Угасшие до срока

О войне я узнала, когда мне было десять лет. То есть, к тому времени  знала о ней всё…и ничего. Война была для меня состоянием, временем и местом - подвигов. И горьким сожалением  позднего появления на свет, когда невозможно заявить о своём бесстрашии, беззаветной любви к Родине  и ненависти к  врагам. Мелкие «подвиги», когда в нашей  ватаге на вопрос: «Ну, кто самый смелый?»,  я со всей дурью первой ступала в валенках на тонкий ещё лёд пруда, проваливаясь по пояс, или  лезла в кромешную тьму, опутанную паутиной, под заброшенным покосившимся колхозным амбаром – в счёт не шли. Это было подготовкой, проверкой на смелость и выносливость. Проверку  проходила, а -  когда жизнь… за Родину,  не предвиделось. Никаких войн, конечно, уже не будет. Борьба идёт, но – за мир во всём мире. Был в этой мирной борьбе  один опасный участок – граница,  линия  фронта, которую то и дело переходили шпионы. Там оставалось  место для подвигов, но мне не повезло. Я – девочка. Поэтому не могу даже мечтать о том, что стану пограничком, когда вырасту. А до  Малой Ивановки никакие шпионы не дойдут, их раньше поймают. Да, и что делать в деревне  шпионам, ничего секретного здесь  не было.

Летом шестьдесят первого года  наша семья  переехала из Малой Ивановки в Камышин.   Мы жили во флигеле  при больнице,  поэтому мама с утра до ночи, и даже ночью, была на работе. От больницы, которая находилась в бывшей барской усадьбе,  до села – два километра. У мамы - больное сердце, ей трудно  ходить на вызовы, а без них  у нас обходилась редкая ночь - село  большое.

Помню разговоры о переезде в город -  мне  переезжать не хотелось. Я  не знала, что такое - нормированный рабочий день, о нём  говорил папа,   не верила, что в городе нет больных, к которым маме нужно будет ходить. Моё мнение мало интересовало родителей, и  мы переехали.  Квартиру  дали через год, а пока  строился наш будущий дом,   стали жить у папиной сестры, моей крёстной. Меня записали в ту же школу, в которую ходила старшая двоюродная сестра Лида. Мама устроилась работать в тубдиспансер. По ночам никто не стучал в окно, мы  спали непривычно – спокойно. Первое время  я страдала  оттого, что отлучена от маминой работы,  больницы. Мама объяснила - больные в диспансере при кашле выделяют палочки Коха. Можно заразиться и заболеть туберкулёзом.

К зиме нам с Лидой купили  лыжи. В магазине мы стояли с вытянутыми вверх руками, а папа  примерял - Лидины лыжи оказались длиннее моих.  Когда выпал снег, шла вторая четверть, рано темнело,   наши  прогулки были короткими - какой-то часок – полтора, после школы. Ждали зимних каникул.  Они наступили - я заболела ангиной. Выздоравливать стала только к концу каникул. В тот злополучный день мы с Лидой остались дома одни. Мама и крёстная ушли с утра на работу,  вскоре и папа ушёл по делам, наказав Лиде никуда не отлучаться до его прихода и не выпускать меня на улицу. Как только  остались одни, Лида поставила мне градусник и через пять минут объявила, что температура почти нормальная, можно, пока родителей нет дома, сходить,  покататься на лыжах. Свежий воздух будет на пользу. Я не возражала – надоело лежать в постели, жаль было,  скучно промчавшихся,  каникул. Записки, конечно, не оставили. 

День выдался, как на заказ. Светило солнце, снег искрился всеми цветами радуги и, мурлыча, словно кот, расступался под лыжами ровными полосками. Когда  вышли за город, Лида предложила сходить в Елшанку, навестить тётю Зину, и я тут же  загорелась идеей настоящего лыжного похода. До Елшанки – шесть километров степью, не то, что кружить накатанной лыжнёй вдоль крайней улицы  города. Мы часто бывали в гостях у тёти Зины, старшей сестры и папы, и крёстной, но чтобы прийти к ней одним, без взрослых, такого ещё не бывало. Лида сказала, что тётя  будет нам очень рада. О том, что в степи можно встретиться с волчьей стаей, или сбиться с пути, не найти дорогу, я ни одной минуты не думала. Лида была для меня авторитетом после родителей и крёстной.

Мы не встретились с волками  и с пути не сбились - скатились с высокого холма прямо к дому, только тётя  нам совсем не обрадовалась, не поверила, что родители могли отпустить  одних и что  вообще знают о том, куда мы пошли. Долго задерживать в гостях не стала. Собрала на стол, покормила и отправила, наказав идти не степью - напрямик, а вдоль дороги. По ней,  хоть  изредка, но ходят и ездят. Она вышла с нами за деревню, чтобы удостовериться наверняка в том, что мы не ослушаемся и не пойдём напрямик. Когда её не стало видно, Лида повернула лыжи от дороги, сказав, что так слишком долго, а нам надо торопиться, может и успеем до темноты, а, главное, до прихода взрослых, оказаться дома.

Ни до темноты, ни до прихода взрослых, мы не успели. Когда  ввалились в дом, первое, что я увидела – стоящая на коленях перед иконами мама, рядом с ней – крёстная. Крёстная перед иконами на коленях стояла каждый день, она была верующим человеком. Но - мама? 

В тот вечер мы с Лидой могли  получить по порции отцовского ремня… и не по одной, если бы мама, увидев нас, не повалилась с колен на пол. Она хватала ртом  воздух и не могла вдохнуть его. Папа кинулся к аптечке, крёстная – вызывать «скорую». Маму  увезли. Крёстная сказала, чтобы мы поужинали сами, и встала к иконам. Перед сном она зашла перекрестить нас,  мы передали ей поклон от тёти Зины, и в подробностях рассказали  о том, где  были. 

                                    **************************

                    Мама  лежала в больнице полтора месяца, а выписавшись, на работу больше не пошла. На ВТЭКе ей дали вторую группу, которую должны были  назначить несколько лет назад. Но каждый год, проходя комиссию, она «выплакивала» третью - рабочую.

Я чувствовала свою вину в том, что её  больное сердце, стало работать ещё хуже, но не понимала, почему  не свободна, как другие дети, и мои дни расписаны по часам. Если   «исчезаю» на лишний час-другой, у мамы синеют губы, и сердце почти перестаёт биться. Куда я могу деться? В то время никаких происшествий с детьми не случалось, по крайней мере, мне о них не было известно. Наверное, тогда я повзрослела, раз смогла задать  такие вопросы маме, а  она – ответить на них:

-Когда началась война, мы жили в Сталинграде. У меня был другой муж, не твой папа. Его звали Виктор, а тётя Лида, о которой ты всегда спрашиваешь, кем она доводится мне, - его  родная сестра. У нас с Виктором подрастало двое детей –  Юленька и Валерик, мы ждали третьего ребёнка. Галочка родилась уже в войну, в ноябре сорок первого года. Виктор работал на военном заводе,  у него была «бронь»,  но он отказался от неё и ушёл на фронт.  Погиб, Юля…  в последний день войны – восьмого мая, в Праге.

Мы остались в Сталинграде, эвакуации  не было, никто не верил, что немцы  войдут в город, и здесь будет ад. Я с детьми из квартиры перебралась жить к свекрови, матери Виктора. В большом доме на Дар-горе  жила и тётя Лида с Тамарой и Славиком. Да, теперь он - дядя Слава. Тамаре - восемь лет, Славику, как и Юленьке – пять. Валерику – три года, а Галочка - совсем маленькая. Вместе нам было легче жить. Бабушка нянчилась с детьми, Томочка ей помогала, а мы с Лидой работали. Она -  на заводе,  я - в больнице для душевнобольных. Сталинград бомбили, зенитки не справлялись с фашистскими самолётами, фронт подступал всё ближе к городу. В конце августа, когда немцы подошли к тракторному заводу, стали эвакуировать население за Волгу. Нам, на больницу, выделили транспорт для подвоза больных и кое-какого имущества к переправе. Объявили, что медперсонал с детьми переправят после больных.  Мы бежали к Волге под бомбами. Юленька держала за руку Валерика, он –  мой подол, а я несла на руках Галочку. Когда добрались до переправы, туда прорвались немецкие самолёты. Из них сыпались бомбы и без передышки строчили пулемёты. Убивать там было уже некого - на паромах, лодках, катерах, в воде – только   мёртвые. Вода в Волге по цвету не отличалась от крови. От переправы все, кто на неё не успел и остался в живых, отползали. Спрятались в овраге и лежали там до ночи, а когда стемнело и бомбёжка поутихла, стали пробираться домой. Только дома уже не было, его  разбомбили. Погибла Анна Ивановна, свекровь.  Запасы  продуктов  сгорели  вместе с домом.  Сначала мы прятались  в овраге, в пещерах. Потом стало очень холодно, как не замёрзли, не знаю. Перебрались в уцелевший подвал дома, где до войны  на первом этаже был большой магазин. Набилось нас туда! И почти все с детьми. Дети плакали от голода и умирали один за другим. Где-то, где – не помню, разжились буржуйкой,  топили её, чем придётся, пили горячую воду. Да и воду надо было раздобыть. Первой угасла, как свеча, Галочка. За ней – Валерик. Я ничего не могла сделать. Понимаешь, Юля… ничего. Они умирали от голода на моих глазах, а я жила. Юлечка умерла последней. А может и осталась  жива, если бы не фашисты, которые забежали  в подвал на запах мяса.

Мы с  Лидой оставили Томочку за старшую и ушли искать что-то съестное.  Добрели до оврага и увидели внизу людей. Спустились - возле убитой лошади было много народа. Нам  досталась нога. Полдня вытаскивали её наверх по склону. Сил-то - ни у неё, ни у меня. Поднимемся немного и скатываемся обратно. Так много раз. Но вытащили, принесли домой. Опалили, почистили кое-как и поставили варить. На этом бульоне спасся бы не один ребёнок. До прихода наших оставалось совсем немного. Какой запах пошёл от кастрюли, когда вода закипела… дети сгрудились. Никто из них не спросил, когда же им дадут поесть. Только смотрели… и ждали. Маленькие старички. И тут в подвал забежали два фашиста с автоматами, прицелились в детей, отогнали от печурки. Схватили кастрюлю и унесли. Стрелять, правда, не стали. Юлечка  ждала наших, очень ждала… не дождалась. А, немцы, Юля, разные были. Не все – фашисты. Вскоре, после того, как остались из детей только Тамара со Славиком, в подвал забрёл ещё один немец. Посмотрел на нас, как на привидения и ушёл. Через некоторое время вернулся с куском хлеба и протянул его Лиде. Показал рукой, какого роста его киндер и погладил мальчика по голове. Этот кусок Лида разделила на несколько крошечных кусочков.

Потом пришли наши. Город освободили от немцев. Меня направили на работу в Елань, а я была ни живой, ни мёртвой. В тридцать лет называли бабушкой. Мне было всё равно. Когда уезжала в Елань, мы договорились с Лидой, что я возьму с собой  Тамару со Славиком, и они пока побудут  моими детьми. У них - дистрофия. Хоть после освобождения стали выдавать по карточкам хлеб, но на хлебе они бы не поправились. Нужно и молоко, и яички, и хотя бы чуть-чуть мяса.  Я забрала их к себе в Елань, там было не так голодно, как в Сталинграде. На них мне выдали карточки. Потихонечку они поправлялись. Тамара ходила в школу, Славика я брала с собой на работу, когда не с кем было оставить. Иногда он ходил со мной на подворный обход, все ослабленные дети ставились на учёт, им полагалось дополнительное питание. Тогда не говорили – ослабленные, говорили – пухлые. Однажды вечером я укладывала детей спать и спросила у них, кем бы они хотели стать, когда вырастут. Тамара сказала, что – учительницей, а Славик нахмурился и сказал, что,  когда вырастет, будет ходить, переписывать пухлых детей. Так сжился с войной, что   не думал о другой жизни, в которой не голодают.

                    *****************************

Война, о которой она рассказала, не была похожа на героическую, что я видела в кино - на этой  были только  страх, голод, холод и смерть.  Страх – потерять, никогда не оставлял  мою маму.

Что у войны не женское и не детское лицо,   я прочла через тридцать лет. Примерно в то же время, когда прочла две журнальных публикации Светланы Алексиевич, в «Новом мире» был напечатан рассказ Людмилы Овчаренко о днях Сталинградского ада. Я перелистывала журнал перед сном. Но,  когда увидела этот рассказ,  о сне забыла не только в эту ночь - и в несколько следующих. Сердце вздрагивало от каждого прочитанного слова.  Так близко были они  друг от друга – маленькая девочка Людмила и моя мама. У них нашёлся даже общий знакомый – «Саша, Дубовка горит». Это прозвище  душевно больного человека  мне знакомо, мама рассказывала о нём.

Они не  были солдатами.  И не Родина назначила  им, стать живым щитом. Кто-то,  не доверяя  солдатам, решил, что  они станут  сражаться за город, если только рядом будут плакать, умирая, дети? Десятки тысяч детей? Бог им, судья.

От мамы я никогда не слышала таких рассуждений. А, кроме их, переживших ад Сталинграда, и не только Сталинграда, никто  не имеет права рассуждать о цене, за которой не стояли.

 Страшно от того, что её пытаются обесценить.