Память сердца

                                                                                                                   Памяти моей бабушки Веры Васильевны посвящаю

За окном третий день моросит дождь. Пасмурно, холодно, тоскливо. Зябко кутаясь в тёткин полушалок хожу бесцельно по дому, натыкаюсь взглядом на родные, милые сердцу безделушки. Вот фарфоровые слоники на белых кружевных салфеточках. Одного нет в ряду – это я постаралась. Уж не помню, как так получилось, но разлетелся слоник на множество осколков. Тетя Паня не стала браниться. Ни разу за всю свою жизнь не повысила она на нас голоса. На глаза опять навернулись слезы. Милая моя, родная, сколько же в тебе было любви и терпения с нами, озорниками. А вот и расписная под гжель вазочка. Стол у нас круглый, с крестовиной внизу, был покрыт тяжелой оранжевой скатертью с длинной бахромой по краям. Мы там любили прятаться. Однажды Петька, наш со Светкой закадычный друг, неловко потянул да и стащил скатерть со стола со всем, что там было. Вазочка, слава Богу, убереглась – запуталась в мягких складках. С тех пор стоит на буфете. На бревенчатых стенах в простых рамках фотографии мамы, папы, бабушки и дедушки. Какие красивые лица! А вот Паниной фотографии нет. Как я ни искала, ни одной не нашла. В красном углу две иконы: Вседержителя и Владимирской Божией Матери. В деревянных киотах, украшенные почти выцветшими от времени восковыми цветочками. Сколько себя помню, иконы стояли на божнице, покрытые всегда чистым белоснежным рушником. Перед ними теплилась незатейливая стеклянная лампадка. В груди какая-то странная пустота, как будто сердца нет. Ах, Прасковья Александровна, что же ты наделала! Как теперь жить без тебя?

      Зима 42-ого года выдалась суровой. Бронь с папы сняли по осени. Он ушел на фронт и больше о нем мы ничего не знали. Мама с бабушкой пошли работать на завод. Сначала посменно, потом уходили на неделю. Прибегали по очереди взять смену белья, помыться да посмотреть на нас, ребятишек. На нехитром хозяйстве осталась папина сестра Паня, Панюшка, как мы ее ласково называли. Сколько же ей лет тогда было? 16? Да, похоже на то. И на ней же четверо детей: мы со Светкой – близняшки, и два братика-погодки. Беда пришла в конце февраля. Мама попала под пресс: как говорили женщины, голова закружилась от усталости или недоедания. Сутки промучилась в больнице и умерла. Бабушка держалась, как могла, но по весне сильно простудилась. В горячечном бреду металась, звала сына, сноху, все просила у них прощения за что-то. И не приходя в себя, умерла. Осталась с нами Паня, покрыла голову черным платком, да так и не снимала траура до конца дней своих. Детей всех сберегла, выходила, выучила, выпустила из родного гнезда. Замуж так и не вышла. На письма мои отвечала редко. Всё у неё хорошо, никогда ни на что не жаловалась. Да и слёз её никогда мы не видели. Ой, нет. Было раз. Институт я тогда заканчивала, случилось так – забеременела. Приехала, кинулась к Пане в ноги. Проговорили, проплакали с ней всю ночь. Твердо наказала она мне рожать и не сомневаться, не слушать всяких доброхотов. Верила, что мальчик будет. Просила об одном, чтобы назвала я его именем отца, брата её ненаглядного, сгинувшего в лихую годину без вести.

Умерла Паня тихо в одночасье. Так вышло, что мне одной пришлось её собирать в последний путь. На шее, рядом с простым латунным крестиком на темном шнурочке обнаружился небольшой кулон с едва заметным замочком сбоку. Повертела, покрутила в пальцах, а он возьми да и откройся. Пригляделась, а это полуистертый фотоснимок, так ,что и лиц не разглядеть. Батюшки мои, так это мы все четверо: я, сестра, братики. Мал мала меньше. Я уж и не помню, когда фотографировали нас. А это что за плотно скрученная бумажка? Осторожно начинаю разворачивать, стараясь не разорвать. Исписана вся мелким корявым почерком, не разобрать слов. Где–то лупа была. Ага, вот она. Похоже на Панин почерк. Полуграмотная она была, письма писала неохотно, а тут. При тусклом свете лампы начинаю разбирать слова, шевелю губами и обмираю: «Мира заступница Матерь всепетая я пред тобою с мольбой бедную грешницу мраком одетую Ты благодатью укрой…» Тут я бессильно опустилась на пол, уже не в силах сдержать рыдания.

Уже на кладбище, прощаясь с Паней, Прасковьей Александровной, кладу украдкой ей под ладонь кулон. Не снимала она его всю свою жизнь, храня у сердца самое дорогое, что было в её жизни – лики любимых деток и эти сокровенные слова.

P. S. Много лет спустя, в библиотеке, совершенно случайно я наткнулась на томик замечательной поэтессы середины XIX века Юлии Валериановны Жадовской и прочитала её восхитительную «Молитву к Божией Матери».

Мира заступница, Матерь всепетая!

Я пред Тобою с мольбой:

Бедную грешницу, мраком одетую,

Ты благодатью прикрой!

Если постигнут меня испытания,

Скорби, утраты, враги,

В трудный час жизни, в минуту страдания,

Ты мне, молю, помоги!

Радость духовную, жажду спасения

В сердце мое положи:

В царство Небесное, в мир утешения

Путь мне прямой укажи!

Я знала эти строки наизусть, они были в сердце моём, как память о незабвенной Прасковье Александровне, заменившей нам отца и мать.