ДВА БИЛЕТА

В субботу ближе к вечеру в офицерском общежитии военного института физкультуры и спорта холостая молодёжь готовилась к очередной вылазке в город. Женщины ждут! Два друга, Лёша и Гоша, сидели визави на койках. Лёша держал в руках первый том собрания сочинений Диккенса и с удивлением смотрел на Гошу.
- Подписался! На тридцать томов! Ты хоть «Оливера Твиста» читал?
- Не-а. Первый том пришёл.
- Так на кой… Вот я и смотрю: ты всю неделю как свихнутый. Не из-за этого ль англичанина?
- Лёха, - после недолгого раздумья сказал Гоша таким тоном, словно
решился, будь что будет, прыгнуть в воду с десятиметровой вышки - Век буду тебе обязан тем, что ты посоветовал мне сходить в цирк на Карандаша. Судьба!
Хоть ты в неё не веришь.

В очереди в гардероб Гоша стоял за женщиной и любовался великолепием её форм с позиций далеко не эстетических. Что поделать – такая уж привычка выработалась в молодом жаждущем теле под настойчивым руководством друга. Зудела мысль: а не попытаться ли от вожделённого созерцания плавно перейти к более существенному? Вот и сердечко сладко потянулось, будто бы спросонья. Она сдала пальто и одёрнула простенькое, уж не ситцевое ли, платье; гардеробщица принесла номерок и положила его перед ней, так как хозяйка пальто что-то некстати искала в сумочке. Гоша перекинул шинель через барьер, да так неловко, что смахнул кругляш на пол. Через мгновение-другое он стоял перед незнакомкой с её номерком в руке, внезапно забыв не только о нём, а вообще обо всём, что происходило вокруг. Жаром обдало лицо от тех соблазнительных картин, какие только что рисовало его воображение. Осознанно рисовало, чёрт побери! Если честно признаться, то за свою неловкость он ожидал не строгого взгляда благовоспитанной дамы, осуждающей неуклюжего мужлана, а взгляда обыкновенной советской труженицы, с которой подвернулся случай познакомиться. В том, что его заколдовало, советский молодой офицер разбирался потом, долго и трудно, да так и не разобрался. Отбирая у него свой номерок, она исподлобья глянула на застывшего лейтенанта и улыбнулась. В распахнутых глазах, как у той школьницы-шкодницы… Какая школьница? Грудь ситчик бордовый распирает, того гляди, пуговки отлетят. И всё-таки, смотрит на него, будто напроказничала невинно, а ты уж прости, ну, чего тебе стоит? Выдернула, наконец, железяку из его окаменевших пальцев, медленно так повернулась, не выпуская его из поля зрения, будто спрашивала: «Ну, простил что ли?», и пошла. И он – за ней. А за спиной слышно:
- Молодой человек, а номерок!
Да чёрт бы его побрал вместе с гардеробщицей! Обворожившая Гошу колдунья потонула где-то в снующей толпе. Пока свет над секторами не погас, он ёрзал на кресле, рыская глазами по сторонам в поисках бордового платья.
Нашёл ведь! Всего двумя рядами выше и чуть в стороне. Встал, чтобы себя показать. Она взглянула встречно… Или почудилось? Но грянул оркестр, свет
померк и кто-то не совсем миролюбиво пробасил:
- Эй, фигура, мы пришли Карандаша смотреть.
Что-то очень смешное пищал на арене всесоюзный клоун со своей собачонкой Кляксой. Публика заливалась смехом, а Гоша до ломоты в затылке выворачивал шею, стараясь разглядеть в полумраке её, возмутительницу
душевного покоя. Но лишь до той поры, как перед носом возник кулачище с толстым пальцем, указующим на арену. В перерыве – кто в буфет, кто в туалет, Гоша – за мороженым. Купил два брикета дорогущего ленинградского пломбира в шоколаде, повернулся и чуть ни врезался в парочку – неласково улыбающийся супертяж и патлатое огородное пугало при нём. Знакомый бас:
- Ты, лейтенант, чего зенки пялишь на мою кралю? На Карандаша зырь. Ещё раз засеку – на выходе встречу.
Гоша тоже не малого росту, и мог бы толково разъяснить битюгу, что к чему, хоть на словах, хоть на чём другом, да не до того было. Как ни вставал он на носки в поисках той, кому предназначался ленинградский в шоколаде, пришлось самому съесть оба брикета. Зато, как только оркестр заиграл прощальный марш, он рванул, как на стометровке, в гардероб, надел шинель и у барьера, пропуская очередников, стал ждать: никуда она не денется – раздетой домой не пойдёт. Ну, вот и она. Остановилась перед очередью и, озадаченная, стала её оглядывать от хвоста до начала. Тут он и поймал её взгляд, поднял руку, поманил к себе. Она глянула влево, глянула вправо подле себя, затем бережно так положила руку на грудь и удивлёнными глазами спросила: «Вы – меня?»
Застёгивая пальто, она смотрела не на пуговицы, а на него. Всё с той же лукавой улыбкой напроказившей школьницы.
- Это вы из-за того, что номерок уронили, так за мной ухаживаете?
Знал или не знал Гоша, что ей ответить? Скорее всего, не знал. И потому
«тянул времю».
- Честно?
Она чуть склонила голову на бок, в таинственной глубине глаз вопрос: «А разве можно иначе?» Пристыдила.
- Номерок… Он, как бы сказать… Суть не в нём… Да вы не поверите…
В двух словах… А если я осмелюсь сопроводить вас, чтобы это…
Проказница потупилась, приспустив ресницы. Не успел он толком сообразить, что их, ресниц искусственных, ещё никто не придумал, как она взмахнула ими едва ли не до самых бровей и уже не была похожей на школьницу, скорее – на строгую учительницу.
- Как в песне – смелость города берёт? Так то – города! Вообще-то мне не
далеко, да всё равно скучно. Да и ночь вообще…
И в самом деле не далеко – лишь Фонтанку перейти по каменному мосту. Она остановила его под светящимися рекламными окнами гастронома и кивком показала на угрюмую какую-то дверь там, в тёмном провале за ними.
- Мой подъезд. Спасибо за внимание и за приятную прогулку…
Ладошку её он не принял. Положил руку девушке на плечо, да она её тут же незаметным движением стряхнула. И снова стала строгой учительницей.
- Смелость города берёт, товарищ лейтенант, а не всё подряд! Прощайте.
Как пусто стало на душе: отвергнут, покинут! Бездна тёмная вокруг.
- А, может, до свиданья? – торопливо залопотал он. - Ведь я вас всё равно искать буду. Простите уж.
С сердцем, мечущимся в груди, стоял и ждал ответа. А она, вздохнув со значением «Ну, что с тобой поделаешь?», сначала на витрину гастронома заинтересованно посмотрела, потом себе под ноги, и ему показалось, что эта озорная школьница раздумывает, как бы от него отвязаться. Наконец, вскинула тяжёлые ресницы. Что таилось в её улыбчивых глазах, что? Он и после, держа в памяти её взгляд и не слыша, что там бубнили лекторы с кафедр и что бубнил друг о своих амурных похождениях, так и не смог открыть тайну. Возможно, в череде догадок и предположений истина и промелькнула, да он её не приметил. Возможно. Но это потом. А сейчас она сказала неожиданное:
- Послушайте, лейтенант, а мы ведь с вами даже не знакомы, - и рассыпала
смех, будто колокольчики вокруг чистым звоном зазвенели. – А вы, похоже, ищете свиданья не зная с кем. Меня Лизой зовут.
Правду говорят, что инициатива за мужчиной, а вот решение – за ней, за женщиной. Может, и банально будет сказано, что Гоша почувствовал себя утопающим, которому бросили спасательный круг, но ведь так и было! Как
будто хватаясь за него, он только и мог произнести:
- Гоша…
На этот раз она́ не приняла его протянутую ладонь, лишь, держа перед собой двумя руками сумочку, упредительно приподняла пальчик. Если бы между ними протянули колючую проволоку, она бы Гошу не удержала, а пальчик… Ну, что тут скажешь?
- Вот теперь всё, как у приличных людей. Гоша – это Георгий? Не важно? Хорошо, будем считать, что приглашение принято.
- Завтра?
- Н-нет… Эту неделю у меня ночная смена в приёмном покое…
- В субботу вечером? Где вас ждать? А что если я зайду за вами?
- Пулемёт… - Снова раздумье под приспущенными ресницами. И как спасение: - Ладно, заходите. Подъезд мой видели? Второй этаж, квартира три.

- Даже адрес дала! - возвратил Лёша книгу на тумбочку и внимательно, серьёзно посмотрел на друга. – И ты считаешь, что она – дева непорочная? Мадонна, так сказать.
- Мадонна? – Гоша будто бы споткнулся набегу и автоматически произнёс
первопопавшееся слово, благо, не русского происхождения. И на несколько мгновений замер, похоже, раздумывая, что же это такое вдруг его осенило? – Лёш-ка… Ты Сикстинскую мадонну видел?
- Не, в Дрездене я не бывал.
- Да я тоже на картинках. Вот она - мать, да? С ребёнком на руках.
- Ага, с перепуганным.
- Не греши… Матерь она божья. Но не иконная. Живая! Женщина с большой буквы! А святость её, может, вот в чём. Если рожала, значит, и зачатие было? А подумать об этом, глядя не неё, стыдно. Чистая она. Так вот, Лиза чем от неё отличается? А вот тем, что смотрю на неё, чувствую, как щёки горят, а о грешном - думаю… Лёха! Мы с ней каких-нибудь полчаса были вместе, а кажется – с самого детства. Идём по тёмному мосту. Она меня под руку ведёт, как своего. Млею от этого сознания и невольно жму её руку к себе. Ну ей богу невольно! Снежок щёки горячие студит. А она сумочкой размахивает и щебечет что-то там про Карандаша и прочих циркачей… Всю неделю, говоришь, я на себя не похож? Смеяться будешь, но я и в самом деле обновлённый какой-то. Взгляд её вижу… Вот будто бы напечаталось в голове – то в гардеробе, то возле гастронома. Там в монумент превратила, тут в омут окунула. Чем, а? Ну что ты - какая Джоконда?! Та безбровая итальянка полусонно улыбается от безделья и со скуки, а весь мир столетиями что-то в ней загадочное ищет и никак не найдёт. И никак не поймёт, что искать-то нечего. Лучше бы на Лизу посмотрели – вот тут загадок на всю жизнь хватит. На мою – уж точно… Знаешь, в чём я поменялся? Ага, как на свет народился и глазами вокруг лупаю. Сам себя по-другому вижу и стыжусь. Перед ней, перед Лизой стыжусь, какой я. Решил: хватит со всякими
легко и нелегко доступными друг друга охмурять. В уют домашний хочу. В семью! Снилась? С чего это ты спросил? Нет. Почему-то нет. Но я душой чую, что она вот тут, со мной… В души не веришь? Материалист! Материализм – это бездушие, Лёха. Да уж бог с тобой. Или Маркс? Не важно. Вот достал билеты на «Лебединое озеро». В Мариинку! Эстонцы гастролируют! Меломанка? Да хоть марсианка! Я её и с Марса… Словом – благослови, а?
Лёша с великим сомнением покачал головой, вздохнул, но – благословил.

К назначенным восемнадцати ноль-ноль он уже, замирая и мелко дрожа, открывал парадную дверь. Квартира номер три почему-то оказалась на третьем этаже. Хм… Ну, не важно: первый этаж – гастроном. Вот она – тройка, тонущая в коричневом дерматине. Как-то неуверенно дребезжал звонок в глубине квартиры, создавая впечатление, что она пуста и заброшена ещё до штурма Зимнего дворца. Подребезжал раз, другой. Гоша нацелил палец для третьей попытки, но не донёс его до кнопки: обнаружил в потёртой вмятине глазок. Обнаружил и тут же почувствовал себя под наблюдением. За дверью – глухо. Как на дне реки. Но там кто-то есть, рассматривает его. А он – как на предметном стёклышке под микроскопом. Что делать? Стал стучать. А что толку колотить по дерматину, под которым вата? Но дверь на этот раз отошла. На ширину бледного старушечьего лица времён блокады. Оно обозначилось в тёмной вертикальной полосе за цепочкой.
- Не дербаньте дверь – есть звонок. Вы к кому?
- К Елизавете.
- Лизавете? Это к какой такой Лизавете?
- К Лизе. - Слыхала, что не к Ерёме. Никакой Лизы у нас не водится. Не проживает.
Я век тут живу, царя-батюшку видела и вашего Ленина лысого тож, а Лизаветы
здесь никогда не было.
Что-то холодненькое стало сосредоточиваться под ложечкой. Влип.
- Прошу извинения… - стал он лепетать.
- Ишь ты, фраза из хороших манер! А как ей фамилия, молодой человек?
Оживающей птичкой встрепенулась надежда, но ей суждено было тут же сникнуть: фамилии Лизы он не знал. Пожал плечами растерянно и виновато.
- Эх, молодёжь! А ещё – офицер! Кокарды нацепили, а как были чернью, так и остались. Кто бы из настоящих-то знакомился и фамилию не спрашивал?
Опускался по ступенькам и горько думал: «А, может, она и не Лиза вовсе? Зачем же старуха спросила её фамилию? Вот если бы знал…» До последнего трамвая простоял у холодного каменного парапета Фонтанки, держа под прицелом угрюмую парадную дверь. Наконец, догорающая в сердце надежда, вспыхнув последним немощным огоньком, то ли сама погасла, то ли, как спичку, задул её вот этот мокрый ленинградский ветер, насквозь пронизывающий армейскую всепогодную шинель. Вынул из кармана билеты, когда подумал, что
длинноногие эстонки уже всё своё оттанцевали. Выкинуть их что ли в речку?
Поплывут они в Финский залив, в море Балтийское, но никому ничего не расскажут. Нет, Гоша, так нельзя… Самого себя, как бы это сказать…
В общежитии Лёшу не обнаружил – значит, ночует у какой-нибудь. И
слава богу: некому растравлять свежую душевную рану. Все потерпевшие фиаско в сегодняшней ночной «охоте на куртизанок» уже умиротворённо сопели на койках. Воскресенье провалялся на койке, терпеливо вчитываясь в диккенсовские «Картинки с натуры», однако образ Лизы они из головы не вытеснили. Как ни старался, как ни надеялся. Лёша появился в понедельник, едва успев на утреннее построение.
- Как Карандаш?
- Никак, - для Гоши было ясно, что вопрос не о клоуне.
- Не понял.
Занятия начались, как нарочно, с лекции по психологии. Приглушенный разговор друзей несколько не совпадал с темой лектора: Гошу мучил вопрос, почему блокадная старуха спросила фамилию Лизы? Зацепка ведь была!
- Ты не смог разобраться, что на уме у девчонки, а в бабкиных извилинах и наш псих в полковничьих погонах запутается, – сделал вывод Лёша. – Забудь.
Точку поставил. Как последний гвоздь вколотил. В гроб. Да, может, так Лёша думал, а Гоша до выпускных экзаменов не очень часто, но дежурил у холодного парапета Фонтанки перед угрюмой парадной дверью, всякий раз воскрешая в душе угасающую надежду. Да что толку?
Убеждал старательно Лёша Гошу возобновить холостяцкие проказы, да получил обидный по сути ответ:
- На этот кобеляж я больше не ходок.
Друг не обиделся. Друг к месту назначения уехал женатым: «Не чухонку же какую-нибудь арканить в этой курильской тьмутаракани!» А Гоша перед выпускным балом долго фланировал по набережной Фонтанки, держа на траверсе вот эту дверь, которая и во снах ухмылялась недобро, и которую сию минуту до непонятного звона в ушах хотелось проломить, разнести в щепки и по выщербленным ступеням… И уехал выпускник, как сказал кто-то из русских писателей, «в глушь – в Саратов», обрекая себя какой-нибудь волжанке.

Лежал Гаврила Петрович на диване и раздумывал о прошлом. Думать о грядущем – пусть наследники думают. А у него впереди – только вечность. Лежал, вздыхал, свою книгу жизни листал с закрытыми глазами. Да что ни страница, то… Тьфу! От службы военной одна тошнота. Женщины? Были – чего
греха таить? Одних жён... Вот та, что в соседней комнате с потухшей сигаретой в крашеных губах с самого утра торчит в интернете - четвёртая. А в душу лишь одна запала. Да так и осталась там на всю жизнь. Одна отрада – книги. Жена с самой свадебной вечеринки третий год плечом жмёт: зачем квартиру в библиотеку превратил? Всё в Интернете есть. А того не соображает, что в этой куче авторов вылавливать, как жемчужины дедушки Крылова, а тут они все вокруг меня. Клуб умных людей. К любому подойду, полистаю и, глядишь, мыслю новую ухвачу – хоть у Достоевского, хоть у Диккенса… Впрочем, насчёт Диккенса прав был покойный друг Лёшка: хоть он и всемирный классик, а душа у него всё равно не русская. Пусть и утверждают некоторые, что души национальности не имеют – все, дескать, равны перед богом, но это – кому как. Не один его роман Гоша прочитал, а во вкус не вошёл. А вот закладку оставил в первом томе. С того памятного дня. И проверял иногда – там ли она? Душу тешил тайком от жён то ли сладкими, то ли горькими воспоминаниями.
Кряхтя поднялся с дивана, взял с полки первый том, раскрыл на заветной странице. Сердце замерло: закладки нет. Пустил страницы веером, как в сбербанке счётная машина деньги. Без толку. Руки опустились, чуть ни уронив книгу. По́лки качнулись в сторону. Слава богу, успел до дивана добраться.
- Рая… Раиса!
- Что случилось, Гаврюша? – вошла в комнату жена..
- Тут закладка была, - показал он раскрытую книгу в руке. – Куда делась?
Та вынула сигарету изо рта, взяла книгу, осмотрела её задумчиво с обеих сторон.
- А я знаю? На днях библиотеку твою пылесосила. Заросла уж. И никакой закладки не видела. Правда, два каких-то билета выпали. В кино что ли?
- На «Лебединое озеро»!
- Там не написано. И чего ты, старый, из-за каких-то билетов? – положила она руку ему на плечо и ласково заглянула в глаза. - Забыл когда-то – ну и ладно. На что они теперь? В ведро выбросила.
- Куда-а? – стал приподниматься дед.
- Сиди уж со своим сердцем. Ты сам его тем же днём в мусорку вынес.