетая в чёрный балахон, горбатая, сухонькая старушонка небольшого роста. Её волосы, слипшиеся от грязи, и свисавшие чёрными верёвками, до самого пояса, почти полностью скрывали сморщенное, старческое лицо, но Гретхен всем своим, трясущимся от ужаса существом, ощущала довлеющий над нею, проникающий в самое сердце тяжёлый, неотвратимый взгляд. Девушка, забившись в угол, грозно выставила перед собой, маленькие грязные кулачки. Старуха хрипло расхохоталась, хлопнув от восторга себя по бёдрам. Мужчины недовольно хмыкнув, подступили к Гретхен. Один из них, схватил бедную девушку в охапку, другой, зайдя ему за спину, поймал

 распущенные волосы Гретхен, и с силой потянул на себя. Подвал наполнился диким, пронзительным визгом пленницы.

Старуха, кряхтя и что-то приговаривая, достала из под подола юбки, маленькую кожаную фляжку, открыла её, и надавив девушке на подбородок, влила содержимое ей в рот. Гретхен, в тот же миг обмякла, и прекратив, всякое сопротивление, обрела безучастное ко всему происходящему выражение лица.

 

                                С т а р у х а

                   (низким скрипучим голосом)

 

Всё ж, вредное германцев племя, сопля, а кажет кулачок,

Видна в ней Одина закваска, но телом – вяленый сверчок.

Да все они, Имира* дети, от Аска* с Эмблей* рождены,

Ослабли во Христовой клети, забыв про Мирдгарда*дары…

 

Ещё прапрадед мой – воитель, о Сигвиде легенды пел,

Как сей великий предводитель, над здешним берегом радел.

Над всей землёй его драккары, летали, сея жизнь и смерть,

А вёл их, Один* одноглазый, орланом облетая твердь.

 

Ну, всё, что рты поразевали? Набросьте, на неё мешок,

Верёвкой рученьки связали? Я лёгкий ей влила квасок…

Стемнело, можно отправляться, к утру до берега дойдём,

Вы ж, предков полнитесь бунтарством, питаясь бабкиным враньём.

 

 Связав полусонной пленнице руки, и набросив на неё грубый,

рогожный мешок, один из мужчин, взвалил ношу на плечо и все трое,

спешно \вышли из затхлого подвала.

 

 

                                              С Ц Е Н А       ХШ

 

 Гретхен, услышав нудный, тягучий скрип, и ощутив, лёгкое  покачивание, приоткрыла глаза. Её взору предстали низкие, чёрно-белые облака с небольшими проталинами, ярко синего неба. Приподняв, голову, она увидела перед собой, могучие мужские спины, монотонно  сгибающиеся, то вперёд, то назад. Над ними же, возвышался огромный,  до предела натянутый попутным ветром, квадратный полосатый парус. Гретхен, сразу же поняла, что находится на норманнской драккаре. Она лежала, на сыром и грязном мешке со связанными,

 до боли затёкшими руками.

Ноги её, также были опутаны верёвкой. Пробежав, по её нити глазами, она увидела группу людей со скорбными лицами, в серых холщёвых одеждах, находящихся от неё, на приличном расстоянии. Их руки, по-видимому, тоже были связаны, но за спинами. Пленников, было семь человек, три женщины и четверо мужчин, один из которых, как ей показалось, не спускал с неё, восторженных глаз. Вдруг за головой Гретхен, раздался до боли знакомый, скрипучий голос омерзительной старухи.

 

                              С т а р у х а

 

Проснулась, дерзкая зверушка, этак, проспишь весь карнавал,

Коль надо что, шепни мне в ушко, уладим мы твою печаль.

Да не стесняйся вечной бабки, теперь ты, под моим крылом,

До окончательной развязки…, узлов затянутых в былом.

 

Гретхен, вытянув вперёд руки, умоляюще  посмотрела

на старуху. Та, что-то буркнула, стоящему возле пленников,

бородатому викингу. Он неторопливо подошёл к девушке и лёгким

движением, сдёрнул с её рук впившиеся в нежную кожу оковы,

засунув, короткую верёвку себе за пояс. Вопросительно посмотрев

на старуху, и получив одобрительную отмашку рукой, рыжебородый

великан, удалился на своё место.

 

                                   С т а р у х а

                      (вновь с едкой хрипотцой)

 

Неужто все твои желанья? Я столь воды в тебя влила,

Не подмочи своим упрямством, побед – саксонского двора…

Терпи тогда, уж скоро встанем, под берег, близится гроза.

Беречь, велел тебя хозяин, коль нам, не в тягость голова.

 

 Лодка, шла вдоль берега, он виделся Гретхен тонкой, еле заметной

линией за левым бортом, скрипящей, раскачивающейся ладьи. Небо,

на глазах превращалось в низкий и тяжёлый туман, пронизываемый

сверху до низу, яркими вспышками рваных молний. Гребцы изо всех сил

налегали на вёсла. Роллон, громко и грубо подгонял их, пытаясь поскорее

достичь спасительной бухты.

                                           

 

 

                                                С Ц Е Н А    Х1V

 

Малая дружина Вильгельма Гёльдерлина, въехала в широкие ворота

Кёльнского замка. Кавалькаду рыцарей, радостно встречали

доброжелательные обыватели.

 

       

                            В и л ь г е л ь м

 (обращаясь, к последнему из своих, особо преданных соратников,

 графу Генриху Цвейгу)

 

Ну, слава Богу, Кёльнский люд, смиреньем жив отрадным,

Хотя, и здесь витает блуд изменников отвратных…

Быть может так, и быть должно, на ниве доли властной,

Чем зубы крепче и острей, тем лик любви, прекрасней.

 

                               Г е н р и х

                              (улыбаясь)

 

Боюсь, что в Кёльне, не сердись, ждёт бойня, посерьёзней,

Мечом, увы, не обойтись, в сей колыбели Божьей.

На штурм пойдёт епископат, он здесь осел всей мощью,

Их языки хоть не булат, но рвут железо в клочья!

 

Тебе ль неведом, сей язык в клешнях благого спрута?

Их меч святой – Господень лик, а с ним, сражаться глупо.

В руках умелых, он страшней, кровавого потопа,

Умыли ж, Генриха* в дерьме…, без крови и без пота…

 

Слова, и все из Божьих уст, не кладезь ли харизмы?

Поющей сладко, как Прокруст, под мессу вечной тризны.

А долго ль бог тот пропоёт, один Господь лишь знает,

Что делать, коль для нас с тобой, сей свет, не досягаем…

 

Жрецам лишь слышен Божий глас, в святом уединении,

Он шепчет, кто и где погряз, в греховных преступлениях.

Сколько землицы отхватить, сколько продать заблудшим,

Кому макушку отрубить, кому венец отпущен…

 

                              В и л ь г е л ь м

                                  (улыбаясь)

Да ты – чистейший еретик! С огнём, мой друг играет…?

Нет…, вправду хорошо, что в нас, глас Божий не влетает.

Могу представить, чтоб Он мне, сейчас шептал на ухо,

Режь бесов влезших в божий хлев, от уха и до брюха!

                Оба громко расхохотались.

                               В и л ь г е л ь м

 

Ты Генрих прав, в том и беда, погрязла вера в страсти,

Двурушники святого дна, длань тянут к высшей власти.

В сём корень зла – имперских дней, а может и столетий.

Не Бог, глашатай слухачей, их бог – в златой монете…

 

Давай заедем в монастырь пред дружеским визитом,

Хочу взглянуть в глаза людей, кто верой жив, не свитой.

С аббатством местным я давно, в бескомпромиссной дружбе,

Ему плевать на мой венец, я ж, крут с его оружьем.

 

Он, смелый, честный человек, что может быть ценнее?

И в толковании догм стратег, и в спорной, властной теме…

Хочу услышать от него, чем ныне дышит святость,

Суть правды скрыта глубоко, вверху лишь – яда сладость.

 

Оставив лошадей, оружие и охрану у ворот монастыря, Вильгельм

и Генрих вошли внутрь небольшого монастырского двора.

Из дверей серого, невзрачного здания вышел монах. Священнослужитель, выглядел гораздо старше своих немолодых гостей, толи в силу чёрного

одеяния, толи от множества морщин, избороздивших его лицо.

А вот глаза, напротив, являли необыкновенную чистоту, излучая яркий, бирюзовый свет.

Он подошёл, и широко улыбнувшись, поздоровался с Вильгельмом,

Герцог, представил ему Генриха. Монах назвался Симеоном.

 

                                  С и м е о н

             (приглашая гостей в свою обитель)

 

Давно Вильгельм ты не бывал, в моих святых владеньях.

Нет силы, верный свой кинжал оставить без движенья?

Ну, а вообще, я рад, мой друг, тебя сегодня встретить,

Кто знает, свидимся ль ещё, на этом чёрном свете…

 

В такой дали ты от меня, несёшь свой крест тяжёлый,

Но вспаханная им стезя, здесь отдаётся стоном.

Мне стон сей, душу рвёт впотьмах, и праведному братству,

И нас, ввергает в жуткий страх, и блудней христианства.

 

Как будто ты, и впрямь решил, объять и власть и веру?

Сверкая ревностно мечом, направо и налево!

Ты папе объявил войну? Рим полнится смятеньем,

Имперский верх пророчит тьму грядущего забвенья…

 

Мне думалось, мы в прошлый раз, с тобою разрешили,

Что власть и вера – берега, меж бездной, с адской пылью.

Над нею есть, священный мост, он – разумом зовётся,

Господним разумом мой друг, под чуждым, нить та рвётся.

 

                             В и л ь г е л ь м

 

Вновь ты завёл свой прежний гимн, откованный позором,

Да, я обычный христианин, с грехами, в том нет спору.

Но я, и не пытаюсь влезть на трон в безгрешном Риме,

А сутью адской, я давно, увяз, в кровавой тине…

 

И мне плевать на веры власть, иль на безверье власти,

Я смертный воин, я солдат, пусть с духом адской страсти!

И мне не страшен мой удел, что в том, что в этом мире,

За землю я всегда радел, в ней, спят мои – кумиры!

А посему, пока живу, мой меч, лишь гость для ножен,

Псевдо святому воровству, он будет портить кожу!

Я не позволю им содрать, с земли германской шкуру,

Но сам Сицилии воздам – страстей саксонских бурю!

 

Я не дошёл пока умом, до монастырской кельи,

Что делать, значит, разум мой, витает грешной тенью.

Господь рассудит скоро нас, в чём – истинное бденье,

Мечом вбивать Его завет, иль порицать – безверье…

 

Нет, право времени, прости, пускаться в рассужденья,

К тому ж, бессмысленны они, при нашем положении.

Ты лучше бы, поведал мне, в чём Римское смятенье?

Климент*, иль Урбан*, ближе к дням святого восхожденья?

 

Там истинно борьба идёт, в пример для подражанья,

Что я, пред мощью двух столпов – святого воздержанья?

Пред их личиной, меркнет блеск, от моего оружия,

Там пышет смрадом весь букет, бесовского удушья!

                             

                                С и м е о н

 

Вильгельм, прошу, не рви мой дух, тяжёлым откровеньем.

Ты прав, в сём боль моя и страх, и чувство помутненья…

Идём раскольничьим путём, неумолимо в бездну!

Властолюбивым кистенём, круша догматов песню!

 

Похоже, Урбан одолел, тщеславного Климента*,

Не знаю, чем он преуспел, злой силой, мглой навета…

Претит мне эта суета, святейшего престола,

От дум же, пухнет голова, в предчувствии раскола.

 

Так если б, передел точил, лишь папские владенья!

Он, всю империю затмил, междоусобным тленьем.

А ты лукавишь предо мной, пытаешь, кто в фаворе,

Ветров, губительной пургой несущих людям горе!

 

Мне показалось, повар ты, чудовищной закваски,

Если ошибся, извини, а нет…, претят мне маски…

Ты знаешь, я ведь не боюсь, ни смерти, ни забвенья,

А потому и жить стремлюсь, с беспечным откровеньем.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Однако нечего сказать, картина впечатляет,

Знать Урбан, принялся скакать, я ж, путь ему ровняю?!

Спасибо, в этом хоть польстил, избавил от Климента,

Такую роль в возне светил, почту за комплименты…

 

Нет, ты, конечно, преуспел, в предположеньях смелых,

А я могу предположить, ты – меч в руках умелых.

Вильгельм возможно, груб и прям, порою даже вспыльчив,

Но не приспешник он червям, в лжеправедном обличии.

 

Вильгельм, рубеж не пересёк, неписаных законов,

Ты разве, за общенья срок, не распознал мой норов?

Честь Гёльдерлина, вот мой – флаг! Всё остальное – время!

В котором, я его несу, своё лишь славя – стремя!

 

И как бы ни был он тяжёл, поход в земном пространстве,

Оттона я верну престол, имперскому всевластью.

И Рим, как прежде присягнёт германскому началу,

А нет, к аида дну пойдёт, центр папского причала!

 

Ты прав, он перестал служить, Христову разуменью,

Иных там истин глаз горит, взывая к разрушенью…

И вонь, из злобного гнезда, слышна теперь повсюду,

Знать вправду подошла пора – охоты на Иуду…

 

                               С и м е о н

 

Как, ни разнятся игроки, исход один – всевластье!

Значит не зря, плетут венки для вдовьего ненастья….

Беда не в том, что властный жезл, дитя кровавой славы,

А в том, что смертен алчный раб, священной Римской дали.

Ты извини меня Вильгельм, что честь твою унизил,

Но право рад я, что прозрел дав ход, жестокой мысли.

А если до конца блистать, безумным откровеньем,

Тебя, с Климентом я связал…, союзным соглашеньем…

 

Конечно, дьявольский альянс не плод моих сомнений,

Весь Кёльн,  сей правдой, зачумлён…, от Римских заключений.

Епископат корнями здесь, а посему, здесь, правда,

Ну, а народу с властных уст, во благо, и кувалда…

 

                             В и л ь г е л ь м

                                 (удивлённо)

 

Ты слышал Генрих? Чудеса…, ушам своим не верю,

Как видно обошли меня, святою тайной дверью.

Но для чего? В чём смысл игры? Ведь я им, костью в горле!

Мои смертельные враги, мне предлагают долю?!

 

                                С и м е о н

                              (озабоченно)

 

Вильгельм, тогда и я слепой, в том, что сейчас творится…

Пожалуй, за твоей спиной, бес пакостный кружится.

Лишь сам ты, друг мой разберёшь, беду своих успехов,

Кто-то из них нащупал брешь, в твоих стальных доспехах…

 

Средь наших прихожан есть Курт, сапожник, выпивоха,

В сапожном ремесле не плут, а в остальном – пройдоха…

Он мне поведал разговор, двух ратников в пивнушке,

Конечно глупость, чистый вздор, но что-то было в кружке…

 

Меж ними спор возник хмельной, чуть было, не до драки,

Один кричал Вильгельм – герой! Другой – с хвостом собаки.

Тот первый, с пеною у рта, кричал – он не подкупен,

Дружок же едко промычал – бесценен, гнёт разлуки.

 

                              В и л ь г е л ь м

                        (изменившись в лице)

 

Ты понял Генрих, что-нибудь, из этого абсурда?

А я вот чувствую душой, упрёка голос судный…

Прощай мой добрый Симеон, спасибо за науку,

Дай, обниму, а то и впрямь…, ждёт вечная разлука.

 

Герцог, повернувшись, быстрым шагом направился к  выходу.

Генрих, кивком головы попрощавшись с монахом, поспешил вслед

за Вильгельмом.

                             

                                    Г е р ц о г

                               (вскочив в седло)

 

Домой! Сквозь Дортмунда врата, чиста, быть может, плаха?

Жаль, не дождался я суда, над вероломным графом…

Помыслить даже не могу..., страшнейшей из догадок,

Намёк же, разрывает мозг, злой истиной разгадок.

 

Прав Симеон. В пылу страстей, я бдительность утратил,

Оставил в замке два меча, да бабские ухваты…

Нет, это выше моих сил в порыве осмысленья…

Единственный оплот души, оставил не съедение!

 

                                              С Ц Е Н А  ХV

 

Тихая, неприметная бухта побережья Северного моря. Глубокая ночь. 

У огромного костра беззаботно пирует немногочисленный отряд викингов,

дико хохоча и жестикулируя, они жарко обсуждают, свои ратные подвиги,

не обращая, никакого внимания на пленников, сгрудившихся кучкой под раскидистым могучим ясенем. Изрядно потрёпанное войско, расслаблялось обильными возлияниями, после удачного набега на германские земли. Кто-то ругался, доводя спор, до  кулачного боя, кто-то мычал непонятные, заунывные песни, а кто-то просто спал, напившись до бессознательного состояния.

Более трезвые и благодушные, прицеливаясь швыряли в пленников, под дружный хохот соплеменников, обглоданные кости, от наполовину съеденного молодого бычка, вывезенного из какой-то разграбленной деревушки, стоящей на Везере. Лишь два человека из всего отряда, прибывали в трезвости и нескрываемом напряжении.

Это были, предводитель викингов Роллон и итальянский посланник Марчелло Скорци. Ураган на море понемногу затихал, кое-где на небе, через непроницаемую черноту облаков, бусинками проглядывали блёклые звёзды.

Горбатая старуха, крутилась возле недоеденного бычка, отрезая коротким ножом, кусочки мяса, при этом, грубо ругаясь с подвыпившими воинами,

которые норовили ухватить её за ногу, или  длинную чёрную юбку. Истошно хохоча и кривляясь за горбатой бабкиной спиной, они демонстрировали неприличные жесты. Старуха же была увлечена заботой о Гретхен. Девушка видимо пришлась ей по нраву. Кусочки поджаренного мяса, она обрезала для неё.

 

                               М а р ч е л л о

                        (обращаясь к Роллону)

 

Не по душе мне буйный праздник, к чему беспечный балаган?

Наверняка летит за нами отмщенья грозный ураган…

Свирепей мужа я не знаю, в германской, северной земле,

Сам чёрт его устами лает, в любом он властен рубеже.

 

Ты жизнь оставил фаворитке, дух твари в ад уже летит,

Спасаясь от ужасной пытки, сквозь твой подземный лабиринт.

Он вырвет из неё зубами суть вероломной западни,

В которой, овцами мы станем, коль не очнутся дикари!

 

                              Р о л л о н  

                    ( криво улыбнувшись)

 

Что, гнусом взвыл? Поборник чести, обделался в преддверии мзды?

Тебя он точно обезглавит, лихим копытом сатаны!

Твой страх, твой – враг! Ты это знаешь? Сам себя гонишь в смертный плен,

Придумали себе фантомов…, и свет вам – жуть, и мгла вам – тлен…

 

Кто рвёт сейчас твоё сознанье? Глаз Божий? Дьявольский пятак?   

Ты на груди пригрев распятье, душой, лелеешь адский мрак!

Смешали всё, церковной ложкой, жрецы библейской западни,

Чем лучше вы, с кровавой сошкой, волков оскаливших клыки?!

 

Запутались в своих догматах, кумир – один, глашатых – тьма!

И каждый призванный Им – папа, великий Господа слуга…

Идёте воевать соседа, под нимбом благостной звезды,

А как сосед, вам кровь пускает, так, козни злого сатаны…

 

Сам человек, и Бог, и дьявол, в силках насмешницы судьбы,

Коль честен ты, блестишь забралом, а нет, ждёшь с ужасом беды.

А вы, писаньем потрясая, друг друга рвёте на куски!

Во имя Господа скрижалей! В чём тогда, сила сатаны?!

В кровищи по уши увязли, своих же братьев и сестёр,

Не Божьи вас волнуют дали, а властной зависти – топор!

Не видим, он в руках убийцы, а посему – не победим,

Нельзя бороться с пустотою, пьянящей, лживостью картин…

 

У нас один с богами идол – меч и просторная ладья,

И смерть встречаем, мы открыто, без истин вашего вранья.

Я даже рад познать Вильгельма, в открытом яростном бою,

Я уважаю в нём мужчину, себя же в низости корю…

 

Мои товарищи свободны, от вашей вязкой болтовни,

Иди, направь их меч на подвиг, Христовым гневом припугни,

Чтоб кровь норманнскую пролили, за римского клопа живот,

Который из словесной гнили, паучью нить свою плетёт…

 

Претит им лживый глас насилья, они богов хранят в себе!

Ты обещал им золотые?! Плевать им, в чьей они руке!

Без лицемерного синода справлялись мы в лихих делах,

Наш золотой запас – свобода! В ней наша жизнь, и в ней наш прах!

Роллон, не на шутку разойдясь, заставил своим гневным тоном, немного притихнуть разгулявшуюся пирушку. По полупьяному собранию викингов, побежал недовольный ропот. Старуха насторожилась. Подбежав,

короткой мышиной перебежкой к Гретхен, села перед девушкой на

корточки и, пристально посмотрев ей в глаза, зашептала.

 

                             С т а р у х а

 

Ну что прынцесса, оклемалась? Грядёт сурьёзный оборот…

Коль Роллон обретает ярость, мне ясным видится исход.

Есть у тебя для бега силы? Нет…? Чисто вяленый сверчок…

Что ж, делать мне с тобой ленивой…, ведь берег Датский, так далёк…

 

А до Руана и подавно, живой тебя не довести,

Что-то совсем ты расхворалась, принцесса северной земли.

Как быть? Нет, надо торопиться, иначе ловкий срок уйдёт,

Пришлась ты по душе мне птичка, но столь с тобой, лихих хлопот…

 

Эх, мужичок нам нужен бравый, чтоб в силе был и красоте,

Однако, энтот вон, кудрявый, как он, по нраву ли тебе?

Глаз голубых с тебя не сводит, так и сверкает бирюзой,

Взгляд искренний…, такой не бросит, скорей простится с головой.

 

Гретхен, измождённым взглядом посмотрела на старуху, затем на

белокурого кудрявого юношу, сидящего неподалёку, и действительно

не сводящего с неё глаз, Старуха, взглянув на Роллона, и убедившись,

что за ними никто не следит, вновь принялась причитать.

 

                              С т а р у х а

 

Знакомо мне, поганцев племя, до самых кончиков волос,

Влюблённый он в тебя – безмерно! Надо использовать сей спрос.

Я с ног твоих, верёвки срежу, сиди тихонько ни гу-гу…

Жди богатырских рук невежды, держись за них, в глухом лесу.

А там, по ходу будет видно…, возможно, кинутся искать,

Но долго думаю, не станут…, в лесу хребты свои ломать.

Я поведу вас по чащобе, во мне горит, кошачий глаз,

Сведу в надёжную трущобу – болот отвратных, скрытый лаз.

 

 Старуха, едва заметным движением, освободила ноги Гретхен от 

верёвки, соединяющей её с остальными пленниками, и тут же

по-лягушачьи  прыгнула к белокурому юноше, с интересом наблюдающим,

за бабкиными перемещениями по поляне. Старуха, буквально на мгновение приблизила свою голову к его уху, и в ту же секунду, отскочив назад,

торопливо посеменила к  уже, бурлящему негодованием, разгорячённому

воинству норманнов.

Осторожно вытянув, из-под одного, совершенно пьяного викинга

короткий  меч, ловко сунула его под подол и, обежав вокруг,

горланящей, на все лады толпы, вернулась в стан пленников. Юноша,

тут же вскочил на ноги, и в молниеносном  броске долетев до ошеломлённой такой дерзостью Гретхен, схватил её на руки, и они исчезли за могучим

стволом ясеня, за которым, их уже ожидала, потирающая руки старуха. Оставшиеся пленники, догадавшись, что произошло, плотно прижались

друг к другу, закрыв, образовавшуюся в их круге брешь. Разбушевавшиеся

не на шутку варяги, обступили со всех сторон  перепуганного итальянца, 

бросая ему в лицо, злые упрёки и брань.

 

                                 Р о л л о н

                    (подняв правую руку вверх)   

 

Довольно лаяться без меры, решим спокойно на кругу!

Кто за отход на датский берег, ступайте к жаркому костру.

А кто в Руан, за золотишком, стоять останьтесь круг меня,

На большинстве и есть решенье,  в походе будущего дня…

 

 Вся масса норманнов*, тут же двинулась в сторону костра, ругаясь

и строя рожи  итальянцу. Более одарённые, чувством юмора,

поворотились к нему задом  и спустив штаны, взялись хлопать себя

руками по голым ягодицам, под всеобщий восторг,  грохочущий над

берегом, невообразимой какофонией звуков. Итальянец,  вытирая,

рукавом вспотевший от напряжения лоб, зло сплюнул в землю,

и скользнул взглядом в сторону пленников. Глаза его, неестественно

округлились, загоревшись, огнём неистовства. Он выхватил из ножен

меч, и подбежав к кучке сгрудившихся перепуганных людей, дико заревел.

 

Сбежала…, мерзкая девчонка, как вы посмели промолчать?!

Всех лютой изрублю сноровкой! Заставлю языки сожрать!

Куда бесовка побежала?! Не доводите до греха…

Свинья, ты завизжишь сначала, я развяжу твои уста…

 

Марчелло, угрожающе занёс над мужчиной, сидящим к нему ближе всех,

свой меч, но подбежавший к взбешенному итальянцу Роллон, наотмашь

ударил его кулаком по голове. Итальянец, от неожиданного и сильного

удара, как подкошенный повалился на землю. Пленных германцев, окружила гудящая, толпа викингов с мечами наперевес и тлеющими головешками

из костра. Роллон, вонзив в землю не понадобившийся меч, широко 

расставив ноги, заслонил собою пленников, и вытянул вперёд правую руку.

 

                               

                             Р о л л о н  

                      ( твёрдым голосом)

 

Оставьте пленников в покое, взгляните лучше на себя,

Азарт беспечного застолья затмил разумности края!

Восславьте Одина, что овцы оставили наш царский пир,

А не Вильгельма крестоносцы лишили вас безмозглых дыр…

 

Двоих, в дань пьяной заварухе, пожрал непроходимый лес,

Нет, и всевидящей старухи…, видать её руки замес…

Блудить в лесу сейчас нет смысла, да и в пленённых смысл пропал,

Теперь в цене приспешник римский, с ним и закружим карнавал.

Свяжите гниду крепкой вязкой, он право, ценный золотник,

Я даже рад такой развязке, от планов тех – гнильём смердит…

Германцев этих, мы отпустим, их твёрдость мне благоволит,

Я уважаю, статус чести, а в них он, пламенем горит!

 

 Послышалось, недовольное бурчание и ропот, несколько протрезвевших

соратников Роллона.

 

                                  Р о л л о н

 

Как я сказал, знать так  будет, здесь, моё слово прежде всех,

Кого же от решенья мутит, пускай мечом оспорит верх.

Если не будет претендентов, тогда берёмся за весло,

На Данию! Средь волн и ветра скажу вам, что на ум пришло…

 

Хотя…, развею недовольство, открою истину теперь,

Руана золото дождётся, нас и без Бременских затей.

Сейчас Руан нам не под  силу, я это чувствую нутром,

Нас ждут там…, это мне не мило, с коварством франка я знаком.

 

Успех же наш всегда являлся, плодом – внезапного броска,

Лишь он гарант побед нормандца, в нём, прибыли златой река.

А договоры с этим братством, несут лишь благодать беды

Единоверцев, рвут на части, что им, язычников хребты…?

 

Им надо нашими руками, воздвигнуть свой кровавый рай!

И осветить его кострами, сжигая плоть норманнских стай.

Инакомыслие неволит, священный Римский монолит,

Языческой скрепляя кровью, в основе лопнувший гранит.

 

Немного надо отдышаться, в родных краях, и лишь потом,

Вцепиться в сытое их братство, сморённое глубоким сном.

Марчелло в этом нам поможет, он знает, где телец сей спит,

Сведёт во чрево царской ложи, через охраны  лабиринт.

 

С германцев срежьте паутину, пусть доедают нашу снедь,

И славят своего кумира, чтоб он продлил их срок, терпеть…

Христос укажет им дорогу, к родным местам – благой звездой,

А нет, знать сатана двурогий, сожрал, весь звездопад благой…

 

Двое норманнов, срезали верёвки с пленников и, присоединившись

к сотоварищам, принялись собирать, разбросанные вокруг костра,

свои нехитрые пожитки. Освобождённые люди, не понимая, что

происходит, ещё сильнее прижались, друг к  другу. Роллон, вложив

меч в ножны, видимо зная, несколько слов по германски, посмотрел

на них, усмехнулся и, буркнув что то, указал пальцем на небо.

Затем резко повернувшись, поспешил вдогонку, за уходящим к берегу

хаотично растянувшимся  отрядом своих соратников.

(Норманнская драккара, рассекая морские валы, взяла курс на Данию)

                             

                               Р о л л о н

                 (рассуждая, вслух на корме)

 

Что же задумала старуха? К чему ей тягостный побег?

Есть и на ведьм своя проруха? Нет, я в её задумках слеп…

Ведь знала старая плутовка, что мы не станем их искать,

Хотя бывал я в царстве топком, где скрыта колдовская гать…

 

Не зря колдунья испарилась, забрав, заложницу с собой,

В заложнице была – могила, для нас в Руанской кладовой.

Вот и подумайте, что значит, коварных пленников побег,

Восславьте Одина за бабку, она стреножила наш бег.

 

Я верю сумасбродке ловкой, её премудрость велика,

Она живёт уже так долго…, столетье, может быть века…

Я был сопливым мальчуганом, она, в такой же вот поре,

Нас время медленно съедает, она ж, как камень на воде.

 

Наидревнейшие легенды, все мифы, в бабкиной главе,

Богов и конунгов заветы, как меч в старушечьей руке,

И христианские догматы, для бабки не безликий шум,

Все ей открыты постулаты, как древу сокровенных рун.

 

Всё ж в голове – величия сила, нет мощи большей на земле,

И меч, и ясеня дубина, пред ней, ничтожны в сей игре…

Урок нам от старухи братцы, недаром – вечною слывёт,

Но лучше, поодаль держаться, от ласковых её забот…

 

                                              С Ц Е Н А   ХV1

 

 Дортмунд. Отряд Вильгельма Гёльдерлина, на разгорячённых лошадях,

галопом ворвался в ворота Дортмундского замка.  Достигнув, резиденции Брауншвейга, герцог, спрыгнув с лошади, быстрым шагом, раздавая на ходу команды,  направился в рабочую комнату бывшего хозяина. Дойдя до

камина, он от  усталости и напряжения свалился в стоящее рядом с камином кресло. Вслед за ним, вошёл Генрих Розенберг, затем вновь, вышел из комнаты, нетерпеливо высматривая, вызванного Георга Штольберга. В комнате царила тишина, нарушаемая, лишь потрескиванием горящих в камине поленьев. Вильгельм, не отрывал от пляшущего огня, тревожного взгляда. Вошёл Георг. Герцог, молниеносно перевёл взгляд на него. Граф подошёл к Вильгельму, и положив руку ему на плечо.

                               Г е о р г

 

Недоброе мой друг известие, похоже, Гретхен в замке нет.

Из Бремена уж прибыл вестник, и подтвердил мерзавца бред.

Когда я начал с ним разборы, подумал, он сошёл с ума,

Но после Бременского вздора, всё стало на свои места.

 

Всех лучших я отправил в Бремен, на поиск дочери твоей,

Отправишься за ними следом? Иль хочешь правду до корней?

Граф, жив ещё…, но на исходе, перестарались палачи…,

Сам будешь говорить с отродьем? Иль мне дашь довернуть ключи?

 

                                  В и л ь г е л ь м

                        ( в бешенстве, вскочив с кресла)

        

Не провоцируй разум здравый! Не рви мне сердце! Говори!

Что изрыгнул сей пёс лукавый?! Всё по порядку изложи!

Какие корни, мрак впотьмах?! Что хуже правды?! Не томи!

Иначе, я повергну, в прах! Все краски дортмундской земли…

 

Вильгельм, пытаясь овладеть своим гневом, снял широкий поясной 

ремень с закреплённым на нём мечом, и со всего маху швырнул от

себя в сторону.

 

                                          Г е о р г

(побледнел, но голосом остался по-прежнему спокоен, и твёрд)

 

Твоя жена…,  порукой стала, для графа в Бремене, с весны.

Через неё проникли в замок, норманны, и Климента псы.

Со смертью Фердинанда, Фридрих, лишился в Бремене плеча,

Плеча с рукою беспощадной, им вскормленного палача.

 

Сам понимаешь, после свадьбы, ты должен был покинуть мир,

Но к счастью смерть разбила планы, что вероломный плёл сатир.

Ну а норманны – стяг разбоя, народ коварнейший во всём,

Лаура ведь норманнской крови…, но с жалом, сицилийских догм.

     

 Вильгельм, бессильно опустившись в кресло, обхватил голову руками.

                          

                                   Г е о р г 

                  (с упорной безжалостностью)

 

Есть у неё любовник – Роллон, норманн, из Дании пришёл,

Он не Лаурой очарован, разбойной мздой, весь брег оплёл…

Где встретились они, не знаю, но в Бремен подлый гнус входил,

Когда на Везере* драккарой, набеги подлые чинил…

 

В твой замок вхож был через нору, в подножии крепостной стены,

Ведёт она в подвал глубокий, под башню – царственной  четы.

Когда ты в Дортмунд торопился, в ту ночь он Гретхен и забрал,

Дослушай всё, чем я томился, потом и выберешь подвал,

Где истина и ложь сокрыты, где враг твой, и твоё дитя,

Блуждают по лихим орбитам – властительного бытия.

 

Всему глава, Климент проворный, он метит в папское седло,

Саксония – оружье вора в отправке Урбана на дно.

А посему, сейчас для Гретхен, опасность смерти не грозит,

Ты ему нужен, с войском крепким, ждать надо, прихвостней визит.

 

Климент давно искал поддержку, в германской, северной земле,

Иль ты забыл тот стон безгрешный, отца, в своей стальной петле?

И, как я понял, он простился, с весьма встревоженным лицом,

Я говорю довольно мягко…, лица ведь, не было на нём…

 

И всё ж, нашёл Климент опору, в обласканном тобой краю,

Но к счастью нет враждебной своры, один был Фридрих в том строю.

С хищеньем Гретхен, он не связан, Лауру – викинг совратил,

Здесь снова римская зараза…, являет свой коварный пыл.

 

Для Гретхен стал он испытаньем…, по крайней мере, до сих пор,

Владеешь ты её дыханьем, меч – не решит, со смертью спор.

Куда несёт её драккара, не знает Фридриха язык,

Да и не может знать, был тайным, сей ход, Климент ведь многолик…

 

Прости Вильгельм, но эту тайну сам из Лауры  вынимай…

Приказ я не давал к дознанью, но и свобод урезал край.

Я сомневаюсь, что поведал ей Роллон тайные пути,

Границы ж моря беспредельны, варяга сложно там найти…

                             

                              В и л ь г е л ь м

                       (поднявшись из кресла)

 

Ну что ж, всё ясно до предела, грехи отца – смывает дочь…

Где меч мой? Да, спасибо Генрих. Позор кто смоет? Тоже дочь?

Прости Георг, за приступ гнева, не совладал с гордыней злой,

Я в скорби отправляюсь в Бремен, кипя расплавленной смолой!

 

                                    Г е о р г

 

Прости, но полагаю гневом, проблемы с Гретхен не решить,

Здесь нужно действовать с прицелом, один лишь раз, нам должно бить…

Возьми меня, поход ведь срочный, я для тебя на всё готов,

Ведь Гретхен, тоже мне, как дочка…, и я лишен от боли снов…

 

                            

                               В и л ь г е л ь м

                            (спокойно и твёрдо)

 

Нет, нет Георг, удел твой – Дортмунд, и без того ты порадел,

Со мною Генрих, он хоть скромен, но головой, всегда владел.

Наказ мой, остаётся прежним, сбей в Дортмунде стальной кулак!

Готов будь, выступить немедля, как от меня получишь знак.

 

Вильгельм, быстрым шагом вышел из комнаты. Генрих, обняв Георга,

последовал за герцогом.

 

                                                С Ц Е Н А  Х VП

 

Ядовитый туман, поднимающийся с топкого, лесного болота, скрывал, полупрозрачной, белесоватой дымкой, две человеческие фигуры, осторожно передвигающиеся, по предательски  хлюпающей  тверди, готовой в любую секунду, разверзнуть перед непрошеными гостями свою зловонную западню. Сгорбленная старуха, нашёптывая, что- то невразумительное под  тонкий, крючковатый нос, крадучись ступала впереди, время от времени ловко перескакивая с одной едва заметной  кочки на другую. За ней, те же манёвры проделывал и молодой мужчина с девушкой на руках. Левая рука Гретхен, повисла безжизненной плетью над обхватившей её тело, мощной рукой мужчины. Голова же, с распущенными волосами, лежала на его груди, поддерживаемая  могучим предплечьем. Юноша, несмотря на атлетическое телосложение, и недюжинную физическую силу, всё же заметно устал.

 

                               С т а р у х а

 (оглянувшись на него, проскрипела каркающим голосом)

 

Как ты несёшь её – дубина! Ручонка свесилась к земле,

Как будто просится в могилу, дразня теплом небытие.

Не провоцируй болотину, перехвати дитя крыло,

Прошли почти, гнилую тину, уж скоро гати полотно.

 

Мужчина, приостановившись, перехватил руку Гретхен, и ещё крепче

прижал девушку к себе.

                                С т а р у х а

 

Как тебя кличут-то – убогий? От страху, что ли онемел?

Сколько идём, лишь шум осоки, иль немтыря мой дух пригрел?

И как же ты, такой детина, в полон жестокий угодил?

Иль храбрый лишь с подружкой милой, под россыпью ночных светил?

 

Исчадье везерского ила…, как всё же вреден ваш народ!

Со всех сторон, ему могила, а он, набрал водицы в рот.

Да чёрт с тобой, с немым ловчее делишки чёрные вершить,

К чему вообще язык злодею, сподручней без него грешить.

                            

                               М у ж ч и н а

              (недовольным, низким голосом)

 

Я не исчадье, я лишенец…, был на деревне кузнецом,

Зовут Вильгельм…, из рода Ленцев, что говорить, коль всё в былом.

Если б, не эта королевна, давно бы почивал  на дне,

Чем ладил, чёрные делишки, хоть здесь, хоть в чуждой стороне.

 

Исчадья те, что нас вязали, явив свой смертоносный блиц,

Двоих я от рогов избавил, но сам, свалился рядом ниц.

Очнулся, скрученный верёвкой, скользя по утренней росе,

Дивясь разбойничьей сноровке чертей, в прибрежной полосе.

Там усадили силой в лодку, к скамье дубовой привязав,

Глаза закрыли тряпкой жёсткой, под хохот, что-то прорычав.

Что с матерью, с отцом случилось? Боюсь, и думать и гадать,

Дом с кузней точно подпалили…, восславив мглы своей печать.

 

                                С т а р у х а 

                        (коротко хохотнув)

 

Никак наш доблестный воитель, явил сокрытый голосок?

Вот, кто Аскольду зубы выбил, а Ваньке, нос направил в бок…

Скажи спасибо бабке старой, что твой чугунный лоб спасла,

В исходе лучшем, ты б не кралю, ласкал сейчас, а край весла.

А в худшем…, сам мой милый знаешь, какой ты предварял итог,

Варяга силой раздражая…, уж лучше удавиться в срок,

По крайней мере, будет кукла, что можно положить во гроб,

Ведь там, по вере вашей чудной, гниёт, костлявый остолоп?

 

Вильгельм…, ну надо же конфуз, как всё ж, любовь земли ревнива…

Отыщет даже букв союз, которым наша краля чтима…

Ты знаешь хоть, кого несёшь? Титан – стальной, кузнечной чести,

Не знаешь…, а в мозгах плетёшь, мотивчик сладострастной песни…

 

                          В и л ь г е л ь м

 

Узнать надеюсь, предстоит, как звать прекрасную девицу,

Ведь…, красота её ланит, огнём, сжигает мне ресницы.

Несу в руках я – божество, создание право неземное,

Любви незримой естество, рождённое моей мечтою…

 

Как темень с глаз моих сорвали, я оглядевшись, вновь ослеп!

От нег возвышенной печали, в рай превративших злой вертеп …

Конечно, чёрный глаз норманна, не зрит сей неги чистоту,

Он видит в ней, родник дурмана…, я ж, недоступную звезду…

                           

                             С т а р у х а

( подпрыгнув, от изумления, в упор посмотрела на Вильгельма)

 

Вот так немтырь! Разговорился…, какой начитанный кузнец!

Ты где, так ловко научился, крутить орнамент слов – подлец?

От горна, пылкости набрался? С кувалдой шашни разводил?

Забудь, про глаз, и про нормандца, пока башку не уронил.

 

Взыграли рыцарские страсти? Забыл, кто пред тобой идёт?!

Теперь вы оба в моей власти! Мой глаз – норманнский сеет гнёт!

Ты не смотри, что я кривая…, и старость режет мне чело,

Я духом твердь испепеляю! Не тереби моё нутро!

 

Старуха, сверкнув глазами, волчком крутнулась на месте, и замерев

на мгновенье, плюнула под ноги, вытаращившему на неё глаза, Вильгельму.

Раздавшийся резкий хлопок, на секунду оглушил юношу. Вслед за хлопком

перед Вильгельмом вспыхнул яркий огненный шар голубого цвета,

но тут же, мгновенно  исчез, вместе с висевшим доселе над болотом

густым, ядовитым  туманом, открыв взору беглецов, стоящий

неприступной стеной, вековой хвойный лес и  примостившуюся,

на  его краю небольшую покосившуюся избушку.

 

                             С т а р у х а 

                       (с явной иронией)

 

Видал, кузнец…, то для острастки, плебейской чувственной души,

С красоткой рассуждай про глазки, со мной так боле не шути.

Пришли, как будто…, в бабкин замок – страстей мистических уют,

Вноси свой неземной подарок в чистилище вселенских смут…

 

Вильгельм, с девушкой на руках, вошёл в ветхую избушку, увидев у стены,

 низкий, но широкий топчан, застланный сухими листьями камыша, он осторожно уложил Гретхен на неприхотливое ложе. Состояние девушки,

было ужасным, силы покидали девичье тело, она лежала с полуоткрытыми

глазами, тяжело дыша. Вильгельм снял с себя холщовую рубаху и бережно

накрыл ею, своё сокровище. Услышав, с улицы скрипучее ворчание старухи,

он тут же, поспешил назад. Бабка, увидев богатыря по пояс обнажённым, удовлетворённо крякнула.

 

                                          С т а р у х а

 

Ой, впрямь творится чародейство, нет…, глаз мой промаху не дал,

Свершится, видимо злодейство, что Бог ваш, скверною назвал.

Замаялся, иль от блаженства таешь? Что скрючился, на мой манер?

Ну, хоть огнём плевать не станешь, нет в тебе, мощи высших сфер.

 

Да…, ангелок совсем нелёгкий, в твои объятья прилетел,

Ну, это милый мой – цветочки, ещё он духом не созрел…

Окрепнет, глазоньки откроет, увидит, кто ты есть такой,

Вначале охладит покоем, ну а потом, держись – герой!

 

Довольно о грядущих танцах, берись-ка за волшебный меч,

Вокруг избушки прогуляйся, дров наруби, затопим печь.

А я пока займусь принцессой, сгущается над нею тьма…

Ты не входи, за край порога, пока не позову сама.

 

                                          С Ц Е Н А  Х VШ

 

Бремен, Замок герцога Гёльдерлина. Герцог, в сопровождении Генриха

 и Иоганна Меркеля, главы отряда, посланного в Бремен Георгом

Штольбергом, прошёл от парадного входа, через гостиный зал, не обращая

ни на кого внимания, и спустился, в свой мрачный полуподвал. Остановившись,

на мгновение возле входной двери, Вильгельм вопросительно посмотрел на, стоящего у стены Гензеля. Верный слуга, потупив в пол глаза, обречённо

опустил голову.

Герцог молча, вошёл внутрь, сел в дубовое  кресло, возле разгорающегося камина, взял в руки тяжёлую, чугунную кочергу, и поворошив ею, охваченные огнём поленья, опустил  рукоять на чугунную решётку  оставив  загнутый конец в потрескивающих дровах. Иоганн, предчувствуя недоброе в затянувшейся паузе, замер и побледнел.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

Ну, что здесь Иоганн творится? На мной хранимом рубеже…

Ещё что дьявольская жрица сплела на герцогской меже?

Я думал, Дортмундом владеет коварства гибельный размах,

А он под носом моим сеет, семян заразных чёрный прах…

 

Исполнил всё, что поручалось Георгом в Дортмунде, тебе?

Молчи. Ещё я не закончил, стреножить мысли в голове…

Так Генрих, собери команду, умелых, опытных гребцов,

Ну и отряд бойцов отважных, я сам пойду по следу псов.

 

                Генрих, вышел из помещения.

 

                               И о г а н н

 

Приказы в точности исполнил, надеюсь, не уйти врагу,

Вдоль Везера отправил конных, флот же в готовности держу…

Подкоп привёл в подвал тюремный, над лазом тем, охрана бдит.

До вашего над ним решенья, хранить велел я лабиринт.

Двух стражей и служанку Марту, с почтеньем на погост снесли,

В одном винюсь, к супруге вашей, предпринял жёсткие шаги.

Но граф, настаивал в сём праве, жестокой карой пригрозив,

За нарушение устава…, а я – солдатским долгом жив.

 

В своих покоях герцогиня, с прислугой, правда, под замком,

Словам внимать не захотела, пришлось коснуться нежных форм.

Грозилась гибельным возмездьем, что ж, кару я, готов снести.

Но, не считаю преступленьем, долг, с честью воинской нести.

 

 Герцог молча, слушая Иоганна, смотрел напряжённо на огонь, разгребая, раскалённые угли уже почти побелевшим крюком кочерги.

 

                             В и л ь г е л ь м

            ( не отрывая взгляда от искрящейся кочерги)

 

Ну что ж сынок, солдат ты славный, за честь и долг благодарю,

Запомню я твой подвиг ратный, побольше б мне, таких в строю…

Вот выжгу, скверну и проказу, не премину тебя найти,

Да…, воздаю я, смерть и славу, лишь волей, праведной руки.

 

Теперь же, отправляйся в Дортмунд, Георгу, честь твоя нужней,

Мне двадцать человек оставишь, и отправляйся поскорей.

Нельзя терять нам ни минуты, при ловле лицемерных крыс,

Уж слишком много развелось их, под сводом благородных крыш.

 

Иоганн, коротко поклонившись, вышел. Вильгельм зычным голосом,

призвал Гензеля. Вошёл Гензель.

 

                               В и л ь г е л ь м

 

Меня ты сторожишь ревниво, а дочку что ж не уберёг?

Проспали, чёртовы верзилы, в сём мраке, свет моих дорог!

Единственную мне отраду…, во лживом, смрадном бытие!

Охрана! Крепости! И замки! Всё прах! Пред скверной в голове…

 

 Вильгельм, с плеча ударил раскалённой кочергой по дубовому столу, и

зашвырнул её в камин, на столе осталась зиять, чёрная дымящаяся

 вмятина.

 

Что смотришь?! Призови мне Карла! Чтоб он, немедленно был здесь!

И не маячь перед глазами! Ступай к чертям! Там твоя честь…

На время! Гнев пока мой схлынет, там вновь, займёшь свой пьедестал,

                   (Вильгельм, схватившись за эфес меча)

Вот, сторож мой, что не подводит! Не жди, чтоб мглой он заблистал!

 

 Гензель, опрометью выбежал из кабинета герцога, и в ту же секунду,

 вошёл Карл Рунг.

 

                                        К а р л

 

Решил до срока не тревожить, храня за дверью боль и стыд…

Подумал, Гензель вам доложит, но вижу, скорбью он разбит.

В глазах и слёзы и страданье…, казалось мне, вернее нет,

Слуги, в час тяжких испытаний на герцога ниспавших бед…

 

                             В и л ь г е л ь м

                                 (в сердцах)

 

Ах, Карл! Не вынимай мне душу! Я просто в ярости мой друг,

Отчаянье когтями душит, нет силы, гнева скрыть недуг!

Да, виноват, опять сорвался, но Гензель вник в моё нутро,

Не раз, пред ним я извинялся, не премину ещё, раз сто…

 

Оставим со слугой проблему, готовь своих глухонемых,

Вновь есть для них лихое дело, и как всегда впотьмах ночных.

Но не мечи дамасской стали, пускай возьмут на скорбный пир,

Цепную упряжь с кандалами, лопаты  и железный штырь.

 

Да, запаситесь факелами, всё действо здесь произойдёт,

Пришлю я Гензеля за вами, как срок возмездия придёт.

Теперь ступай, всё сделай тайно, без суеты и беготни,

Не будет там потехи бранной, и звона рыцарской брони.

Там будет тяжкое похмелье моей тщеславной суеты,

Отягощённое прозреньем честолюбивой слепоты…

 

                                 Карл уходит.

 

                              Вильгельм

                           (сам с собою)

 

Что ж, более тянуть негоже, с визитом к преданной жене,

Пора сей праздник подытожить…, сгоревший в похотном огне.

Не наломать бы дров с порога, быть может, вытяну с неё,

Пути норманнского похода, хотя…, теперь уж всё равно…

Теперь варяга не нагонишь, да и нет смысла рисковать,

Святой, безгрешною душою…, придётся ультиматум ждать.

А тот ждать долго не заставит, как видно Урбан сжал перста,

На демонах своей же стаи, так, что сломалась твердь креста.

 

                                              С Ц Е Н А       Х1Х

 

Поздний вечер. В затхлой неказистой избушке, поблёскивала тусклым

огоньком слепленная из глины печурка. На топчане неподвижно лежала

Гретхен, с повязанной на голове тряпицей, намоченной, в каком-то

вонючем растворе, приготовленным старухой.

Рядом с ней, на краю топчана, сидел Вильгельм, в дарованной ему бабкой, замызганной, козлиной шкуре, и озабоченно смотрел на девушку. Старуха, восседала в сплетённом из камыша кресле, и растирала в ступке, корявые корешки, которые время от времени, доставала, из-под замусоленного подола. Отставив ступку, старуха умилённо посмотрела на своих пленников.

          

                              С т а р у х а

  (хитро ощерившись, обнажила торчащий во рту,

  в гордом одиночестве, длинный кривой зуб)

 

Что Вили, нравится молодка? Бедняга, глаз не может свесть…

И впрямь, отменная красотка! Да не в твою кузнечну честь!

Ей нужен – рыцарь, в латах, шлеме, способный прелесть ублажать,

А ты? Осёл, в козлиной шкуре? Что можешь ты принцессе дать?

 

                              В и л ь г е л ь м

                                 (вспыхнув)

 

Не зли печаль мою старуха! Смиренный я, лишь до поры!

Моё оружье в силе духа! Он прежде, блёсткой мишуры…

Повергни всё болото в пламень, путь лешаками заслони!

Я выйду со своей любовью, из твоей адской западни!

 

                                 С т а р у х а

         (хрипло расхохотавшись, хлопнула в ладоши)

 

Не рано ль, фениксом гарцуешь, на смертоносном рубеже…?

Геройствовать не с бабкой будешь, а в скором, ратном кураже.

Ты знаешь, что это за птичка? То дочь, великого отца!

Тебе с ним встреча, кроме смерти, может сулить, лишь страсть скопца.

 

Хотя…, коль с бабкой подружиться, сей чаши, можно избежать,

А там, возможно и жениться…, мотай на ус, чем зло брехать!

Девица мне пришлась по нраву, а ты вот, портишь мне игру,

Любви ростки, моя забава, на этом грешном берегу…

 

Я что тебя прошу – дубина! Чертям что ль, связывать хвосты?

А мне ведь с родом их ленивым, без вас, довольно суеты.

Прошу, поласковей быть с бабкой, всё исполнять, как я велю,

И все твои срамные мысли, быть может, в жизнь я претворю…

 

Не видишь, что знобит девицу, жар канареечку объял!

Ты ж, с краю глыбой притулился, ещё, угрозой навонял…

Снимай с себя всё одеяние, её раздену я сама,

Продемонстрируй нам – геройство! Втяни озноб её в себя!

От сей жары не разомлеешь, тепло лишь к голове прильёт,

Мозги хоть малость разогреешь, растопишь бестолковый лёд…

Сейчас волью в неё настойки, сниму тряпицу с телесов,

А ты, подляжешь к ней ягнёнком, от строк библейских мудрецов…

 

                               В и л ь г е л ь м

        (открыв рот от изумления,  посмотрел на старуху.)

 

А ты сама не перегрелась?! На что толкаешь? Чисто срам!

Да ни за что я, не разденусь, хоть что, вменяй моим ушам!

Я что, похож на лиходея?! Иль чёрт во мне таит свой прах?

Я – христианин! С того не смею, к ней прикоснуться и во снах!

 

                                С т а р у х а

                                (удивлённо)

 

Ты что, и впрямь такой дремучий? Или не знаешь, что есть срам?

Быть может похвалиться нечем? Да вряд ли…, судя по плечам…?

Всё! Мне Христа не проповедуй, иль раздевайся, иль с избы,

Иди с лягушками беседуй, им вскрой, алтарь своей души.

 

Нет, ты рассудку не внимаешь, одна пустая болтовня!

О чём ты подлый, помышляешь? Прошу я, лишь согреть дитя!

Наиподлейшая порода…, одно в мозгах своих таит,

Ты ведь орал, любовь до гроба! На чём любовь твоя стоит?!

 

Любовь, есть высшая награда, ниспосланная вам с небес!

Достойнейшим, она услада, тому, в ком света перевес!

Любая догма пред  любовью, всего лишь суетная пыль,

Любовь – восторг вселенской воли, а не божественный утиль!

 

Вы, сами в грязь любовь втоптали, увязли, в гибельных страстях?

Вы чудо с похотью смешали, ища в порочном яде – крах!

Ты ведь проникся вечным чувством? Я ошибиться не могла…,

Веками я любуюсь чудом, поскольку грёз сих, лишена!

 

Вильгельм, потупив взор и покраснев до неузнаваемости, начал  робко раздеваться.

 

Одумался?! Самец блудливый…, сомненье всё ж, ты влил в меня,

И я залью твой жар игривый, взнуздаю, дикого коня…

Не бойся, выпей этой травки, отвар на пользу лишь пойдёт,

Что надо, то воспламенится, не нужное – охватит лёд!

Нектар мой чрева не коснётся…, переживанием не томись…

Лихой азарт к тебе вернётся, а лаской с милой – поделись!

Любовь, она ведь источает, флюиды, с глубины души,

Всепобеждающая сила, таится в истинной любви!

 

Вильгельм, забравшись, в самый тёмный угол, и без того утонувшей

во мраке каморки,  прикрыв одной рукой глаза, другой своё мужское

достоинство, засеменил к топчану. Гретхен была прекрасна, в игре

мерцающего огня оплавленной до основания свечи.  Марево тусклого

света бледно-жёлтой луны, проникающее сквозь крохотные окошки,

лесного жилища, придавало экзотическому антуражу бабкиных хором,

некую сказочную таинственность. Светотени, оглаживающие молодое

девичье тело, лишь подчёркивали, нежным контрастом, божественную

грацию и великолепие женской  наготы. Девушка, находилась в

полусознательном, и оттого безразличном состоянии, ко всему

окружающему её миру. Вильгельм, нерешительно прилёг рядом с Гретхен,

и уставившись на заросший паутиной потолок, плотно прикрыл руками

своё достоинство. Старуха, накрыла молодых сброшенной Вильгельмом

козлиной шкурой и пыльной, измятой тряпкой,  которую, кряхтя,

извлекла из рогожного мешка, стоящего в углу.

 

                              С т а р у х а  

                            (подбоченясь)

 

Да что ж, милок с тобой творится, и впрямь, Эдема господин…

В объятья заключи девицу, оставь в покое – чёртов дрын!

Ты что дрожишь, как вор побитый, страшишься девушку обнять?

Сейчас в ней мало аппетиту, тебя со страстью поедать…

 

Неужто девственник попался нам с королевной на беду

Пойми, что ты сейчас лекарство для девы, тающей в бреду!

Нет…, это чисто наказанье, стыдливость с ласкою венчать,

С последующим изысканьем, как парадокс сей  развенчать…

 

Да чёрт с тобой…, всё время сплавит, и когда надо разорвёт,

У вас, секунды на усладу, лета – на тяжкий круг забот…

И всё же, хмель грешной корысти, прекрасней всех мирских даров!

Я б, все века бессмертной жизни, на миг сменяла – сих оков!

(Старуха вновь усевшись на свой трон)

Но что мне с вами дальше делать? Вильгельма гнев сюда идёт,

Как не хочу я в мир свой прелый, пускать воинственный народ.

Всех жаб певучих распугают, избушку злыдни подожгут,

Не любят в христианской стае, моих стараний – тяжкий труд.

 

Что ж, как войдёт любви химера, оставим чудную страну …

Под длань великому Вильгельму, Вильгельма кузнеца сведу.

Саксонский лев упьётся счастьем…, дочь отыскал в лесу глухом,

Да не одну! С готовым зятем! И…, зародившимся дитём.

 

Вот как свести мне льва с котёнком? Сей ход, пожалуй, посложней…

И впрямь, дурная работёнка…, хвостами связывать чертей…

                    (старуха, взглянув на топчан)

Хоть ваша нега украшенье, тяжёлых бабкиных хлопот,

Моя отрада…, в мире тленном, вселенских чувственных забот.

 

 Гретхен, почувствовав исходящее от Вильгельма тепло, обвила  рукой

его шею, и положила на грудь обескураженного юноши, свою прелестную

головку. Вильгельм, затаив дыхание, с юношеской искренней взволнованностью, усилившей в его могучем теле, неуправляемую дрожь, нежным движением руки, прижал девушку к себе. С потаённой в сердце надеждой, что теперь ни за что,

и никогда, не выпустит из рук, подаренное ему судьбой неоценимое богатство,

Вильгельм с облегчением вдохнул полной грудью сумеречный воздух, первой в

своей жизни любви, и зажмурился от счастья. Они уснули, улыбаясь, друг другу,

и всему миру, крутящемуся вокруг них, тёплым запахом смоляных брёвен, и тусклым светом царствующей в ночи луны. Старуха тоже улыбнулась, посмотрев на пленников любви, и задумавшись, перевела взгляд, на звёздное небо.

    

                                            С Ц Е Н А   ХХ

 

Бремен. Вильгельм, в сопровождении слуг поднялся по крутой лестнице

в покои  Лауры. Вход в спальню герцогини охраняли два стражника.

Герцог, жестом велел открыть двери, и оставив сопровождение за порогом, вошёл в просторную залу, закованную, в мягкий уют персидских ковров. Лаура молча, сидела у окна, Гертруда, её служанка, затаившись в дальнем, тёмном

углу комнаты, боялась даже пошевелиться. Вильгельм,  сбросив, с громоздкого обтянутого кожей кресла, туалеты супруги на пол, медленно опустился в него,

и скрестив руки на груди, впился глазами в герцогиню.

 

                                         Л а у р а

                  (резко повернувшись, ринулась в атаку)

 

С чего твои головорезы, нас посадили под замок?

Ослы! Их дерзкие манеры, меня повергли в жуткий шок!

Мстишь мне за дочку пыткой злобной? Все круг виновны, даже я!

Теперь, твой гнев, в походе вольном! Усеет, смертью все края?!

 

                                   В и л ь г е л ь м

                (на пределе сил, сохраняя хладнокровие)

 

Ах, да…, вас двое здесь от фурий, как про Гертруду я забыл…

Ползи сюда, сподвижник бури, пока в плену я, здравых сил.

Что, и тебе досталось лиха, от дерзких герцогских ослов?

Ну, ничего, твой норов тихий, взорвёт сейчас подвальный кров...

 

Вильгельм громко и резко выкрикнул: ”Гензель! ” Лаура, от неожиданного

рыка, вздрогнула, а Гертруда, вышедшая из своего убежища, свалилась без

чувств на пол. Вошёл, один из сопровождавших Вильгельма, слуг.

                                     С л у г а

 

Я за него сегодня герцог, он исполняет ваш приказ,

Но, если срочно нужен Гензель, я отыщу его, тот час!

                            

                                 В и л ь г е л ь м

                                    (недовольно)

 

В лучах блистательной царицы забыл свой неразумный шаг,

Боюсь, в сём блеске раствориться, а Гензель, тень мне, как-никак…

Да, призови мой образ хмурый, прескверно жить без верных плеч,

В одном, не врёт язык Лауры, вслепую бродит гнева – меч…

 

Ну, всё, ступай, на разговоры, сейчас нет времени у нас,

И без того, полно затворов, сокрывших истину от глаз…

Да…, принеси ведро с водою, холодной, лучше ледяной,

Меня Гертруда беспокоит, не срок ещё ей, на покой…

                       

                              Слуга выбежал.

 

Претит мне нудная болтливость…, судилище не мой конёк…

Святая вера в справедливость, лишь обостряет гневный шок.

Но лезвие его абсурда, бесстрастно в царственной руке,

Карающей возмездьем судным, библейской следуя строке.

 

Я здесь вершу расправу с телом, Бог пусть радеет над душой,

Все встретятся с Господним светом, склонясь повинной головой…

Земные – суд и справедливость, так от Господних далеки,

Пусть я впаду в Его немилость, но здесь прощу твои долги.

 

Пора закончить лживый праздник, мне виден истины излом.

Учитель твой, или соратник, личину снял, пред палачом.

Сицилианская защита, бессмысленна в твоей беде,

Измены подлой язва вскрыта, осталось вырвать клык змее.

                        (вошёл слуга, с ведром воды)

 

                            В и л ь г е л ь м

 

Плесни на бедную Гертруду, Бог даст, для чёрта оживёт…

Очнулась, блудница Иуды, знать видит Бог, и дьявол ждёт.

Теперь внимай словам каналья, пока в сознании и жива,

Расскажешь правду, жизнь оставлю, нет, знаешь, видимо сама.

                        (в комнату вошёл Гензель)

 

 

                                  В и л ь г е л ь м

 

А, Гензель, здесь ты, друг мой верный, прости, нападки старика,

Сам понимаешь…, столько скверны, мне нанизалось на рога…

Гертруду забери отсюда, сведи, в подвальной неги зал,

Отдай в объятья Карла Рунга, пусть ищет, истины кристалл.

 

Если расскажет, что нам нужно, для крайностей причины нет,

Я думаю, она разумна, зачем ей мук пристрастных, бред?

Ты ведь орудие злодейства? Не вдохновитель грешной мглы?

А посему, в твоём содействии, взойдут прощения плоды.

 

Гензель, вывел из спальни всю мокрую, что-то непонятно

причитающую Гертруду.

    

                                       Л а у р а

                                 (презрительно)

 

И я сойду в обитель монстра? Иль, дашь возможность пасть к ногам?

Омыв слезами, пыль ботфортов, не только правду я воздам…

Боюсь тебя от горькой правды, удар жестокий разобьёт,

Не лучше ль млеть от плотской жажды, глядишь, и лютый гнев пройдёт…

 

                               В и л ь г е л ь м

                               (усмехнувшись)

 

Шипишь…, горгоново отродье? Одно досадно, яд иссяк…?

А зуб и глаз, блистают злобно, от предвкушения атак.

Смотрю я, ты встречаешь с честью, крушенье призрачных надежд,

Стилет, похоже, скрыла бестия, в шелках божественных одежд?

 

Боюсь не ты, ни друг твой резвый, не избежите злой стези,

Ни плачем, ни кинжальным блеском…, могилой разве что в грязи…

Чтоб связка ваша стала крепче, я кров вам чудный подыскал,

Изысканностью, свод не блещет, но…, по делам и пьедестал…

 

Куда отправила ты Гретхен? Одна, сейчас во мне печаль…

Скажи, избавь свой дух от пытки, и лик укроет твой, вуаль.

Последний шанс даю, ты видишь, гнев мой не рвётся из души,

Уйди, хотя б по-человечьи, проползав жизнь, стезёй змеи…

 

                              Л а у р а

                            (в ярости)

 

Туда! Откуда не вернётся, приплод ничтожного царя!

Теперь она не дочь саксонца…, а шлюха! Не в пример меня!

Варягов ты законы знаешь, добыча делится на всех!

Она, довольна будет раем, разверзшихся над ней – утех!

 

У Вильгельма налились кровью глаза, вены на шее и на лбу вздулись

багровым переплетением, кисти рук побелели от усилия, с которым

он сжал массивные подлокотники  кресла. Но все же, герцог сдержал

прилив гнева, и тихо проговорил.

 

                               В и л ь г е л ь м

 

Лжёшь…, похотливая гиена, таких, как ты не отыскать,

Ни здесь, ни в жуткой адской скверне, сих тварей, не рожала мать.

Ты станешь чёрным бриллиантом, в бесовских огненных перстах,

Коль он сочтёт себя, достойным…, лелеять твой, бесценный прах…

 

                                 Л а у р а

                               (в истерике)

 

Саксонец мерзкий!  Ненавижу! Всю вашу грязную орду!

Огрызки Римского величья, самих себя вам, жрать в аду!

Да что вам адское болото, вы ж, с него выползли зверьём,

Вы здесь, в куски друг друга рвёте, сжигая адовым огнём!

 

Ты вождь, ты не умеешь плакать, идёшь, по трупам напрямик,

Да, Брауншвейги – просто слякоть, нет в них могущества владык.

Труха! В противовес Вильгельму, чёрт дёрнул, в деле с ними быть…

Ни сам, ни сын – слизняк постельный, не в силах были льва пронзить!

 

Придётся шлюхе венценосной, убить божественного льва,

Пусть зрят – тщедушные саксонцы, удар норманнского клинка.

Хочу узнать, что протекает, в сердцах потомственных богов,

Твердят, что – вечность голубая, а мне сдаётся – гной веков!

 

В руке Лауры блеснуло тонкое лезвие стилета и она, подобно

дикой  кошке, бросилась на Вильгельма.

                                         

                                          С Ц Е Н А   ХХ1

 

Густой молочный туман, висевший над болотом с приходом рассвета, рассеялся без следа. Безоблачное небо, сияло прозрачной, бездонной синевой в лучах яркого восходящего солнца. Вильгельм, не спал. Он лежал с широко открытыми глазами, изредка бросая тревожный взгляд, на беззаботно спящую рядом с ним, обворожительную Гретхен,  боясь пошевелиться, чтобы не потревожить, безмятежный покой своей возлюбленной. Но более того, он боялся стыдливой неловкости, которую может  прочесть в  глазах девушки,  при её пробуждении.     

В избушке, они были вдвоём, дрова в печурке почти прогорели, мерцая остатками тонких оранжевых прожилок.

Входная дверь визгливо заскрипела, отдаваясь острой болью в сердце Вильгельма, и на пороге появилась взъерошенная старуха, со сверкающими в утреннем сумраке, маленькими пронзительными глазками.

 

                                 С т а р у х а

 

Пора вставать, любви страдальцы, для прозаической борьбы,

За радость в поэтичных танцах…, сходите, в ёлки по грибы.

Есть под топчаном, лук и стрелы, иль для тебя привычней кол?

Ну, сам смотри, чем в зайца целить, лишь бы он прыгнул к нам на стол.

 

                               В и л ь г е л ь м

 (осторожно высвобождаясь из объятий Гретхен, шёпотом)

 

Какой поход ей? На погибель? Больна принцесса, пусть поспит,

Как будто хворь пошла на убыль, вдруг пробужденье навредит?

Я сам, всё сделаю, как скажешь,  прошу лишь, трель свою уйми, 

Ты скрипом сердце мне пронзаешь, ей вовсе жути не снести…

 

Вильгельм, выбравшись из-под козлиной шкуры и прикрывшись руками, прошмыгнул мимо бабки в тёмный угол избушки, высматривая там,

свои штаны. Найдя, судорожно натянул их на себя, и вздохнул с облегчением.

 

                                С т а р у х а

                               (похохатывая)

 

Ну, как дела с лихим героем? Всё ж, крепко снадобье моё…

Пусть отдохнёт…, в работе скорой, ему так будет нелегко…

Познает скоро стать злодея, под козьей шкурой, мощь основ…

Момент уж близок, апогея, любовных сладострастных снов.

 

Вильгельм, плюнув в пол перекрестился, и  шепча что-то себе под нос,

выбежал из избушки. Послышался тихий, тоненький голосок Гретхен.

 

                                 Г р е т х е н

 

Ах, бабушка, такой ранимый, наш обездоленный герой,

Какой он ласковый и милый…, укрыл собою, мой покой.

Я право кроме отчей силы, не ведала в мужской руке,

Надёжности такой, ревнивой…, в заботах о моей судьбе.

В тепле его благом растаял, туман юдоли роковой,

Я светом жизни воспылала, душа наполнилась мечтой…

Такое чувство, будто крылья, несут мой дух навстречу дню,

Я никогда так не летала, шепча волшебное – люблю…

 

                               

                                 С т а р у х а   

                                  (хмыкнув)

 

Я в этом, странностей не вижу, значит, сплелись ваши пути,

Свела вас жизненная стужа, в сём признак истинной любви…

С того вы здесь, в моей усадьбе…, не просто было вас сыскать…

Чтоб истиною насладиться, мне так, приходится страдать…

Вставай, на чувственных лужайках, столь ползуники наросло…

Там воспаришь, в объятьях жарких, познав вселенское тепло.

В любви лишь счастье обретают, а с нелюбви, худой приплод,

Он словно тля, зловещей стаей, цветущий, давит огород.

 

Ну, всё, ступай, старухе надо развеять, беспросветный дым,

Как раз, над вредоносным гадом, чей путь жестокий, плохо зрим.

И вас, коснётся мрак крылами, быть может, малость обожжёт,

Но не смертельные, то раны, до свадьбы скорой заживёт.

 

Гретхен выбежала на улицу. Старуха осталась одна.

 

                            С т а р у х а

 

Что делать с лишнею фигурой…? Срок её видимо истёк…,

Вильгельм уж в Бремене, с Лаурой…, с его терпенья малый прок…

Оставить так, или вмешаться? Вот право каверзный вопрос…

Что даст мне, казнь Лауры страстной? Лев не свершит своих угроз?

Иль аппетит лишь обострится? Ведь жив творец его беды…

Да, честь Вильгельма не водица…, он не простит ему жены.

А из-за дочки, так и вовсе, норманна под землёй найдёт,

Я знаю этого саксонца…, зверь в нём, действительно живёт.

 

Теперь их встреча неизбежна, жива Лаура, иль мертва,

Пусть даже Роллон в деле пешка, и Гретхен не его игра.

Лев в Бремене начнёт, с Лауры, купаться в жертвенной крови,

Как не крути, претит фигуре, теченье жизненной реки…

 

И грянет скорбное веселье, тщеславья прославляя гнёт,

От Роллона…, а от Вильгельма, и мщенья жуткого полёт.

Как мне стреножить бег гордыни? Как противленья избежать?

Вильгельм не знает, что на сына, он гонит доблестную рать…

 

Поможет ли старухи повесть, Вильгельму с гневом совладать?

Коль, даже в библии саксонец…, находит право убивать.

Посмотрим, что превыше, догма, иль неподвластная ей страсть,

Вильгельм любил свою Изольду, моя, к любви, вела их власть.

Почти вот так же, как и этих, да сколько было их в веках…

Смеются, слышу, право дети…, родилось счастье во грехах.

Пусть веселятся, тешат душу, изломы жизни впереди…

Уж такова у смертных участь, пытать на прочность, ткань души.

 

А ткань то, всякою бывает…, поскольку разные ткачи,

Кто больше чёрного вплетает, кто славит, золото парчи…

Да вот беда, орнамент лживый в шелках божественной канвы,

В одной лишь – истинная сила, и ей узоры не нужны…

 

Старуха вышла из избушки, и присела на трухлявое крылечко. Неподалёку

на полянке, ещё не занятой наступающим на лес болотом, пригревшись на солнышке, полулежали,  обратившись,  друг к другу Вильгельм и Гретхен. До бабки  доносился их жизнерадостный смех, и заговорческий шёпот.

 

                              Г р е т х е н

 

Мой волос право без недуга, смотри, кудельки закрутил,

И не сжимай так сильно руку, не трать напрасно резвых сил.                               Тебе, что бабушка сказала? Чтоб ты, достал упругий лук,

И добывал нам пропитанье, ловил гусей, а не подруг…

 

Ты, съешь меня сейчас глазами, поджарив в голубом огне,

Я вижу в нём лукавый отблеск, дружок твой снова на коне?!

              

Гретхен, звонко засмеялась, пытаясь вырваться из объятий Вильгельма,

но он ловко поймав девушку за талию, повалил на траву, и осыпал тонкую белоснежную шею, мелкими поцелуями. Гретхен, притворно сопротивлялась, стуча маленьким кулачком по широкой спине богатыря, но когда Вильгельм добрался до её губ, притихла, обвив богатырскую шею возлюбленного руками.

Старуха улыбнувшись, вернувшись в избушку, достала из-под топчана

старый сухой лук с колчаном, из которого торчали три стрелы, и вышла

на улицу. Гретхен, освободившись от объятий Вильгельма, расправляла

длинные, белокурые  волосы.

 

                                    Г р е т х е н

 

Вот же бесстыдник невозможный, нельзя так девушку томить,

Все косточки мне растревожил, сердечко сбиться норовит…

Всё ж, бабушке скажу я милый, что ты обрёл, опасный вид,

Она недуг сей быстро снимет, я ж, обрету покой и стыд.

          

                                   В и л ь г е л ь м

                     (упёршись головой в траву, зарычал)

 

Ничтожный раб, обидел фею?! О…, как тяжёл её упрёк!

Умру я право без прощенья, у этих белоснежных ног…

Прошу, пред неизбежной смертью, расцеловать их чудный шёлк.

Быть может, вымолит прощенье? Мой поцелуй, и пылкий слог…

 

                                     С т а р у х а  

                                      (с порога)

 

Считай, что вымолил соколик, твой слог – прощение моё,

Оставь красавицу в покое, не одурманивай дитё…

Возьми-ка вот, греха острастку, иди, по лесу погуляй,

Добудь, на ужин куропатку, иль утку…, рыбу, что ль поймай!

Днём надо делом заниматься, есть ночь на то, чтоб щебетать…

Вдвоём сегодня вам страдальцы, в лесу дремучем ночевать.

Я вас оставлю нынче в полдень, зовут тлетворные дела,

А утречком, по зыбким сходням, возможно, пустимся в бега…

                             

                                     Г ре т х е н

                                     (удивлённо)

 

Зачем бежать навстречу тучам? Здесь так привольно и легко,

Нам нравится в лесу дремучем, не нужен боле нам никто.

Я не хочу за стены замка, претит мне каменная мгла,

С Вильгельмом мне тепло и славно, там вновь в слезах, и вновь одна.

 

                                      С т а р у х а

 

Никто не нужен в целом мире, им на болотной стороне…

Вы, в мире том нужны, как ливень! Горящей мщеньем голове!

Ты по отцу, что ль не тоскуешь? Забыла, иль не хочешь знать?

Не понимаешь, что лютует, сейчас он – дьяволу под стать!

 

Я не хочу, чтоб эту гавань окрасил он в кровавый цвет,

И вовсе не горю желаньем, встречать под ёлкою рассвет.

Мой дом извечный на болоте, вдали от лживой суеты,

Вы рождены в иной свободе, там, правят грешные мечты.

А ты, что встал, губу отвесил? Тебя мой милый, тоже ждут,

Родители на скорбных весях, сожжённых мглой, варяжских смут…

Иль счастлив ты самообманом, лишив себя мирских забот?

Сыновний долг, убив норманном, обрёл, безоблачный полёт?

 

Нет, птенчики мои – окститесь, удел ваш, в грешной стае жить,

Вы от неё, слегка отбились, но с ней вам свой полёт вершить.

Вы, получили высшей мерой, того, что смертному дано,

Познали вечный свет Венеры! И обрели его тепло…

 

Я лишь внесла мерцанье чуда, для вас, в жестокий скорбный век,

Приблизив избранных, друг к другу…, любви, так хаотичен бег…

Несите трепетно то чувство, что вам даровано судьбой,

Любовь – всесильное оружье, в борьбе с тлетворной суетой.

 

А мне пора свою смекалку, в сознанье Роллону вместить,

Вот ведь ещё напасть на бабку…, как льва с котёнком примирить…?

         (Старуха, переведя взгляд на Гретхен)

Ведь брат твой, Роллон то, с изнанки, естественно, что по отцу,

До матери твоей, датчанку, Вильгельм упрямо вёл к венцу.

Во время мстительных походов, Вильгельм обрёл любви крыла.

Сплетала я, печаль тех вздохов, любовь там – истинно цвела…

Германцы жутко лютовали, в приделах датской стороны,

Но всё ж скатили их норманны, мечом, в морские буруны…

 

Вильгельм не ведает о сыне, и сын не знает об отце,

Год Роллону, всего лишь минул, как мать преставилась во сне.

Одна старуха знает тайну, той восхитительной любви,

Но тайна обрела вдруг облик – всепоглощающей беды.

 

Вильгельм сейчас, вдоль брега рыщет, истомой мщения объят,

Его повадки мне известны, свирепейший в бою солдат.

И в Роллоне отцова стужа…, такой же зверь, хоть молодой,

Но супротив отца, не сдюжит, не царский в нём пока настрой.

А посему, мальчишке повесть мне эту надобно вскрывать,

Не знаю, как воспримет новость…, всё, что могу, лишь рассказать.

А дальше сами пусть решают, как меж собою зло делить,

Я, ни за что здесь не ручаюсь, а встречи сей не отвратить…

 

                                       С Ц Е Н А   ХХП

 

 Дортмунд. Покои Лауры. Вильгельм Гёльдерлин, несмотря на свой

преклонный возраст, всё же обладал завидной ловкостью. Он

молниеносным, кошачьим движением руки, перехватил кисть Лауры со стилетом, летящим в его грудь, и сдавил стальной клешнёй пятерни

запястье жены с такой силой, что Лаура взвизгнув, от нестерпимой

боли, и потеряв  равновесие, бессильно повалилась на пол. Вильгельм,

не выпуская из своей руки её запястья, другой рукой ловко отнял у

герцогини, теперь уже, её последний в этой жестокой схватке аргумент.

Как и в случае с Фридрихом Брауншвейгом, Вильгельм не задумываясь,

наступил своим тяжеленным, кованым  сапогом, на грудь Лауры, и в

ярости переломив, клинок сверкающего стилета, бросил обломки

в искажённое от досады и боли, лицо поверженной герцогини. На ладони, рассвирепевшего герцога, появился тёмный  кровавый след. 

Стилет оказался очень острым, даже для натруженных ратной сталью

ладоней Гёльдерлина. Он, схватив Лауру за растрёпанные волосы, натянул

их, и подняв, голову жены от пола, вытер окровавленную ладонь, о её лицо.

Лаура исступлённо завыла, отчаянно пытаясь вырваться из смертельных объятий мужа. В ту же секунду в комнату вбежал встревоженный Гензель.

 

                               В и л ь г е л ь м

                            (стоя над Лаурой)

 

На вкус попробуй гной столетий, в нём, моих предков благодать,

Вкушай нектар великих бдений, им полниться германцев стать!

И эта мощь сильна не звуком, не цвет в ней главное, но дух!

И никогда, над этим духом, смердить, не будет ваш пастух!

 

                               В и л ь е л ь м

                                  (Гензелю)

 

Убрать отсюда эту гадость, в подвал! На цепи посадить!

До вечера…, пытать не надо, ей, в пытке жуткой, вечно гнить…

Дай мне какую-нибудь тряпку, и свой кинжал, иль меч внеси,

Надо прижечь скорее рану, здесь ядовиты даже сны…

         (Вильгельм, стягивая с плеч, кожаный камзол)

Ещё мне сдохнуть не хватало, от яда лживой западни,

Гнев – враг саксонского начала, и спутник, грешного пути.

Смерть, не страшит безумца душу, иная боль её грызёт,

Нещадней игл, могильной стужи, моё сознание гнетёт.

Не уберёг дитя родное, погрязнув, в похотных страстях,

Пригрел змеиное отродье, в гнезде, где снизошла во прах,

Любовь, принесшая со скорбью, звезды божественной рассвет,

Единственной, в сём грешном мире, победой, всех моих побед.

 

Железом раскалённым выжгу, яд гнева, и отраву грёз,

Рассудком здравым, вырву скверну, коварных вражеских угроз.

Но дочь верну, в родные стены, живой иль мёртвой, всё равно,

Пустыней станет дол измены, в расплате за её слезу.

 

 Гензель, отдав Вильгельму свой кинжал, тут же призвал стражу.

Стражники, взяв под руки Лауру, упирающуюся и сыплющую проклятия

на весь саксонский род, не церемонясь, вытащили её из комнаты, и поволокли

вниз по лестнице. Вильгельм, подойдя к камину, воткнул кинжал Гензеля в тлеющие, угли, и взялся с силой  протирать кровоточащую рану, снятой с себя

и разорванной в клочья, не первой свежести рубахой. Гензель, попытался,

что-то сказать, но тут же, умолк, встретив, глазами, ужасающий взгляд Вильгельма.

Герцог, окровавленной тряпкой вытащил из углей раскалённый кинжал,

 и с силой  прижал, его побелевший клинок к рассечённой ладони. Спальня герцогини, наполнилась тошнотворным запахом палёного мяса. Вильгельм, не издал ни звука, лишь играющие желваки на его бледном лице, выдавали переносимую им ужасную боль. Бросив кинжал на пол, он протянул открытую дымящуюся ладонь Гензелю, тот быстро перевязал её чистым полотном. Гёльдерлин, бессильно опустился в кресло, на лбу его, выступили крупные капли пота, и покатились по лицу, подобно слезам. Гензель, подал хозяину лежащее на кровати полотенце, но Вильгельм, сверкнув глазами, в сердцах отшвырнул его прочь.

Слуга, опрометью бросился вниз. Герцог понемногу стал приходить в себя.

Возвратившийся Гензель, подал Вильгельму чистое холщёвое полотенце.

 

                                  В и л ь г е л ь м

                                     (утирая лицо)

 

Ну что там подлая Гертруда? Сумел Карл что-нибудь узнать?

Скажи ещё, что от недуга, она закончила страдать…

Иль незаметно испарилась, из вязи кованой узды,

Не удивлюсь…, что так случилось, весь замок, в норах сатаны…

 

                                    Г е н з е л ь

 

Карл говорит, что всё сказала, прислуга вашей госпожи,

                                 

                                 В и л ь г е л ь м

                                     (взревел)

Нет у меня господ в сём доме! Одна! Но где она, скажи!

 

Герцог со всего маху ударил раненой рукой по столу и, обхватив голову

руками, взревел, заскрежетав зубами.

 

                                Г е н з е л ь

                   

Сказала, что похитил Гретхен, норманнец – Роллоном зовут,

Но он, лишь нить в паучьей сетке коварных, вероломных пут.

Климент…, со слов её, мыслитель, с ума, наверное, сошла…

Бежит же дерзкий похититель, в Руан, на франкские брега.

 

 

                               В и л ь г е л ь м

              (задумавшись и грустно улыбнувшись)

 

Вот оно как, в гнезде клюнийцев, решил он, дочь мою принять,

Так Рим становится провидцем…, плетя, паучью благодать.

Да…, утешенье не большое…, Руан, что далее? Темно…

Что на Руан идти войною, что в Рим – одно, лихое зло.

 

Что, мщеньем душу успокоить, сгорев в его грешном огне?

Дочь, безусловно, потеряю, лишь только меч сверкнёт во мгле…

Но на союз с их верой страстной, я, ни за что не подпишусь,

Бог видит, я бы не вмешался, в сей спор, но видимо возьмусь.

 

Сам предъявлю им ультиматум, коль дочь Климент мне не вернёт,

Кулак мой обратится в фатум, для всех, смертельный сея гнёт.

А как вернёт, в нейтралитете, прибуду к вражьим лагерям,

Пусть, как хотят, так выясняют, кому из них ниспослан храм.

 

 Дверь распахнулась, и в комнату запыхавшись, вбежал Генрих

 Розенберг, завопив с порога.

 

                                       Г е н р и х

 

Вильгельм! Брат мой! Какое счастье! Она, как будто бы нашлась!

Конечно не совсем…, частично…, считай, что девочка у нас!

 

                                    В и л ь г е л ь м   

                                     (остолбенев)

 

Ты что несёшь? Как так, частично? Ты Генрих, в здравом ли уме?

Или не знаешь, что частично, а что едино в сей земле?

Ты братец мой, взволнован крайне, охолодись и  расскажи,

Случилось что? Чего не знаю, я в бременской своей глуши?

 

Генрих, плюхнувшись в кресло, выдохнул с облегчением, и попросил немного

воды или вина. Вильгельм бросил взгляд на Гензеля, тот мгновенно исчез за дверью. Генрих, немного посидев, отдышался и открыл, было, рот, но герцог остановил его, подняв вверх правую руку. Вошёл Гензель с подносом, на

котором стояли два кубка, и два  графина, с водой, и вином. Генрих залпом

выпил бокал вина. Гензель подошёл к Вильгельму, герцог налил себе воды,

отпил глоток, и вцепился глазами в Генриха, расплывшегося в улыбке.

 

                                     Г е н р и х

 

Вильгельм, ты помнишь Иоганна, который здесь, разбор вершил?

Так вот, с его проворных планов, лишился я сегодня сил…

И впрямь – разумнейший мерзавец, расставил ловко малый сеть,

И что ты думаешь, попалась в неё – отменнейшая снедь!

Вдоль Везера пустил он конных, до моря самого дошли,

А пешим, мрак лесов болотных назначил, в милю от реки.

Двух, Роллоном мужей пленённых, дозор поймал на берегу,

Ещё двоих, от грязи чёрных, нашли в болотистом лесу.

 

Но, Гретхен, нет и средь остатков, но с ними девица была,

По их словам, кривая бабка, от викингов, двоих свела.

По описанью, точно Гретхен, и парень, будто бы, кузнец.

Старуха, срезав с них верёвки, в дремучий потащила лес.

Слова страдальцев подтвердились, отряда конного гонцом,

На дельте Везера открылась, стоянка викингов с костром.

Костёр, внушительных размеров, на дне ещё хранил тепло,

Похоже, пировали звери, деля кровавое добро…

 

Но, что-то в стае не связалось, никто не может объяснить,

Был с ними вольный итальянец, так тот, пленён, или убит…?

А двое, что в болоте выли, ждут здесь, веленья твоего,

Боюсь, вот только б, не чумные…, да толку с них сейчас – ничто!

                            

                               В и л ь г е л ь м  

                               (выпучив глаза)

 

Как так – ничто?! Зови! Мыслитель…, сам буду с ними говорить!

Они последние, кто видел, любовь мою…, я начал жить!

Чумные…, здесь чума страшнее, терзает души, не тела,

Сжигая лживою идеей, Христовы истины дотла…

   

 Генрих, выбежав за двери, тут же затащил в комнату связанных одной верёвкой, двух грязных, измождённых, еле передвигающих ноги, людей.

Это были мужчина и женщина в длинных, некогда белых исподних рубахах,

по пояс сырых, оставляющих за собой тёмный влажный след. Женщина, еле держалась на ногах и, без всякого сомнения, упала бы, если б не мужчина, поддерживающий её за  талию. Вильгельм, не поверил своим глазам, и на

секунду  остолбенел. Он буквально выпрыгнул, из кресла, судорожно ища,

на поясе эфес своего меча, но к счастью для Генриха, меча на поясе не

оказалось. Вильгельм,  дико зарычал, женщина, от охватившего её ужаса, рухнула на колени. Генрих, бросив верёвку, исчез за дверью.

 

                               В и л ь г е л ь м  

                          (побагровев от гнева)

 

Я, растерзаю тебя Генрих! Ты что творишь – поганый пёс?!

Неслыханное мракобесье! Где меч мой Гензель! Ты принёс?!

 

Гензель, с ужасом в глазах, протянул Вильгельму его меч. Герцог,

принялся яростно срезать путаные верёвки с рук и ног пленников,

не стесняясь в  выражениях в адрес Генриха.

 

Блюститель чёртов, подлой славы! С людьми, что изверг сотворил…

Как, не спустил ещё в подвалы, всё ж Бог вас милые – хранил…

Своим же людям, в их же землях, являет, рыцарский размах,

Вот истинно, чума, где зреет…, в таких вот – властных головах!

 

Вильгельм осторожно, взяв женщину на руки, бережно усадил её в своё 

кресло. Подойдя, к мужчине, крепко обнял, и усадил рядом с женщиной,

благо кресло могло вместить, ещё пару таких доходяг. Герцог сам,

наполнил кубки вином и подал их, слегка ошарашенным, таким поворотом

дел, гостям. Мужчина залпом осушил свой кубок и виновато посмотрел на герцога.

 

                                В и л ь г е л ь м

 

Ещё вина нам принесите, да Гензель, женщин позови,

Матильду быстро отыщите, здесь без неё, темны пути.

Людей без лат, мужей покрепче, дабы снесли страдальцев вниз,

Избавьте их, от злых мучений, любой приветствуя каприз.

 

                                 В и л ь г е л ь м  

                          (обращаясь к мужчине)

Кто вы? Я вижу, что германцы, с каких земель, ушли в полон?

Ты видел дочь мою страдалец? Она, красавица лицом…

Здорова ли моя отрада? И с кем, бежала она в лес?

Скажи, что ты об этом знаешь, иной претит мне интерес.

 

                               М у ж ч и н а

               (слабым хрипловатым голосом)

Прости мне герцог…, я надеюсь, но точно не могу сказать,

Кем дева та, тебе придётся, не знали мы, кого, как звать…

Я Карл, моя жена Шарлота, крестьяне везерских брегов,

Схватили нас, глубокой ночью, надев мешки поверх голов.

Мешки сорвали на драккаре, девица там уже была,

Её отдельно привязали, от всех пленённых…, знать она…

Старуха всё над ней кружила, вся в чёрном, с каменным горбом,

Меня, слегка им зацепила, плечо, сковало словно льдом.

 

Красива девушка, бесспорно, хоть и держали нас впотьмах,

Всё б ничего, но в беге злобном, свет жизни мерк в её глазах…

Видно поэтому старуха, пошла на столь опасный шаг,

Пустившись в глухомань лесную, а почему…? В сём, полный мрак.

Найти подмогу умудрилась, идти девица не могла,

Её кузнец пленённый вынес, из смертоносного котла.

Всё, боле ничего не знаю…, а вождь их – Роллоном зовут,

После побега нас оставив, покинул берега приют…

 

Вильгельм, дослушав, исповедь мужчины до конца, похлопал его по

плечу и вышел из покоев Лауры. На выходе герцог чуть не столкнулся,

с возвращавшимся  Гензелем.

 

                          В и л ь г е л ь м    

                 (схватив, Гензеля за руку)

 

Найди мне Генриха и Карла, нельзя нам времени терять,

Всё, что сказал я в этой зале, беспрекословно исполнять.

Я, с Генрихом пойду ладьёю, к стоянке братии лихой,

А ты разделишь с Карлом долю, он будет в Бремене главой.

 

По лестнице, вслед за Гензелем поднимались двое крепких мужчин,

из-за спин, которых, слышалось недовольное кряхтение Матильды.

 

                              В и л ь г е л ь м

 

А, вот и старая ворчунья, Матильда, ты мне край нужна,

И здесь, и на ладье патрульной, ведь ты проворнее вьюна.

Там двое жаждут состраданья, верни им, жизненный рассвет,

Окутай искренним вниманьем, устрой в отдельный лазарет.

 

Я час даю тебе на сборы, нет…, часа много – полчаса,

Прошу, без брани и укоров, за спешку не суди отца…

Мы без тебя не отплываем, не заставляй мой дух страдать,

Возьми с собой лекарство, травы, дочь из болезни вызволять.

 

Вильгельм быстрым шагом направился в свой кабинет. Там  его уже

ожидали Карл, и притаившийся в углу испуганный Генрих. Вильгельм,

спокойным, твёрдым и рассудительным голосом.

 

Где этот доблестный воитель? Боится выползти на свет?

Обрёк убогих на погибель…, к беде добавив, подлых  бед.

Ох, Генрих, Генрих, право слово, не можешь ты, с людьми добром,

Всё норовишь, через колено, переломить, скрутить узлом…

 

Исполнил, что ладьи касалось? Без повода, к упрёкам злым?

Иль снова ввергнешь меня в ярость? Своим задором удалым…

Смотри, теперь при мне мой посох, не заставляй его блистать,

Надеюсь, боле пред саксонцем, мне не придётся им махать…

 

                              Г е н р и х   

                (выйдя из своего укрытия)

 

Мой герцог, всё давно готово, команда извелась в тоске,

Гребцы – гвардейская основа, а шкипер, лучший на реке.

Прости мне, право, этих пленных, как мне вручили, так и вёл,
Не мог же я, тереть их в бане, пока, в неведении ты брёл…

                               В и л ь г е л ь м

                            (снисходительно)

 

Оставим блеск твоих недугов, благой во мне проснулся дух,

Иди на лодку, скоро буду, лишь Карлу потревожу слух,

Да, не забудь о провианте, вина, шкур тёплых захвати,

Хмельного, лишь на случай крайний, хлам цацек властных не бери.

                  

                           Генрих вышел.

 

Оставим Карл дознанья удаль, довольно грешников терзать,

Если жива ещё, Гертруда, отправь к монашкам увядать.

Лауру, привяжи цепями, в подземном лазе под стеной,

Оставь засаду с егерями, придёт, быть может, кто на вой…

Пусть до конца моих исканий, стенает в беспроглядной мгле,

Вернусь, закончу наказанье…, с любовью, ведомой лишь мне.

А если смертью буду скован…, следи за словом и внимай,

Засыплешь переход землёю, так, вижу я, исчадья край.

 

В руках Георга остаётся, власть над моей святой землёй,

Пока я вне земли саксонской…, иль вдруг отправлюсь в мир иной.

Но и оттуда глаз мой зоркий, за действом будет наблюдать,

И дух мой, вскрыв аида створки, отступникам не даст блистать…

 

А Бремен, под твоею властью, держи его в стальных руках,

Усиль дозор свободной ратью, спи, сидя в пыльных сапогах.

Входящего, пускай свободно, но никого не выпускай,

Их приговор, в руках Георга, проверь, но пыткой не терзай.

 

Теперь ступай, все наставленья, я отдал, приступай к делам,

Грядут мои приготовленья, здесь Гензель знает, толк и шарм.

Да кстати, и тебе опора, в нём будет добрая, мой друг,

Он парень славный и толковый, достойный воин, хоть из слуг.

 

 Карл выходит. Вильгельм вызывает Гензеля, тот помогает герцогу,

 облачиться в лёгкие рыцарские доспехи.

 

                           В и л ь г е л ь м

                   (закончив  переодеваться)

 

Вполглаза наблюдай за Карлом, чтоб палки, где не перегнул,

Но не усердствуй в указаньях, тщеславье в нём вершит разгул.

Вмешайся в крайнем проявлении, сего – греховного венца,

Призвать ты можешь, к разуменью, не повредив притом лица.

 

                                             С Ц Е Н А  ХХШ

 

 Болото. Ночное небо усыпано россыпями сверкающих звёзд, обрамляющих, полный, ярко жёлтый диск молчаливой луны. В избушке на топчане лежат, обнявшись, Вильгельм и Гретхен, задумчиво вслушиваясь в биение своих сердец. Они вдвоём.

 

                                Г р е т х е н

 

Что нам воздаст грешное ложе? Что свет Господний принесёт?

Какой вердикт отец возложит, на наш божественный полёт?

Он слишком крут в вопросах чести, порой губительно жесток,

А гнев его, предтече мести…, но гнева – справедлив исток…

 

Любви я не могу отвергнуть, и не могу предать отца,

Неразрешимая дилемма, сожжёт мне душу до конца…

Лишь взгляд твой нежный и лучистый, стирает мысленный недуг,

А что нас ждёт в тумане мглистом, как светлый растворится круг?

 

                             В и л ь г е л ь м

(крепко прижав, Гретхен к себе, и нежно поцеловав ей кисть руки)

 

Да ангел мой, унынья мысли, и мне душевный рвут покой,

Представить не могу я жизни, без глаз твоих…, я в ней, изгой.

Я много слышал о Вильгельме, быть может, правды, может лжи…

Каким бы ни был он свирепым, не прыгну зайцем я в кусты!

Я, заслужу его доверье, клянусь тебе, душа моя,

Пусть испытаниям смертельным, Вильгельм обременит меня.

Лишь бы, не прихоть униженья, моей надежды палача,

Оскал презрительной усмешки, страшнее острого меча.

 

Мне лучше пасть на поле бранном, любовь святую сохранив,

И над землёй, стелясь туманом, отдать тебе её порыв…

Чем ползать обречённой тенью, пустые проклиная дни,

Отторгнутым, по приговору – плебейской низменной стези.

 

                               Г р е т х е н

                                 (заплакав)

 

Нет, милый, нас никто не сможет, с тобой, в сём мире, разлучить!

Ни злой рукой, ни доброй волей, нить страсти не перерубить.

А если вспыхнет злом амбиций – спесивости ничтожный круг,

Я отрекусь от их традиций…, деленья на господ и слуг!

 

Да, ты мой муж теперь пред Богом, я – твоя верная жена,

Ведь мы обвенчаны природой, она же – Господа рука.

Знать я за суженым отныне, по жизни хвостиком пойду,

Ты господин мой, я – рабыня, любви оковы, мне к лицу?

 

 Вильгельм, схватив Гретхен на руки, и крепко прижав к груди, принялся  кружить свою рабу по избушке, отчего изрядно прогнивший пол, начал

издавать надрывный, жалобный скрип.

 

                           В и л ь г е л ь м

           (смеясь и осыпая возлюбленную поцелуями)

 

Нет…, моя хитрая лисичка, я – раб  твой верный на века,

Я верю, что и там Всевышний, не разлучит нас никогда!

Ведь если дал Он, в грешной жизни, нам искру райского огня,

Значит, позволит вечным чувствам, сиять за гранью бытия.

                          

                               Г р е т х е н

 

Вильгельм, мне каждая секунда с тобою, к вечности полёт,

Мир – свет счастливого абсурда, когда любовь в душе поёт!

Как славно, что лучи рассвета, ещё не пляшут за окном,

Так полетим, навстречу свету, что души жжет благим огнём…

 

Ранее утро. Влюблённые беззаботно спят, прижавшись, друг к другу.

На пороге появляется сгорбленная фигура старухи.

 

                             С т а р у х а

(с умилением, глядя на счастливую пару, восторженным шёпотом)

 

Вот – крах вменённой им могилы…, что есть, пред сутью эшафот?

Нет во вселенной большей силы, способной оборвать сей взлёт!

В них, отражён природы гений, пред всякой тварью во земле,

И всякой тварью искушенья, змеёй вползающей, извне…

       

                             Ст а р у х а

                   ( пронзительно и громко)

 

Пора вставать, страдальцы чувства, пришли невзгоды от любви,

Пожрав в борьбе услады буйство, призвав, смирения часы…

Я, время даром не теряла, хотя, сей столп мне не указ,

Для вас он, движитель начала, иль смерти…, кто на что горазд…

 

Наш путь лежит теперь обратно, в то место, где я вас взяла,

Там вы познаете превратность…, кручённого судьбой узла…

Сегодня встретятся две правды, весьма затейливой игры,

Какая устоит? Не знаю…, мне судеб, не даны бразды…

Я с Роллоном искала встречи…, увы, но Один запретил…

Закрыл в грядущее окошко, отставкой гневно пригрозил.

Есть и у бабки свои судьи, вам этих звёзд не разглядеть,

Да и зачем? К своим, вы слепы…,ваш свет – в прозрении умереть.

 

Уже летят, навстречу року, два венценосных корабля,

Вы встанете меж них, до сроку, забот смертельного огня.

Не стоит право вам бояться, за плоть свою, а вот за честь,

Готовьтесь милые сражаться, в сём корень – судьбоносных встреч.

 

Старуха вышла из избушки, Вильгельм и Гретхен, одевшись,

 вышли вслед за ней.

 

                                     С т а р у х а

 

Вильгельм, ты меч возьми с собою, сдаётся мне, вернее с ним,

Крепить любовь свою благую, сминая тех, кем не любим.

Хоть он и короток, в сравнении, с клинком прославленных бойцов,

Но сила не в мече, поверь мне, мощь силы – плод иных основ.

 

Как всё, что есть на человеке, и всё, что им сотворено,

Бравада лживого успеха, хлам затхлый, боле ничего…

И смерть его, всего лишь маска, вручённая ему судьбой,

Под нею – истина нагая…, что называется душой…

Она летит над бренной плотью, и над чертогами царей,

Взмыв гордой, вольною звездою! Иль рухнув, потчует червей…

Как видишь, суть свою под маской? Достойно с честью умереть?

Иль, ползать потною мокрицей, любя спиной, тугую плеть?

 

                              В и л ь г е л ь м

                  (засунув меч за верёвочный пояс)

 

Уверен – суть моя достойна, не посрамить мужскую честь,

Поскольку Гретхен ей основа, в любви моей – и мощь, и твердь!

Мы для себя уже открыли, предел земного бытия,

Чтоб ни было, с улыбкой встретим, и жизни свет, и мглы края…

 

                              

                                              С Ц Е Н А     ХХ1V

 

Берег моря. Старуха, Вильгельм и Гретхен выйдя из леса, остановились

 у головешек стылого чернеющего кострища, и оглядели  пустынный берег, с мерно набегающей на него, невысокой волной. Старуха, из-под скрюченной сухой ладони, внимательно посмотрела на  север, затем, медленно перевела взгляд на восток.

 

                            

 

                                С т а р у х а

 

Сдаётся мне, одновременно, твердь брега вспорют корабли,

На волнах ссориться проблемно, на суше гибельней шаги.

Вы стойте за моей спиною…, я, прежде буду говорить…

Со смертью я люблю поспорить…, бессмертных истин, славя прыть.

 

Вильгельм и Гретхен, как ни пытались рассмотреть, что-либо на

 горизонте, так и не смогли ничего увидеть. Промозглый морской

ветер с каждой минутой всё более крепчал. Вильгельм, сняв с себя

 козлиную шкуру, накинул её на плечи Гретхен, и крепко прижал

девушку к себе.

Старуха, не скрывая огорчения от их невнимательности, вытянув

вперёд сухую сморщенную руку, указательным пальцем, показывала

молодым направление, куда им следует смотреть.

И действительно, к неподдельному удивлению Вильгельма и Гретхен,

на самом краю горизонта, они увидели крохотную чёрную точку,

то  появляющуюся, то исчезающую из поля зрения. На восточном

направлении  наблюдалась та же картина. Две таинственные точки,

с невероятной быстротой, вырастали прямо на глазах, приближаясь

к берегу. Уже отчётливо был виден гордо загнутый нос, варяжской

драккары. Ладья, идущая с востока, была немного дальше от берега,

но было заметно, как она, наращивая скорость, пытается опередить,

лодку норманнов.

Всё же, первой со скрежетом наехала на кромку берега, изогнутым

носом, драккара викингов. Улюлюкая и ругаясь, норманны высыпали на

берег. Немногочисленный отряд, состоял, человек из тридцати, люди переговариваясь, всматривались в приближающуюся  с востока лодку.

Поняв, что это не их соотечественники, викинги начали дико кричать,

 и бряцать оружием.

Старуха, Вильгельм и Гретхен, оказались, как видимо, и было задумано, посередине двух причаливших к берегу лодок. Но с моря, они были плохо видны,

как одному отряду, так и другому. К тому же, заклятые враги, были слишком заняты подготовкой к предстоящему столкновению. Судно Вильгельма, тоже  освободилось от людей, и на берегу, быстро выстроились в блистающую стальными доспехами цепь, человек двадцать. Герцог, стоял перед грозным строем, с обнажённым мечом. Противники, медленно направились навстречу друг другу. Старуха, увлекая за собой молодых, буквально полетела над землёй, наперерез смертоносной шеренге герцога Гёльдерлина. Приблизившись, к саксонцам шагов на тридцать, старуха резко развела руки, как будто действительно собиралась взлететь.

    .

                                            Г е р ц о г

                ( всматриваясь в появившихся из леса людей)

 

Я так и знал, что вечная старуха…, сплела безумный маскарад,

Извёлся без тебя я в скуке…, и встрече сей безумно рад!

Кто дочь мою тиранит, шельма? Мучитель злобный, иль палач?

Чего ты хочешь? Честь Вильгельма, изгадить, за дочерний плач?

И что там за чумное стадо, рогами рвёт небесный храм?

Я знаю, ты дружна с норманном, что ж не даёшь свободы псам?

Ну, говори! Не рви мне сердце! Я всё за дочь отдать готов,

Всё! Кроме славного наследства, саксонской чести берегов!

 

Вильгельм, жестом остановив свой отряд, отошёл от него шагов на

десять, и голосом подобным звериному рыку, бросил в сторону норманнов.

 

Жизнь ставлю, за свободу дочки! Коль есть, мужчины среди вас…

А нет героя одиночки…, готов я всех принять, тот час!

Один! Это Вильгельма слово! Устав мой – непоколебим!

Но прежде, с дочерью обмолвлюсь, я должен знать…, что я любим.

 

                              С т а р у х а

                            (усмехнувшись)

 

Не искренне ты предков славишь…, почтенье к старшим потерял?

Вперёд моих веков глаголешь? Забыл, кому в яслях внимал?

Никто не держит твою кралю…, то муж, свою жену хранит…

Она пойдёт, коль он позволит…, тебя любовью одарит…

 

Быть может с ним, поделишь дочку? Он за неё горой стоит,

Но право, посягать не хочет…, на чести рыцарской гранит…

А ты надеюсь, с честью примешь, детей в родительский очаг,

Благословением укроешь и, миром кончим сей бардак.

 

                            В и л ь г е л ь м

      (воткнув меч перед собою третьей опорой)

 

И впрямь, рассказ твой интересней, иль, я чего-то не пойму?

То, муж стоит – моей принцессы? Нет…, я внимаю – злому сну…

Он ей сейчас не позволяет, к отцу родному подойти?

Бред жуткий мне мозги терзает? Иль, я уже в небытии?

 

                              Г р е т х е н

                        (отчаянно кричит)

 

Отец! Всё истинная, правда! Он мой возлюбленный супруг!

К тебе я сердцем рвусь надсадно, но разорвать не в силах круг…

Моя любовь не яд напасти…, и я Вильгельма не отдам,

На растерзанье гневной страсти, в тебе кипящей, как вулкан.

 

                               Г е р ц о г

         ( ошарашенный, таким поворотом дела)

 

Вильгельм?! Ей Богу наважденье…, ты ль, моя прелесть говоришь?

Да…, голос Гретхен, без сомненья…, иди скорей к отцу – малыш!

Уверен, с мужем мы уладим, житейской терний чехарду,

Клянусь, не оскорблю и взглядом…, хранящую тебя скалу…

 За спиной герцога раздался сдержанный смех ратников

                              С т а р у х а

                        ( потирая ладошки)

 

Ну вот, и славно разрешилось, я знаю словом ты – кремень!

Не посрами под старость имя, не брось на род – двуличья тень.

Теперь, ступайте под опеку, саксонской трепетной души,

Но ты Вильгельм, не расслабляйся, в благой отеческой любви…

 

Гретхен и Вильгельм медленно и неуверенно отошли от старухи.

Вдруг Гретхен, схватив, за руку своего возлюбленного, остановилась

на полпути, к протянувшему в нетерпении руки, отцу.

 

                               Г р е т х е н

 

Отец, ты нас благословляешь, пред Господом и пред людьми?

Прости, но мне безумно страшно…, союз крестом наш осени…

Я никогда в своих желаньях, твой не тревожила покой,

Сегодня жду в томлении жадном, аминь отеческий, родной!

 

                                 Г е р ц о г

             (в исступлении, хлопнув себя по бёдрам)

 

Откуда в прелести сей милой столь прозорливой глубины?

Бесспорно, бабка научила, чем рушить твердь моей стены!

Не знала на пути тернистом, ты от меня вердикта – нет…

С того, что лаской материнской, не согревал тебя рассвет…

 

Пусть будет так, как ты решила, иди скорей ко мне, мой свет,

Всё для тебя в сём грешном мире, и боль моя и блеск побед…

Прекраснейшее помутненье…, что держит герцога в седле,

Плод неземного вдохновенья, мне данного творцом во мгле…

 

 Гретхен, оторвавшись от Вильгельма, бросилась в объятья к отцу.

Вильгельм насторожённо остался стоять на месте, не зная, что ему предпринять. Герцог, крепко прижав к себе дочь, поцеловал её в лоб и оценивающе, посмотрел на новоиспечённого зятя.

 

                                Г е р ц о г

 

Вильгельм…, ну что стоишь уныло? Иди в объятия мои…

Смотрю, мужчина ты не хилый…, всё ж остальное – пустяки.

 

Вильгельм нерешительно подошёл к герцогу, тот, обняв его, тут же скомандовал.

        

Теперь же, на ладью, немедля, устрой их Генрих, обогрей,

Вильгельм, достав из-за своего верёвочного пояса короткий меч, встал

рядом с герцогом, обратившись лицом, к прибывающему в оцепенении,

отряду норманнов.

 

Остаться хочешь? Что ж…, останься, смотрю и дух твой, без соплей…

 

Генрих, повёл девушку  в сторону лодки. Гретхен, беспрестанно

оборачиваясь назад, с мокрыми от слёз глазами, не выпускала из виду

стоящего возле герцога, своего возлюбленного.

Но поймав вдруг, суровый взгляд отца, покорно последовала за Генрихом,

не проронив ни слова.

 

                            С т а р у х а

 

Ты прав Вильгельм, тебе от неба, ниспослано любви с лихвой,

Всё есть в царе, дух, ум стратега, и мощь с властительной рукой.

Я ведь не зря, сейчас спросила, про память…, ею ты любим?

Царицей сей непобедимой, чьей властью даже бог судим…

 

                           В и л ь г е л ь м

 

Куда ты клонишь попрыгунья? Да…, под её плетьми стою…

Её стяжаю здесь прощенье, дух мщенья, кровь пьянит мою.

Не предо мной ли проходимец, на сакса честь – прибивший рог?

Его я вырвал с корнем лживым, прижечь осталось лжи восторг …

 

                             С т а р у х а

 

Ну, если с памятью ты в дружбе, так вспомни датскую печаль,

Что разделил с певуньей жгучей, принявшей, твой грешной алтарь.

Любил датчанку ты ревниво, безмерно, с истинным огнём,

Она ж, врага боготворила…, и умерла…, с твоим крестом.

 

                            В и л ь г е л ь м

 

Зачем ты лезешь в мою душу, вскрываешь боль тех давних лет?

К чему Изольды дух тревожишь? Здесь мой лишь, сокровенный свет!

Зачем тебе моё смятенье? С норманном хочешь примирить?

Изольды варварским рожденьем, гнев мщенья сакса усмирить?

 

Ты бдишь над временем бесспорно, ты можешь бой предотвратить ,

Но лишь теперь, и лишь сегодня…, мы смертны – значит схватке быть!

К чему позорная отсрочка? Ведь так удачно всё сплелось…

Осталось лишь, поставить точку! Смахни с крыла – людскую злость…

 

                               С т а р у х а

 

Да…, я держу поводья страсти, но прав ты, только до поры…

Увы, над смертью я не властна…, в пределах грешной суеты…

Но ты надеюсь, понимаешь, что не случайно вы сошлись?

Случайностей ведь не бывает…, всем движет в этом мире мысль…

А чья? То вам дано на откуп, догадок у людей полно…

Богов, чертей, искать удобных, вы превратили в ремесло.

Братоубийство за идею – венец губительных страстей!

Одна беда, идей так много…, намного больше чем людей…

 

Но вам одной лишь не хватает, идти вам к ней, через века,

Друг друга, кровью поливая, лелея отповедь греха…

Быть может ведает могила, над кем из вас блаженный свод?

Не знаю…, вечность молчалива…, да и плевать ей, на исход…

 

Пожалуй, хватит откровений, мне боле нечего сказать,

Теперь за вами выбор терний! Влюбляться, или убивать…

Вильгельм, а Роллон знатной крови, мечом махая присмотрись,    

Твой плод! Дитя, благой Изольды, венец любви твоей – окстись!

          

 Старуха опустила руки, повернулась лицом к лесу и исчезла с  налетевшим порывом, промозглого ветра.

        

 

 

                                                       Конец.       

                                                                                             Леонид Раин. (2007 год.)                                         

 

 

Примечания:

Аск  и Эмбля – в норвежской мифологии были первыми людьми,

                           созданными богами, из ивовой и ясеневой коряг.

Везер – река  в Германии, впадает в Северное море.

Генрих – Генрих 1V, Германский король и император “Священной Римской

                империи” с 1056г., из Франконской династии. Вёл с Римскими  папами

                ( Григорием VП и др.) борьбу за инвеституру*.

Григорий – Григорий VП, Римский папа с 1073г. Фактически правил при  папе

                    Николае П в 1059 – 1061г.г. Деятель Клюнийской реформы. Запретил

                    симонию, ввёл целибат. Добивался верховенства над светскими

                    государями. Боролся с императором Генрихом VП, за инвеституру. 

Инвеститура – от лат. {Investio} – облачаю. В средние века в Западной Европе

                           Юридический акт введения вассала во владение феодом.

 

Каносса – замок  маркграфини Матильды в Северной Италии, где в Январе 1077г.,

                  в ходе борьбы за инвеституру, отлучённый от церкви и низложенный

                  император “Священной Римской империи” Генрих 1V, униженно

                  вымаливал прощение у своего противника, папы Римского

                  Григория V1.

Климент Ш – антипапа.

Клюнийская реформа – преобразования в конце Х – Х1в.в. в католической церкви,

                                         направленные на её укрепление. Движение за реформу

                                         возглавило аббатство Клюни (CLUNY) в Бургундии

                                         (Франция).

Имир – инеистый великан, из его плоти Один с братьями создали землю.

Мирдгард – мир людей в скандинавской мифологии.

Норманны – северные люди: викинги, варяги – скандинавы, участники морских

                       торгово-грабительских и завоевательных походов с конца VШ до

                       середины X1в.в. в страны Европы.

Один – бог войны и мудрости. Самый могущественный из скандинавских Богов.  

Оттон – Оттон 1 (Otto) 912 – 973г.г., с 936г. Германский король, с 962г. Император

               “Священной Римской империи”, из Саксонской династии. Сын Генриха 1.

Саксония – область поселения саксов, основавших здесь своё герцогство (913 –

                     1180г.г.) приблизительно территория современной земли – Нижняя

                      Саксония.

Саксы – группа германских племён, жили между нижним течением рек Рейн и

               Эльба.

Уриан – дьявол, сатана.    

   

 

 

 

   

 

Пьеса "Хрусталина" Часть 1.

Бог - есть любовь? Или напротив?