Детский интерес

 
            Человек по своей сути – существо крайне любознательное, именно благодаря этому развивается цивилизация и движется научно-технический прогресс. Особенно любопытны мы в раннем детстве, ведь каждому из нас приходится открывать этот мир заново, нам всё интересно, мы всё хотим знать и задаём массу вопросов окружающим и себе в попытке осмыслить своё существование. Вопросы эти и ответы на них бывают порою банальны, порою комичны, но ребёнок, нашедший жука на дорожке сада, делает для себя не менее важное открытие, чем человек, пересекший Атлантический океан и открывший Америку. Так же, как и все был и я в детстве «почемучкой», имея ко всему жгучий  интерес, разжигаемый жаждой познания. Теперь с высоты прожитых лет, иногда бывает забавно взглянуть глазами взрослого человека на великие открытия и выводы, сделанные давным-давно.
          Жили мы тогда в деревне. Мне было уже лет шесть, а, может быть, семь, но бабушка всё ещё брала с собой мыться в общественной бане. Наша сельская баня, это не совсем то, что вы сейчас себе представляем, когда покупаешь билет и, раздевшись в раздевалке, отправляешься в общий зал с тазом в руке. Тут дело обстояло немного по-другому. Её построили на общественных началах. Собрались семей десять-пятнадцать, у кого не было своих бань, объединились в одну бригаду, попросили колхоз помочь стройматериалами, и на стыке двух улиц, где была широкая площадь с колодцем, возвели из самана для себя общую баню. Она являла собой небольшое приземистое сооружение с одним продолговатым окошком. Крутым архитектурным решением строение делилось на холодный предбанник и моечную комнату, она же одновременно была и парилкой. Дальнюю стену этой комнаты занимала широкая деревянная полка и массивная кирпичная печь, в которую была вмурована железная бочка с крышкой. Несколько таких же бочек с обрезанным верхом стояли у окна с запасом воды. Всё оставшиеся место занимали посетители – человек пять-шесть рассаживались на низких стульчаках и лавочках, а таз ставили на пол. В тёмное время помещение освещалось керосиновой лампой и свечками.
          Топили баню по субботам сами моющиеся, соблюдая очерёдность истопников, в обязанности которых входило: наносить воды из колодца, нагреть её и прокалить баню. В назначенный день желающие помыться приносили определенное количество дров, в зависимости от погоды. Когда управлять баней доходила до нашего двора, я тоже принимал в этом участие, смотрел чтобы огонь в топке горел равномерно, вовремя подкладывая в неё поленья, а если котёл закипал, звал отца, и он ведром переливал кипяток в свободную бочку, а котёл снова наполнял холодной водой. Естественно, что в баню допускался строго ограниченный круг людей. Со временем между ними сложились определенные отношения, правила, даже традиции. Это же относилось и к очередности посещения данного заведения.
          Первыми мылись девчонки и молодые особы, поскольку им требовалось время для сушки волос, перед тем как идти в клуб, вторым потомком шли пацаны и все желающие мужского пола, а в хвост им присоединялись те, кто любил попариться, чтобы захватить самый первый, самый ядрёный жар. Затем своё место занимали старухи и пожилые женщины, а за ними семейные пары. Истопники контролировали расход горячей воды, чтобы хватило всем, а купались последними.
          Вот такая общая баня стояла у нас в конце улицы, куда и ходил я вдвоём с бабушкой. С бабушкой, это потому, что не было дедушки, а мать и отец работали до поздней ночи. Да и кто ещё кроме неё мог так добросовестно вымыть меня? Она очень ответственно подходила к купанию, превращая эту процедуру в экзекуцию. Прежде всего бабушка намыливала мне голову так, что из пены торчали только мои уши и нос, и, мотая надо мной своими сиськами, тёрла мне спину, поливая горячей водой, от чего я верещал. Со временем я стал мыться самостоятельно, но под её контролем. Те двадцать минут, которые требовались на купание, я находился в компании пожилых женщин и таких же старух, как моя бабушка. Они совершенно свободно придвигались, в обнаженном виде, занятые каждая своим делом, нисколько не стесняясь меня. В детстве я был худенький и малорослый, так что никого из них даже не возникала мысль о том, что в моей маленькой головке разум давно обогнал моё щуплое тельце. И вот там, в полумраке деревенской бани, сделал я для себя ряд крупнейших открытий того периода жизни.
          Баня вмещала определенное количество людей, потому на каждую партию входящих набирался свой коллектив. Напарницей моей бабки была её подруга. Я часто слышал, как они совещаются насчёт сроков:
          -Ну, когда пойдём?
          - Давай после Яшки.
          Жил на нашей улице такой дядя Яша, дед моего друга, бывший фронтовик, человек не мерянной силы. На спор съедал пятьдесят штук варёных яиц. Когда на войне перед наступлением командованию понадобился «язык», то за ним пошёл дядя Яша с товарищами за линию фронта, поймал там двух врагов нашей любимой Родины, сунул их себе подмышки, одного под правую руку, второго под левую, без всяких наручников и верёвок, да и принёс в штаб, как два мешка картошки.  Говорят, что перед отправкой в тыл, попросили пленные показать этого удивительно рус-Ивана. А он вовсе никакой и не Иван, а Яков, сын Ивана!
          Так вот, этот дядя Яша, был большой любитель попариться. Мужики говорили про него:
          - Яшка парится страшно!
          Его единомышленником был дед Шило. Того все почему-то звали по фамилии. Маленький и худой, как засушенный пескарь, он имел во рту огромные железные зубы. От жара и удовольствия Шило постоянно скалился, зубы хищно поблёскивали в парном мареве, и мне казалось тогда, что, если остаться с ним в бане наедине, то он непременно поймает и загрызёт. Позже мне доводилось видеть, как они парятся. Прежде всего, дядя Яша мыл кипятком полку, проверял печку и предупреждал нас, пацанов:
          -А, ну, щеглы, мойтесь побыстрее, сейчас париться будем!
          С какой-то особой лёгкостью и изяществом он метал в духовку ковш кипятка, крякал и садился на корточки. Печь в ответ охала, лязгала всеми своими заслонками и выдыхала раскаленный вихрь пара. После первого плеска в бане распахивалась дверь, не выдерживая напора стихии, и её закрывали на крючок, после второго ковша гасла керосиновая лампа, задохнувшись в плотном тумане, после второго удара плавились стеариновые свечи, и мужики, красные, как варёные раки, на четвереньках выползали в предбанник.
          Мы ходили мыться после Яшки в хорошо прогретое пропаренное помещение. Бабушка усаживала меня где-нибудь в сторонке на стульчике, наливала в таз воды, приговаривая:
          - Быстренько мойся, я потом тебе спинку потру.
          И я мылся, между делом просматривая окружающую обстановку, на свой лад, переваривая факты. Тогда ещё женщины не интересовали меня в том плане, как привлекательны теперь. Моё воображение не рисовало эротических сцен и всяких похабных извращений. Я просто видел перед собой пожилых людей без одежды. Даже женская грудь казалась вполне обычным делом, ведь мне часто приходилось наблюдать её у кормящих матерей, да и, в конце концов, кто же из нас не сосал титьку? Главное, я знал, как она устроена и для чего предназначена, остальное мне было  безразлично. И всё же тут имелось над чем поразмышлять, при виде обнаженных женщин.
          Своим зорким глазом я заметил, что у всех внизу живота имеется выпуклый мысок в виде треугольника, прикрытым руном, не тронутым лезвием бритвы, как оно было завещано нам нашими предками. В сумрачном свете керосиновой лампы за плотным пологом курчавых волос я не мог рассмотреть, что же под ним находится. Но там, несомненно, что-то имелось! Что-то такое чего я не знал. Спрашивать про Это не полагалось, то была запретная тема, и я мучился не в силах разрешить свой вопрос.
          Впрочем, он интерес был вполне оправдан. К тому времени мы с пацанами понимали, откуда берутся дети, не вдаваясь в тонкости всего технологического процесса, мы твёрдо знали, что матери рожают детей в больницах. И мне было любопытно взглянуть на эти врата, через которые  человек из небытия выходит на свет. Как же это там всё устроено? Конечно мне неоднократно доводилось видеть это место у девчонок. Не будем далеко ходить за примером – сюда же в баню, женщины порой приводили малявок-пискух. Их мыли, поставив в таз на лавке, и при этом всё отлично просматривалось. Да и дома у меня были две младшие сестры. Ну, на что там глядеть, если разобраться. Так, самый что ни есть элементарный примитив человеческого тела – просто залысина с тоненькой щёлочкой посредине. Отец так и говорил про девчонок: «мокрощёлки»! Взгляд просто соскальзывал с этой выпуклости в своём безразличии, не в силах зацепиться за что-нибудь интересное, над, чем стоит поразмыслить. А вот у тётек совсем другое дело! Там что-то не так! Ведь не может быть такого, что бы у девчонок и женщин всё скроено по одному шаблону. Тут должны иметься какие-то другие конструктивные решения. Но какие? Это была тайна покрытая мраком, точнее – тайна покрытая волосами.
          У мужчин на этот счёт всё  обстояло гораздо проще и понятнее, всё открыто, доступно, очень практично в эксплуатации, так что не вызывало каких-либо кривотолков или неясностей. В конце концов, я сам имел миниатюрную копию мужского достоинства и с удовольствием ею пользовался и пользуюсь до сих пор, не предъявляя претензий изготовителю.
          Разумеется, с бабушкой в баню я ходил не постоянно, в равной степени приходилось мыться и в мужском обществе, где я также делал свои наблюдения и выводы. Как правило, с нами, с пацанами подбирался определенный контингент взрослых. Особенно часто присутствовал старик Корнеич. Может быть, от старости кожа его имела какой-то необыкновенно белый цвет, сквозь которую просвечивала зелёная татуировка вен. А между тем, его жена, бабка Авдоха была ведьма! Да, да, да! Так все говорили. Тайком. И я верил, потому что она курила «Беломор», и голос у неё хриплый и зычный, как гудок теплохода. Старик Корнеич бывало, командовал нами, давая советы:
          - Хлопцы, табачок лучше мойте, табачок   
          Именно «табачком» почему-то называли старшие наше свидетельство принадлежности к мужскому полу, женщины так же ещё употребляли слово «перчик». У самого Корнеича табачок всегда выглядел весьма плачевно, серый и сморщенный он напоминал старую сосновую шишку всю зиму пролежавшую под снегом, намокшую и слегка распотрошенную мышами.
          Зато у дяди имелась серьёзная  «заклёпка»! Если уж до конца пользоваться  овощной терминологией, то тут был не перчик, а скорее баклажан средней величины. Внизу он как бы слегка раздваивался, похожий на копыто годовалого бычка. Особенно привлекала внимание шляпка, обрамленная толстым воротничком, она имела синюшный, почти фиолетовый цвет. И у меня каждый раз закрадывалось сомнение: а не защемил ли где по пьянке дядя Петя своё громоздкое орудие, не зашиб ли где по неосторожности?
Пожалуй, ещё два человека представляли какой-то интерес для наблюдения – дед Митька и дед Даня.
          У последнего яйца висели почти до колен, словно два мешка с песком. Маялся бедняга грыжей или килой. Между прочим, добрейшей души мужик! Все его уважали и звали Данько, а за глаза – киляк
          А дед Митька, бывший фронтовик, скакал по бане на одной ноге. Вторая была ампутирована выше колена. Говорили, что он потерял её на войне, а я думал, каким же это надо быть растяпой, чтобы потерять собственную ногу? Ладно я, где-то посеял свой перочинный нож, так ведь дырка в кармане была, а тут целая нога! Повзрослев, я понял, что ногу ему сначала оторвало снарядом, а уж потом он её потерял, или может, кто-то стырил.
          В бане все ему старались помочь, услужить, но он сам весьма ловко управлялся на одной ноге. Пока дед Митька прыгал от двери до лавки, его косуля, тупо отрубленная внизу, болталась аккурат вровень с культёй. Невольно напрашивался вопрос: врачи специально ровняли культю под размер дедушкиного конца? или же это вражеский осколок обрубил всё одновременно, как по линейке? Если же произошло усекновение головки, то какой же длины была у деда эта штука в оригинале?
          Все прочие дяденьки ни чем особо не выделялись, нормальные русские мужики, передовики производства, большинство – партийные, и потому у них всё торчало, как положено, точно по ГОСТу, в том направлении куда указывала партия. Короче говоря, посещение мужского салона никаких особых загадок не несло, всему легко находилось объяснение. Если же возникали какие-то вопросы, то они скоро разрешались в дискуссиях между пацанами. Да и что зря говорить, у мужиков и так всё понятно, им прятать нечего. А вот женщины… Ведь, что-то же Там у них есть! Но что? Ответ на эту загадку пацаны тоже не знали.
          Как-то в конце лета потащила меня бабушка в баню, согласно регламента. Мыться в парной летом я не любил. Если на улице жара, и можно купаться в реке, зачем этот таз с горячей водой, но старая настаивала, что нужно хорошо промыть голову.
          Бабушка усадила меня в сторонке у окна, на маленькую скамеечку возле бочек с горячей водой, накрытых деревянными крышками и кусками брезента. Я уже хотел намыливать голову, как в баню вошла наша соседка, тётя Люся, совсем ещё молодая женщина, вдова. Муж у неё погиб по-пьянке. Уснул в поле, в телеге, а лошадь вздумала пастись. Шла, шла вдоль оврага, пока колесо в обрыв не угодило. Говорили – он мог бы остаться живым, но на дне оврага били родники, и образовалось болотце, куда и упал он лицом вниз, а сверху на него легла телега. Поскольку у тёти Люси не было пары, то купаться ей приходилось с бабульками и одинокими женщинами.
          Не обращая ни какого внимания на меня, сидящего ниже её колен, она подошла к бочкам на стройных длинных ногах, ладно скроенная деревенская Венера, наклонилась почти надо мной, доставая ковшом из ёмкости горячую воду. При этом низ её живота оказался точно на уровне моих глаз, примерно на таком же расстоянии, с какого я в своё время разглядывал портрет теоретика коммунизма – Карла Маркса, пытаясь понять, почему же этот человек не стрижётся и не бреется? Свет летнего дня лился в маленькое оконце бани, и перед моим взором открылся не изуродованный визажистами, пирсингом и татуировками, ярко освещенный солнцем женский лобок. Тётя Люся быстро сполоснулась и снова повторила прежнюю операцию. Тогда я ещё не мог оценить её как мужчина; эти широкие бёдра, розовый атлас кожи, овальную ямку пупка, не больше напёрстка, на упругом хорошо вычерченном животе, и эти мягкие переходы зрелого тела из одной выпуклости в другую… Наверное, она была красива! Но меня интересовала на её теле только одна выпуклость, плотно покрытая упругими колечками и завитушками сёрных с рыжим отливом волос. На кончике каждого волоска висела крохотная капелька воды, и казалось, что лобок был обряжен мелким стеклярусом. А под этим нехитрым нарядом, на бледно-розовой припухлости тела чётко просматривалась линия разреза, уходившая вниз между ног, образуя складку.
          Мне почему-то вспомнилось, как бабушка приносила с огорода первую созревшую дыньку, предвестницу осени. Я гладил её рукой, тёплую, прогретую солнечным зноем, с трещиной на округлом желтовато-кремовом боку и, сгорая от нетерпения насладиться сочной мякотью, вдыхал неповторимый аромат липового мёда, настоянного на диковинных травах.
          - Видишь – порёпалась, - говорила бабушка, - то сок её рвёт. Значит, спелая!
          Так выходит и тётя Люся тоже поспела? Только границы её разреза сглаженные нежные мягко закруглённые. Они похожи на губы ребёнка, который спит, насосавшись  материнского молока, и ангелы целуют его, а он улыбается во сне, полураскрыв свои прекрасные невинные губёшки, – уста, которыми глаголет Истина. Я смотрел на эту потаённую складку плоти, не понимая, чем она так неодолимо притягивает взгляд.
          Не знаю и до сих пор! Может быть, вся сила красоты в простоте? Всего одна черта, и этим сказано всё! Хвала тебе, Великий Творец, хвала и слава! За остроту и лёгкость твоего резца, когда из ребра Адама ваял ты Женщину. За чистоту и очаровательную изящность форм, за ту, главную, линию жизни, прорезанную твоей рукой, за тот последний штрих в предисловии к грехопадению. Никто не смог повторить твоё творение! О, если бы художники владели кистью также свободно, если бы линии ложились у них также легко и просто, то люди бы молились на их полотна, как на иконы…
          Впрочем, тогда в ту минуту, в моей голове царило полное отсутствие мыслей. Я просто смотрел, и не было в этом взгляде ни хамства, ни наглости, ни похоти, я не испытывал чувства стыда, неловкости, угрызения совести – только лишь любопытство владело мной. Ребёнок познавал Мир, а Мир приоткрывал ему одну из величайших своих тайн, и мне теперь хотелось узнать, где заканчивается эта складка.
          И тут, словно по заказу, женщина повернулась ко мне задом, круто согнулась в поясе, пробуя рукой температуру воды в тазу, и я чётко увидел под круглыми булками ягодиц, обрамлённый золотистым пушком край разреза.
          Все описанные сцены длились не более двух-трёх минут, но и этого было достаточно, чтобы сделать потрясающее открытие: у тётек всё устроено точно так же, как у девчонок! Кто бы мог подумать!
          - Голову мой! – одёрнул меня резкий окрик бабушки.
          По-видимому, в наивных глазах внука заметила мудрая старушка первые проблески хищного взгляда самца, ещё не осознанный им, просыпающийся основной инстинкт.
          С того дня больше ни разу она не брала меня с собой в баню, заявив всем, что я уже большой, и всё должен делать самостоятельно. Конечно же, я был рад, что мне, наконец, присвоили разряд взрослого человека. По субботам, прихватив таз, ходил в баню со своими друзьями, получая от родителей одну и ту же инструкцию: голову мыть с мылом, а спину тереть мочалкой. Этой древней банно-прачечной мудростью я пользуюсь до сих пор, добавляя к ней слова покойного старика Корнеича. А то любопытство, по поводу устройства  женского тела прошло, как и все многочисленные детские болезни, которыми мы когда-то переболели. Получив исчерпывающий ответ на свои вопросы, я потерял к этому всякий интерес.  Как говорят математики, закончив расчеты и доказав теорему: тема закрыта. Впрочем, лет десять спустя, тот интерес снова встал у меня с необыкновенной остротой и твёрдостью. Но это был уже совсем другой интерес, сами понимаете...