В доме отставного генерала Елизарова готовились к большому торжеству. Он ожидал приезда своей племянницы Оленьки П. – дочери рано овдовевшей и сошедшей в могилу сестры.
Его зять был штатским, но всё же, принял вызов известного в их уезде забулдыги и фанфарона Десятникова. Тот бил наверняка – и подающий надежды чиновник был сражен калёной французскою пулей, как знаменитый пушкинский пиит. Оленьку отправили в институт, а её мать, её мать очень скоро отошла к Господу, так и не сумев смириться с потерей любимого супруга.
Впрочем, и подлеца Десятникова не обошла кара Господня. Он отравился грибами. Управляющий имения немец Ганс Рихтер перепорол всю дворню, но так и не сыскался, кто подложил отраву в суп хозяину.
Однако труп известного на весь уезд бретёра был спешно захоронен. Лёжа в узком наспех сколоченном гробу, он раздувался, словно лягушка на болоте и склизко и сладко вонял. Диакон Алексей едва успевал заглушать эту вонь ароматами ладана.
С тех времён минуло десять лет. Оленька уже была выпускницей, и многие кавалеры в уезде сладостно подумывали об этом, ещё не до конца распустившимся, бутоне в розарии из местных дам. Волокитство и дуэли многим приелись. Хотелось милого счастья на лоне природы.
Оленька П. казалась всем необыкновенным чудом. Она, по словам генерала, бойко и чисто говорила по-французски, и даже сносно играла на фортепьяно сочинения господина Бетховена.
В назначенный день все собирались на дворе у отставного вояки.
Елизаров был горд и весел. Он задумал для молодых людей забавную штуку, от одной мысли о своём сюрпризе у него топорщились усы, и на губах возникала сладкая почти маниловская улыбка.
Оленька была главным его очарованием. Она не должна была страдать от своего сиротства. К тому же смерть проклятого убийцы слегка обогатила Елизарова.
Он прикупил деревеньку Десятникова, как только ту выставили на торги. За деревней был большой росистый луг, на котором можно было охотиться на перепелов и устраивать другие более приятные забавы.
Об одной такой забаве он слышал ещё на службе. Она называлась – «Chasse aux nymphes»[1] Она состояла в преследовании обнаженных красавиц верхом. Правда Елизаров был не прочь в качестве нимф выпустить юных и прелестных дворянок, но что-то останавливало его от такого смелого шага.
Для пробы годились и слишком уж расплодившиеся крестьянки…
Оленька П. неожиданно пробудилась.
До имения дяди оставалось где-то с полуверсты, она уже видела купола их усадебной церкви.
Синее, как платок, небо покрывало землю. Оленька покраснела, она вспомнила о Покрове, и о том, что ей так хотелось сделаться монахиней и молиться за души убиенного отца и так нелепо покинувшей её матери.
О смерти Елизаветы Пахотиной ходили разные слухи. Кто-то уверял, что она выпила целый штоф уксуса, кто-то, что отравилась каким-то заграничным зельем, а кто-то, что попросту соскучилась по своему мужу, которого так долго и искренне оплакивала.
Оленька радовалась, что теперь совершенно свободна. Она дала себе слово, что станет слушаться дядю во всём, и если тот позволит, то обязательно пострижётся в монахини.
Экипаж медленно приближался к воротам усадьбы.
- Заряжай! – скомандовал генерал.
Маленькую приветственную пушечку зарядили.
По сигналу, поданному с колокольни, раздался приветственный выстрел – а за ним сладостный трезвон.
Оленька смутилась. Она прятала лицо и боялась выглядеть, как немецкая кукла – то есть, глупо и неестественно.
Пир в её честь слегка утомил Оленьку. Она понимала, что все эти господа в разноцветных фраках собрались ради неё, что они поедали её глазами, словно искусное изделие кондитера, и уже предвкушали на своих языках вкус её кожи.
Она пыталась понять, кто из этих мужчин ей менее противен. Во всех был какой-то изъян. Молодые и старые, они походили на нелепых марионеток, сошедших с какой-то дикой картины. А она, она краснеющая и безмолвная была ещё нелепее.
- Ohcheroncle, permettez-moidequitter[2], - пролепетала она, забывая, что дядя французского не употреблял.
Но тот понял всё без слов.
Оленька поднялась в свою светёлку.
Тут было очень чисто, как в кукольном домике. Оленька порылась в своём саквояжнике и достала оттуда очень занимательную книжицу одного петербургского сочинителя.
Открыв её на заложенной странице, она стала читать.
История милой барышни и молодого человека её очень увлекла. Fille-une paysanne былаоченьмила. Оленька даже вздохнула от зависти, отчего она не может, как Лиза ходить по лугам босиком и распевать простые крестьянские песни.
Варенька стыдливо отвела взгляд от образа.
Она страстно молилась, боясь, что барин услышит её мысли, и накажет за то, что она хочет быть особенной.
Все девки уже смирились со своей участью. Барин обещал им по целковому за срамоту и пряников – и они считали себя вполне награжденными.
«ОтчегоэтойОленькенеcourir, comme la nymphe de la?[3]
Варенька задумалась. Она обладала пылким воображением и тотчас вообразила барышню нагишом. В таком виде Оленька могла бы сойти за нимфу.
Едва Варя закончила жаловаться Богу на свою жизнь, дверь заскрипела и рябая и вредная баба Анисья послала её наверх, прислуживать барышне.
Анисье была непонятна та любовь, какую питал старый генерал к этой глупой девчонке. Варя была на хорошем счету у барина, её не посылали жать в поле, даже не пытались как-то намекать о её подлом происхождении.
Варвара жила на свете, как у Христа за пазухой.
- Ну, вот опять в барских покоях отсидится, А нам всем телешом бегать, позора не оберёшься.
Анисье предстояло следить за тем, чтобы девки были честны в своей игре.
Они уже и относились ко всему, как к глупой языческой игре и только недоумевали – снимать, или не снимать нательных крестиков.
Оленька склонилась над своим походным молитвенником. Она произносила молитвы также распевно, как и французский урок. Произносила, не чувствуя никакого особенного трепета.
В самый неподходящий момент скрипнула дверь, и огонёк свечи тревожно затрепетал.
Оленька вздрогнула.
В комнате появился кто-то ещё. Она обернулась, и вдруг невольно перекрестилась – перед ней стояла ещё одна Оленька, но только в крестьянском платье.
Девушка прикрыла рот ладошкой и как-то неприлично засмеялась.
Она разглядывала свою барышню, словно бы затейливую картинку, разглядывала и удивлялась тому, что видит.
- Чего ты смеёшься? Я – смешная, - с лёгким акцентом поинтересовалась Оленька, понимая, что скоро пальцы этой вот горничной будут торопливо оголять её, словно бы она и впрямь была куклой.
За дорогими китайскими ширмами слышался весёлый смех.
Наконец, из-за них выскользнули совершенно одинаковых нагих барышни и приблизились к зеркалу.
Оленька не сразу отыскала себя. Она узнала, что она, это она, только поднеся руки к грудям.
Варенька стояла тихо, как солдатик. Ведь ей хотелось войти в роль нимфы. Барин запретил им прятаться по кустам и прикрываться пучками травы.
- Ой, Варенька, прелесть какая. Мы с тобой – как две нимфы, что у дяди на каминной полке стоят. Я помню, я с ними в детстве играла, пока меня в Санкт-Петербург не увезли. А ведь хорошо быть статуэткой – не надо ни есть, ни замуж выходить. Я бы так всю жизнь и стояла. А ты? – затараторила приезжая барышня.
Оленька сама удивилась, что так резво и чисто может говорить по-русски. Ей приходилось думать о падежах и спряжениях, но зато все эти определенные и неопределенные артикли ушли в небытие, как страшный сон.
Краткая июньская ночь пролетела, как одно мгновение.
Лучи солнца коснулись лица Оленьки, пробежались по нему, как пальцы по клавиатуре, играющие арпеджио. Барышня негромко чихнула – и открыла глаза.
В её просторной постели посапывала ещё одна сонливица. Варенька видела свой самый сладкий сон и не спешила пробуждаться. Её сарафан и рубашечка притягивали взгляд Оленьке. Казалось, что это сам господин Пушкин даёт ей какой-то знак.
- А впрочем, что я теряю. Погуляю немного и назад. Лиза вот не испугалась в таком видеть быть. А я чем хуже?
И она недолго думая надела Варенькино платье. После удушающих платьев, в сарафане было просторно и весело. Оленька Неожиданно ловко заплела свои волосы и, опустив свои стопы в уютные плетенные туфельки, поспешила прочь, через тайную дверь.
Ни на дворе, ни в окрестностях усадьбы никого не было слышно. Оленька смело зашагала к зеленеющему вдали лугу. Она уже забыла о данном себе обещании погулять и воротиться и шагала уже, как настоящая крестьянка, припоминая по пути слышанные в детстве простонародные песни.
Поднимающееся над горизонтом солнце становилось всё сильнее – оно уменьшалось, но сила его жара становилась всё сильнее.
Наконец, луг был как на ладони. В одном из его концов что-то подозрительно розовело. Оленька прищурилась и очень пожалела, что у неё с собой нет лорнета.
Анисья отчаянно трусила. Гости барина выехали на охоту ещё затемно. Барин пообещал в случае удачи большую награду, а в случае провала трёпку ей – проклятой бабе.
Анисье давно уже хотелось утопиться. Проклятая болезнь превратила её в ведьму. Теперь она с какой-то звериной злобой смотрела на хорошо сложенных девушек. Одень их в атлас и парчу, и их нельзя будет отличить от тех барышень, что живут в соседних имениях.
Все эти княжны, графинюшки и просто мелкопоместные дворяночки были ей, как кость в горле. Она сама хотела быть госпожой, но увы барин для своих постельных утех выбрал другую.
Ульяна была ничем не лучше её – их венчали в один день. Её муж был степенным и рассудительным и венчался уже вторым браком – чтобы с горя не запить. Барин отчего-то медлил с разрешением на этот брак, и Анисья исходила звериной злобой. Будучи в бане, она досадовала, что не может любоваться собой – в своих мечтах она уже давно щеголяла в барском платье и тратила те золотые монеты, которые барин хранил в своём расшитом золотом кошеле.
Однако вместо барских покоев её ждала серая, вросшая в землю курная изба.
Ульяна жила со своим мужем тихо и неприметно. Никто не ожидал, что она вскорости потяжелеет. Однако, и потяжелев, она оставалась такой же скромной и тихой.
Очнувшись от воспоминаний, она заметила бредущую по тропинке Варвару. Та вела себя как-то странно, то замедляла шаг, то почти переходила на бег, совершенно забывая о том, что все остальные девушки уже давно наги и ожидают сигнала.
- Это чего это, милая, не растелешалась по сию пору? Хочешь, чтобы твоей спинке батогами прошлись?
- Oui![5]–сорвалось с губ несчастной петербурженки.
Она попыталась убежать от страшной незнакомой бабы, но та ухватила её за косу, а другой рукой нагло и умело совлекала с тела чужой сарафан.
Все французские фразы тотчас попрятались по норам, как мыши.
- Ну, чего дрожишь-то? Это не больно… Барин только позабавится. Не хочешь, чтобы тебя собаки загрызли, побежишь, как миленькая.
- Собаки? Какие собаки? И почему за-грыз-ли? Ведь я же не Иезавель???
Он таких дум, она даже не почувствовала своей окончательной наготы и ринувшейся по дрожащим ногам торопливой ручееподобной струйки.
Анисья грязно выругалась и, сорвав придорожный лопух, стала небрежно вытирать ноги своей жертве. А затем брезгливо втолкнула ей в толпу хохочущих девок.
- Ну, Варька, держись! Попадёт тебе на орехи, - засмеялась одна и как бы в шутку потянулась к ягодице несчастной.
- Да как они смеют! Какая я им Варька?! Я племянница их господина, – мысленно бушевала Оленька. Но вслух ничего не могла сказать, только жалобно ойкала от щипков этих девок.
- Да хватит, Марья, чего ты к ней пристала. Итак девке не сладко придётся. С господских хлебов да на крестьянскую пищу.
Вдалеке раздался пушечный выстрел. Девки вдруг сорвались с месте и побежали, словно в какой-то детской игре. Их тела рассыпались по лугу. И Оленька побежала, глуповато мотая освобожденными из плена платья грудями.
Варя сладко потянулась и неожиданно проснулась.
- Ой, господи, где барышня-то? – подумала она, боязливо, словно с берега в холодную воду слезая с высокой кровати.
В комнате были только мебель и воздух. Ольга Павловна не могла стать невидимкой, она куда-то ушла. А может, пряталась за ширмами.
Варя заглянула туда, но там было только платье барышни.
- Господи, что с нею?
Она взяла сначала белье, затем платье и тщательно пересмотрела всё, думая, что барышня уменьшилась до размеров насекомого или стала девушкой с пальчик.
Варя всерьёз испугалась. Она начинала догадываться, куда подевалась приезжая барышня. Вчера они до полуночи читали повесть Пушкина. Читала, разумеется, Оля, а она только слушала, дивясь чужой фантазии.
«Вот, барин, вроде, а какие сказки сочиняет. Да не в жизнь такого не будет, чтобы дворянка да крестьянское платье надела. Оно ведь и навозом, и дымом, и Бог весть чем пахнет. Вот глупый. А наденет, так её тотчас на барский двор и сошлют. Нет, не бывает такого, - заключила она, зевая.
И вот теперь…
- Да неужто она мой сарафан на себя натянула? Да как ей в голову такая глупость втемяшилась? Воистину, чего имеем не бережём. Да ежели меня бы в шелка и бархат одели, разве я о какой другой одёже мечтала? Вот глупая. И куда пошла, там ведь.
Варя прикусила язычок. Ведь глупая барышня, наверное, уже давно гарцевала по лугу, но уже как нимфа, оберегая все свои прелести от зубов разъяренных собак.
Ключница много раз стращала Варю господскими собаками. Они с легкостью могли разорвать зайца, а не только что покусать легкомысленную дворовую девку.
Но сейчас размышлять было некогда.
Варя с тоской посмотрела на чужое платье, и как была нагишом, рванулась к двери.
Ноги сами несли её к лугу.
Она не боялась встретить ни дядю Пахома, ни дядю Евсея, и даже батюшка Амвросий был ей абсолютно не страшен.
«Надо не забыть сказать на исповеди, что бегала по селу в непотребном виде – аки Ева.
Ей даже нравилось быть безымянной и загадочной. Но вот он луг, вот бегущие по нему девки. Но где же Оленька?
Она побежала шибче.
Оленьке уже не хватало духу так бежать. Она чувствовала за собой тяжкое дыхание охотничьего пса, и готова была упасть ничком на мокрую, от ещё не успевшей сойти росы траву.
Ноги её подкосились какой-то невидимый сучок попал под пятку – и заморенная бегом барышня рухнула ничком.
Пес подбежал в ней, обнюхал её нагое тело и неожиданно лизнул в пятку. Оленька заёрзала по траве – ей было и щекотно, и стыдно одновременно. Весь страх перед Хватаем прошёл. Она вдруг вспомнила, как играла с ним, когда он был щенком.
- Он помнит, помнит, помнит меня! – застучало в её голове молоточками, словно её голова была затейливой музыкальной шкатулкой.
Варя бросилась к лежащей ничком госпоже.
Рябая ключница все струсилась от страха.
Её господин ловко спешился и величаво приблизился к лежащей ничком беглянке.
Та затаила дыхание. Рядом с ней была такая же светловолосая девушка, как и она, и дядя наверняка не смог сразу узнать её без привычного платья.
«Да и разве он мог видеть меня такой? В детстве разве что, когда я колыбели лежала.
Но дядя смотрел на правую ягодицу девушки. Он помнил это рябиновое пятнышко, помнил столь отчётливо, что думал, что всегда сможет опознать Оленьку по этому знаку.
И вот теперь.
Душа Вареньки ушла в пятки. Она бросилась к барину, протянула вверх худые руки и тихонько заплакала. Вслед за её плачем заскулил и неподкупный Хватай.
У рябой ключницы задрожали ноги. Она испугалась; испугалась и даже не почувствовала, что осрамилась ещё сильнее.
- Анисью на конюшню – пороть как сидорову козу.
Голос дяди прозвучал, словно бы с облаков.
Оленька заулыбалась. Никто не мог видеть её улыбки, кроме шустрых и ласковых муравьёв.
- Ой, барин не погубите, ой, лихонько, да кабы я знала, что она барышня-то, да разве я посмела бы. Я-то, свет родной, думала, что это Варька подлая от дела отлынивает. Ой не бейте меня. Ой… - запричитала Анисья.
Но её воющую тушу уже тащили прочь.
Генерал отпустил по домам всех гостей. Попросил принести ему ерофеичу и надолго задумался.
В его кабинете не могла жужжать даже муха. Только звон купленных в Москве напольных часов напоминал ему о течении времени.
Мысли генерала были далеко. Он вспоминал о своём грехе, который был так сладок, что он по молодости лет не замечал сокрытой в нём горести.
От этого солдатского приключения осталась память – милая раздвоенная память.
Проклятый мужик заморил всё же Настеньку, позже в его онучах нашли какую-то отраву. И хотя он клялся и божился на Святом Писании, его всё же пришлось сослать в Сибирь.
Генерал не хотел знать, что приключилось с Никитой. Он устроил жизни обеих сироток. Его сестра как раз лежала в горячке. Она разродилась мёртвым ребёнком и зять, хлопотавший возле своей супруги попросил своего деверя об одолжении.
Оленька была очень похожа на свою настоящую мать. Елизаров ездил к сестре часто, просто полюбоваться на ту, что напоминала ему такую скромную и совестливую Настеньку. В чертах Вари было больше отцовского, и он стыдился этих черт, боясь, что правда о происхождении сенной девушки выйдет наружу.
Анисья не выдержала и двадцати ударов плетью.
Её дух был вонюч и мерзок, как и то, что сочилось теперь из её тайного места.
- Издохла-с, - точно о скотине сказал молодой и молчаливый экзекутор.
По трупу уже ползала огромная чёрная муха, напоминающая бородавку. Анисью для порядка окатили холодной водой, но не пришла в разум, а просто лежала толстая, как пасхальная квашня.
- Отцарствовалась. Сколько она девок погубила. Всё помнится на Настасью зубы точила. Истинный крест, она её на тот свет спровадила. Кабы знать, кабы знать.
Анисья уже ничего не могла сказать. Её безобразное тело разом стало ещё более мерзким, казалось, что кто-то другой входит в это оставленное жилище.
- Закопать бы его поскорее, чтоб не воняло.
Варя с Оленькой играли в «Зеркало». Им нравилось представлять друг дружку попросту отражениями. Ведь отражение всегда загадочно и свободно. Живёт в своей зеркальной глуби. И не знает чей примет вид в следующий раз
Наверное бывало и так, и рассказ написан сильно, но баре на Руси редко отваживались на такое. В те времена даже крепосных девок негоже было позорить - замуж никто не возьмет, а мужики запросто могли за вилы схватиться..
Слегка напоминает "Барышню-крестьянку" А вообще-то Самая зверская помещица Салтычиха за такие издевательства была осуждена сидеть в яме до смерти. (Она в этой яме еще и умудрилась каким-то образом родить двоих детей). Там и померла. Возвращаю комплимент: язsк в полном соответствии с эпохой. Чисто по-русски! Браво, браво, Formidable! Je suis ébahie!
Так и писалось - в пику Пушкину - у Александра Сергеевича сладкая романтика - у меня же основанная на исторических исследованиях явь. А вообще Россия и США пережили большой искус - Россия - крепостничеством, Сша - рабовладением. Хотя, как говорит мой знакомый художник, американские плантаторы эксплуатировали не своих соотнчнственников а темнокожих жителей Африки, как будто насилие, лишение свободы можно как-то оправдать...
Помочь сайту
Поздравления
