Одинокие дети.

  - Это одинокие дети, - сказал мой коллега и друг Яков Иванович Балдин, когда я пожаловался ему на хулиганов из моего класса.

   - Почему одинокие? – удивился я. – У нас в школе, по-моему, нет сирот. Иначе их бы отправили в детский дом.

  - Сирот нет, а одинокие дети есть, - грустно ответил Яков Иванович. – Сходи в семью, хотя бы того же Кузнецова, и всё поймешь.

  Он не преподавал в классе, где я был классным руководителем, но  моего Сашку Кузнецова знал хорошо, так как тот был грозой всей  школы. 

  Прямо на уроке он мог устроить дымовую завесу из старой фотопленки, взрывал какие-то пакетики с порохом и метко стрелял  по ушам девчонок из маленькой рогатки.

 На переменах в учительской меня сразу же окружали учителя, работавшие в моем классе, и все как один  жаловались на Кузнецова, который сорвал им уроки.

  Для меня это было тяжелым испытанием, так как я работал в школе первый год, и каждая такая жалоба казалась мне доказательством того, что учитель я никудышный, если не могу справиться даже с одним хулиганом.

  И в один из выходных дней я решил сходить к Кузнецову домой.

  Я долго кружил по так называемой Мордовской слободке, с трудом нашел на ней улицу Рабочую, но дома под сороковым номером  на ней почему-то не обнаружил. Тогда я понял, что Сашка был уже тёртым калачом, и специально дал мне неправильный адрес, зная, что я, как классный руководитель, обязательно буду посещать семьи неблагополучных учеников.

Пришлось опрашивать жителей слободки, которые сказали, что Кузнецовых здесь проживают несколько семей, а та, в которой есть хулиганистый сын Сашка, живет на другой стороне речки, до которой можно добраться, лишь сделав крюк с километр.

  Здесь я по достоинству оценил ум и сметливость моего Кузнецова, когда он сообщал мне свой адрес и учел все особенности городского рельефа.

  Спустя  полчаса я поднялся по разбитым ступеням старого просевшего дома и постучал в покосившуюся полуоткрытую дверь.

  - Входите! – раздался нетвердый мужской голос.

  Я  потянул на себя дверь, но та не поддавалась, и тогда я с трудом протиснул своё тщедушное тело в узкую щель.

   Первое, что я увидел в полутёмной и смрадной комнате был   мужик, сидевший за столом с огромной, как мне показалось, бутылкой водки на нём.

 - О, учитель! – радостно воскликнул он, увидев меня, но   попытки встать с места не сделал. – Рад познакомиться! Сашка мой мне все уши прожужжал, какой у них в классе замечательный учитель, а я никак не удосужусь зайти в школу, чтоб повидаться.  Садись, гостем будешь. Сейчас мы прикончим с тобой этого «гуся [1] » , а потом поговорим об учебе.

  Несмотря на свою молодость и неопытность, а также очень застенчивый характер, я нашел в себе смелость убрать со стола бутылку и присесть на шаткий табурет.

  - Сначала поговорим, Владислав Семенович - произнес я твердо, и он, несказанно удивившись тому, что я знаю его имя – отчество, сменил свой жизнерадостный тон на деловой, робко сказав:

  - Поговорим, конечно, поговорим, только я вот во двор сбегаю по малой нужде. 

  Когда он, грохнув дверью, вышел, я огляделся. Теперь я заметил на неприбранной кровати женщину, которая спала, открыв рот и разметав по  подушке льняные волосы.

  В темном углу я с трудом различил трех детей разного возраста, от трех лет до шести, сидевших вокруг огромной куклы и старавшихся вернуть ей на место оторванную голову. На меня они не обращали никакого внимания     

  Когда Сашкин отец вернулся и с сожалением посмотрел на бутылку, стоявшую под столом, я попросил его сесть и рассказал ему о всех хулиганских проступках сына.

 - Ну что же, будем принимать меры, - сказал он решительно, выслушав меня, и почему-то посмотрел на охотничье ружье, которое висело на стене. – Ты, учитель, не беспокойся, всё будет в ажуре. Сашка теперь будет на уроках как паинька сидеть. Я тебе слово даю.

  Я не очень поверил его слову и вышел из дома с ощущением, что я побывал в каком-то другом мире, мне совершенно незнакомом.

 На следующий день Сашка пришел в школу с синяками на лице и вел себя, действительно, как паинька. На меня он смотрел с плохо скрываемой ненавистью, и я даже пожалел о своем посещении его семьи.

  Но так длилось недолго.

  Я пришел в свой класс чуть раньше звонка на урок и увидел там ужасную картину. Прислонив к доске Лену Русакову, слабую девочку, переболевшую церебральным  параличом, Сашка Кузнецов размеренно бил ее кулаком в живот и при этом широко улыбался во весь свой огромный рот.

  Я уже был готов наброситься на него и отшвырнуть его любым способом  на парту, не думая о последствиях, когда взглянув на лицо девочки, был поражен его выражением, которое  остановило меня в двух шагах от неё: она тоже улыбалась…

 Беспечно и радостно, словно ее не били, а ласкали…

  Гораздо позже я разгадал секрет этой невыносимой для чужого взгляда улыбки.

  Во-первых, после перенесенной болезни у нее, видимо, отсутствовал болевой рефлекс, а, во-вторых, мальчики никогда не одаривали ее своим вниманием, и то, что Сашка проявил его, пусть даже таким жестоким способом, было для нее огромной радостью.

  Но об этом я тогда не думал. Я просто подошел к ним, взял Сашку за шиворот, развернул его лицом к себе и ударил его коротким тычком в солнечное сплетение, не забыв при этом улыбнуться, Точно так, как улыбался он сам, избивая беззащитную девочку.

  Удар оказался довольно сильным, и Сашка, широко открыв рот и выпучив глаза, начал прерывисто глотать воздух.

  - А ты почему не улыбаешься? - спросил я его. – Посмотри на Лену. Ей до сих пор приятно, как ты ее мутузил. Неужто я не туда попал? Ну, тогда извини.

  Я прошел к своему столу и нашел в себе силы поздороваться с классом.

  Хотел открыть журнал и не смог: у меня дрожала левая рука, а у правой не разжимался кулак. 

  - Тема сегодняшнего урока:  повесть Аркадия Гайдара «Тимур и его команда», в которой рассказывается о настоящей дружбе и подлом предательстве, - сказал я.

  Урок прошел прекрасно.

 Но я чувствовал себя отвратительно: ведь я впервые поднял руку на ученика.

  После уроков, по дороге домой, я рассказал обо всем Якову Ивановичу.

  - Ты все сделал правильно,-  не задумываясь сказал он. – Это как раз тот случай, когда кулак убедительней всех других средств. К тому же ты ударил его всего один раз. Значит, ты – не садист и даже не сторонник физического воздействия на учеников.

  Балдин был для меня большим авторитетом, он пришел в школу с Военно – Морского флота, и отличался от всех других учителей постоянной выправкой и точностью суждений.

  Я был благодарен ему за сказанное, хотя окончательно рассеять мои сомнения о правильности содеянного мною ему не удалось.

   Но после того случая Сашка вел себя безупречно, даже на уроках пения, которые раньше он срывал постоянно.

  А мне хотелось поговорить с ним, как говорится, по душам, особенно, когда я вспоминал его пьяных родителей и детей, играющих с растерзанной куклой в грязном углу неприютного дома.

  И однажды, после окончания урока, который был в их классе последним, я окликнул его:

  - Саша, останься, пожалуйста.

  Он остановился на полпути, и я увидел, как побледнели его щеки, а взгляд стал тревожным и беспомощным.

  Я подошел к нему, и тогда произошло вообще что-то странное и непонятное для меня: он сжался в комок и прикрыл живот портфелем.    

  И мне стало  страшно, потому что я понял: он думал, что я буду его бить.

  Даже безвинного…

  Как, вероятно, его часто  бил пьяный отец…

  - Подожди меня, - сказал я. – У меня накопилось много тетрадей, помоги мне донести их до дома.

  Он улыбнулся какой-то грустной и ничего не говорящей улыбкой и взял из моих рук тяжелую «авоську» с тетрадками.

  Мы вышли из школы вдвоем. Во дворе еще играли в снежки ребята, которые жалели о расставании с друзьями, было шумно и и весело.

  Но все замерли, увидев нас с Сашей, идущих рядом, и, вероятно, удивившись тому, что на наших лицах, и у меня и у него, отражалась неподдельная радость доверия друг к другу.