У м

Час на самолёте до Симферополя пролетел незаметно. Даже любимая книжка - вечная спутница, распахнув свои корки для очередной встречи, с вынутым кляпом закладки, не сказала, ни слова. Я уже предвкушал сахарный вкус «Кокура» и туманнозелёную Ялту, куда и добрался по прилёту, через несколько часов. Не желала душа наблюдать дома агонию красок осени под однообразным утренним снежком: серо-розовое изношенное осадками небо, с летящими бог весть откуда, слипшимися хлопьями, мыльную кашицу из ледышек под ногами, не предвещавший ничего хорошего, парок изо рта.

     Решился я на поездку сразу, как только, сквозь сон позавчерашней одинокой, полной воспоминаний и дремотных провалов, ночи, услышал размеренный призывный  набат ещё тёплых волн о знакомую набережную. Солёные брызги, протёкшие на губы разбудили меня. И вот я приехал навстречу к ним: к влажным пальмам, шороху гальки, к мнимому горизонту, обозначающему свои границы в зависимости от воздушно-капельного настроения. Приехал на несколько дней без всякой особой надобности и сразу лёгким шагом направился вдоль знакомой каменистой речки к морю.

     Сон мой, подсвеченный внезапно вышедшим солнышком, обернулся явью, натурой: звуками улицы, продавщицей мороженого с голубым пингвином на морозильном ящике, встречными улыбчивыми лицами, дворнягой, лежащей на лужайке подстриженного газона.

     Ялта ещё дышала теплом и чтобы почувствовать это дыхание  и унять волнительную дрожь от незапланированной встречи с ней, я присел на скамейку. Сквозь уже почти расступившуюся листву, в просвете площадного пространства, за ажурным заборчиком, с неё было видно всё в блёстках, ещё беззвучное полотно воды.

      О чем думают в таких случаях? О чём говорят в таких случаях? Наверное, это и есть то безмолвное состояние души, когда ей не нужно прятаться и выдавать в эфир словесные обманки. Не нужно таиться в укромных углах и чуланах собственного Я. Всё открыто:  даже мифический третий глаз, исследуя пространство, имеет возможность заглянуть за ту сакральную черту между величиной неба и толщей воды, где, как мне кажется, и живёт сказка.

      После солёного рукопожатия (полы пальто тоже приняли участие) и внезапного омовения ног (волна дуплетом, обогнав сама себя, проникла в ботинок) приветствие было закончено. Я отправился за завтраком в ближайшее кафе.

     Массивная деревянная дверь с разноцветными витражами, впустила меня, а затем и подтолкнула в полутьму с красными пятнами абажуров на столиках. Здесь нашлось и моё любимое вино, и неизменное пюре с котлеткой, и говорливый собеседник-картофельный нос, с украинским смаком потреблявший бутерброды с салом и водкой.

      Этот, не по сезону отдыхающий  с набитым ртом, уверял меня, что ещё вчера он плавал, и вода – блаженство. Допил свой графинчик, шумно встал и, махнув для приличия мне рабочей пятернёй, пошёл расплачиваться к бару. 

     А что я ещё хотел увидеть в курортном городе? Но ведь что-то же хотел! Припомнился мне один знакомый знакомого в местечке под названием Гаспра. Мы с женой невообразимое количество лет назад отдыхали у них, снимали комнату. Вроде он был…санитарным врачом. Собирал коньячную дань с местных санаториев и подписывал разрешения на работу. Конечно, приглашал, конечно! Но я, не был уверен, что он теперь вспомнит нашу влюблённую пару. Однако, после часовой прогулки по знакомым парапетам, наглотавшись вместе с ветром воздуха воспоминаний, наполнив лёгкие растворёнными в здешней атмосфере йодом и солью, я взял такси в прошлое.

     Дом моего врача найти было легко. Он стоял на развилке дорог. Под единственным балконом с каменными пузатыми балясинами этого эпохального особняка рос благородный лавр, а в самой излучине, почти у асфальта, остроконечный пирамидальный кипарис правильной формы. Всё оказалось на месте и даже приумножило массу и объём. Стены здания, некогда приютившие нас, постарели. Давно некрашеная штукатурка приобрела багровый южный загар, а в балконном окне вместо стёкол были вставлены крашеные белым катарактические фанерки.

     Странно было проделывать тот же путь много лет спустя. Сердце лениво ежилось от уколов памяти: в день приезда мы с Соней тем тёплым вечером с экзотической жадностью пытались надрать впрок лавровых листьев. И всё нюхали их, нюхали, словно весь смак земли заключался в этой пряности.

     В полутёмном единственном подъезде царил запах старого дерева и моя осторожная нога всё проваливалась к полу, никак не могла наступить на первую, ведущую к верху опору. Когда же это случилось, ступени пропели мне скрипучую песню в два пролёта с куплетом площадки, заваленной бывшими вещами.

«Опоз-з-здал с-с-сударь, опоз-з-здал…з-забыли м-мы, з-забыли».

      Кнопка звонка отсутствовала. Я тихонько постучал. «В любом случае, - думал я, - ночлег тут можно найти, даже если…». Но через невнятную паузу дверь приоткрылась, и зависла нерешительно на середине пути,  стыдливо показывая цинковое ведро и швабру, прислонённую к стене. 

- Заходите, прошу Вас, - еле расслышал я, посаженый с прорывавшейся хрипотцой голос, - дверь прикройте плотнее – сквозняки.

Вопреки моим предположениям, он вспомнил нас, и даже был видимо рад, что именно я появился на пороге его квартиры. Долго вглядывался в моё лицо, поглаживая пальцами ощетинившийся подбородок.

- Время, время…Вы не сильно изменились, …а Ваша жена?...

- Осталась дома, - ответил я, хотя даже сам почувствовал в своих словах фальшь.

     Всё равно, всегда приятно знать, что где-то за тысячи километров чужая память хранит гипсовый отпечаток твоего благородного следа. И даже если случится вернуться, то история, оставленная здесь, будет светиться вокруг тебя ореолом подлинности, как у денежной купюры с большим достоинством, подставленной к инфракрасным лучам.

- Вроде не сезон? – санитарный врач вопросительно посмотрел на меня, и, видя, как я достаю из портфеля бутылку марочного вина, поморщился и добавил, - Зря, зря Вы это, лучше бы водки принесли, не переношу этот жжёный сахар.

- Дак я …, - повернулся было к двери.

- Стойте. Не нужно никуда ходить. У меня всё есть.

     Мы просидели с ним до полуночи. Он рассказал мне историю расставания со своей супругой, я же умолчал свою. Потом он выдал мне простыни, одеяло, и устроил меня в гостиной на пузатом диванчике с откидывающимися воланами и полукруглой спинкой с овальным зеркальным глазом в деревянной её части, потерявшим от старости амальгаму. В то лето мы с Соней тоже тут спали. Худые были, как-то убирались оба в сие прокрустово ложе. И душа странно грезила, понимая, чем бы не наполнено было это пространство круга, но сегодня он сомкнулся в этой же диванной точке, откуда и начался.

     Я лежал один при свете тусклой потолочной лампочки в пропахшей самшитовыми опилками  комнате, (хозяин занимался резьбой по дереву). Разного роста фигурки толпились перед книгами во всех шкафах за стеклом и на всех открытых полках. Взгляд мой остановился на картине, которая свисала над диваном под неприлично опасным углом. Изображённый на ней отец врача стоял на балконе этого же ещё юного дома в белом парусиновом костюме, столь модным в пятидесятые, и смотрел в сторону моря. Нещадно палило солнце. Всё сияло новизной: и открытая, стеклянная ещё тогда балконная дверь, заплутавшая в тюлевых занавесях, и сам балкон, и небо с загибающейся на него дорогой.

     Вдруг, неожиданно для самого себя, я вспомнил. И это воспоминание обожгло, как Соня, встав на этот диван и едва дотянувшись до картины, положила за неё записку.

- Если приедешь без меня сюда, хоть раз, достанешь и прочитаешь. Но ведь такого не случится? Правда? – Я порывался сразу же ликвидировать эту возможность, но она смеялась и не пускала меня, а утром всё забылось.

      Теперь с мокрыми от волнения руками, я проделывал тоже самое. Коленки дрожат, а вот, дотянулся! В груди ухнуло и провалилось. Потемнело в глазах. Рука нащупала клочок бумаги.

«Кроличья нора есть, а кролика в ней нет», весело шутили буквы её почерком. Я стряхнул хлопья пыли с листка, перечитал ещё несколько раз. Зачем-то начал всматриваться в почти выцветшие чернила, надеясь, наверное, найти ещё что-то. Нашел. Отпечаток её пальца, те же чернила. Спрятал в бумажник, вышел на балкон, закурил. Не докурил, выбросил. Снова достал из бумажника листок. И только теперь глаза мои поплыли влажным туманом.

     Заснуть уже не получалось, опустив парус рассудка, я доверился волнам памяти.

     Вот они, те дни необыкновенные: наполненные новыми запахами, вкусами, видами и голодной усталостью. Никогда ещё я столько не ходил по разного рода крутым горным тропинкам, виляющим дорожкам и причудливо загибающимся мостовым. По краям все эти соединительные артерии и капилляры были уставленными памятными стеллами и восстановленными якобы из руин строениями. Соне было всё нипочём, она с нескончаемым интересом лазала по всем этим подкрашенным достопримечательностям, и после скудного обеда состоящего из варёной кукурузы, чурчхеллы и минеральной воды, бесстрашно плескалась в море с люстроподобными медузами.

     В один из окончательных солнечно-ленивых дней я просто отказался куда-либо идти, утомляло однообразие подъемов и спусков,  экскурсов и экскурсоводов. Тогда хозяйка комнаты, по совместительству жена врача, увидев наши скучающие лица, посоветовала после завтрака сесть в автобус и посетить гору Ай-Петри.

- Уси туды ездют…, - говорила она, разливая заварочный одной рукой, в другой, на ладони, зависло в противовесе печенье в перламутровом блюде, - када уже делать нечё…

     Так мы и сделали, поехали сами по себе. От местных легенд и мифов уже набилась оскомина, потому что все они были наверняка скопированы из самого плохого путеводителя по Крыму. Обязательно кто-то из-за несчастной любви падал в ущелье или тонул в горной реке, и потом, это место злопамятные потомки называли в его честь. Не осталось ни одного камня, водопада, расщелины, просто ровного места, не принявшего участия в бурной местной жизни.

     За время, пока автобус с каким-то особым рычанием преодолевал всё больше и больше дорожных петель, медленно и уверенно вползая наверх, мы сами придумали историю про название горы.

«Маленькая, глупенькая девочка по имени Петри ослушалась маму и ушла одна гулять в лес. Там она увидела большого красивого жука и решила его поймать. Так она шла за ним, не разбирая дороги, пока не оказалась на самой верхушке горы (тогда ещё без названия). Жук сложил крылья и сел на камень, висевший над глубоким ущельем, и когда девочка вступила на него, то сорвалась вместе с ним вниз. Крыльев у девочки не было, и пока она падала на дно ущелья, повторяла: Ай, ай… .Ай, ай! С тех пор эту гору и называют Ай-Петри».

     Эта ахинея так развеселила нас, что достопочтенные пассажиры рейсового автобуса стали на нас оглядываться - пришлось присмиреть. Но стоило произнести шёпотом: Ай, Петри, Ай! - И сдавленные смешки перерастали в содрогающиеся от беззвучного хохота плечи.

     Люлька фуникулёра оказалась довольно просторной и чем дальше она с угрожающим протяжным металлическим стоном поднималась по канатной дороге, тем величественнее становилась панорама. Мельчали внизу сосны. Виноградники на склонах превратились в правильно причёсанные квадраты и ромбы. Только море, укрытое сонной пеленой дымки, не понимало, что день давно начался, и не открыло ещё своих бирюзовых глаз. Потом мы въехали в облако и уже на нем, ослепшие и немного продрогшие, добрались до, казалось, висящей в тумане, приёмной станции.

     Наверху всё выглядело достаточно уныло. Если не считать небольшого базарчика с местным вином. Всё непременно нужно было попробовать на каждом прилавке.

     Когда ушла пронзённая солнечными лучами белёсая пелена, уже повеселевшему взору отдыхающих открылась ярко-зеленая равнина с редкими горстками оттенёнными мхом камней. Даже было странно: откуда здесь вообще люди, да ещё с таким угощеньем. Это почти малахитовое поле (если идти в сторону сказки) резко обрывалось невообразимой глубиной. И в уже прозрачном, отполированным солнцем воздухе, безразмерное море вдохнуло полной грудью, выгнув слегка линию горизонта, и замерло на выдохе штилем.

Я держал Соню за руку и так мы стояли на краю мира, сражённые и удивлённые его невероятной простотой и силой. …….

     Назад ехали молча.

     Уже вечером, всё ещё не решившиеся нарушить молчание, сидели на погружённой в полусвет веранде ночного кафе, а где-то внизу в подсоленной темноте неуклюже шевелились волны. Я ковырял вилкой салат и разглядывал здоровенного синего с отливом жука, замершего на перилах возле столика. Мне казалось, что он следит за нами. Посланный этим прекрасным Нечто, чтобы выведать наши впечатления и узнать наши планы.

- Уже пришла в себя? - Почти шёпотом спросил я, словно опасаясь чего-то вокруг.

- Не знаю…, - так же тихо ответила Соня и для уверенности пожала одним плечом.

Что-то изменилось вокруг: мысли ли стали яснее, понятнее ли поступки, только эта голубая даль, смешанная с горизонтом на горе Ай-Петри унесла все досадные мелочи и явила передо мной и Соней некую сущность чрезвычайно опасную, но справедливую и прекрасную в своём нескончаемом движении. Мы оба это понимали, поэтому сидели и молча, разглядывали свои лица, словно заново выбирали друг друга из всех, из всех на Земле, словно говорили себе: Смогу ли я с этим человеком? Потому что, вот оно, оказывается, всё как устроено, вот оно, оказывается как…

- Тебе страшно? - Нарочито прошептал я.

- Хватит меня пугать…, - вдруг весело и громко отозвалась Соня, - пойдём туда, где музыка.

Мы загромыхали стульями, и потревоженный синий жук быстро юркнул в темноту.

    Ночь выдалась душистой, душной и пьяной. Столики в придорожных ресторанчиках выползли на тротуары, потому что внутри уже сидел аншлаг. Перекрывая друг друга, на свой лад ухали колонки у каждой незакрытой двери. В одну блестящую молнию сливались неоновые вывески, смех и гомон витал над улицей. Кое-где бесцеремонные пары выходили на проезжий асфальт танцевать и редкие авто, в этот поздний час, удивленно шествовали мимо с выпученными из окошек пассажирами.

     Я нетрезво разглагольствовал под свисавшей веткой акации с накачанным и добродушным нефтяником из Сибири. Соня с его женой хохотала о чём-то на другой стороне столика. Между нами на зелёном пластике теснились: пустые бутылки из под «Мадеры», откупоренные опорожнённые пивные банки, потрошёные пакеты с чипсами, обглоданные вяленые бычки.

     Нефтяник хвастался хорошей жизнью где-то там за Уральским хребтом, рассказывал про своих собак и собачьи упряжки, периодически отхлёбывая пиво. Всё это, несомненно, было интересно, но…я поднял утяжелённые вином веки и уверенный в совершенной своей правоте сказал:

- Сейчас щёлкну пальцами, и там появится...  Вяло собранный застольный звук секунду спустя явил несколько удивлённому нефтянику из-за крутого горного поворота лихой кабриолет, блеснувший фарами из наползающей темноты. Машина медленно и почти бесшумно проплыла мимо.

- Да не может быть. Не верю... ю... ю, - промычал он, пьяно подражая Станиславскому.

- Щёлкни сам..., - парировал я.

Нефтяник поднатужился, покраснел, часто и алкогольно дыша, звук его щелчка оказался гораздо сильнее и мощнее. После него из-за поворота выбежала огромная псина. Её блестевшие красным глаза разбавил праздничный неон. Мне на мгновение показалось, что он услышал грозный предупреждающий рык.

- Видал...! - Нефтяник снова отхлебнул пива из банки, - фигня это всё, тут этих собак нерезаных толпы шныряют. Отдыхающих тока пугают. 

Я ошеломлённо промолчал.

- Смотря, кто пальцами щёлкает, - буркнул я едва слышно, всё больше впадая в невероятносную стадию опьянения.

     Застолье переросло в братания, уходить не хотелось, но кому-то было нужно идти. Обещания приехать в гости без адреса и места назначения, были пропеты. Через небольшой провал в памяти, хлопающий меня по спине нефтяник в суровом объятии и его, ускользающая из моих ладоней, жена, исчезли. Последнее, что я помнил, это Сонины руки, шершавую кору дерева, которая больно впивалась в щёку, кабриолет выпустивший девочку, с огромным синим жуком в кармане. Она поклонилась и сказала: «Здравствуйте, меня зовут Петри». Я пытался предостеречь её от хождения на гору, но всё вдруг закружилось, завертелось: кабриолет, запряжённый в собачьи упряжки и кипарис, и лавровое дерево, и даже море голубым смерчем пронеслось мимо. Вдруг наступила тишина.

     Меня заставил вздрогнуть и очнуться громкий голос врача.

- Спите беспокойно. Совесть не чиста? - Он протягивал мне подстаканник с выдавленным на нём Гагариным и похожей на авиационную бомбу ракетой со звёздным шлейфом, застывшим у сопла. Подстаканник был заправленный полным стаканом густобордового напитка.

     Чай оказался горячим и не сладким.

- Пойдём, прогуляемся. Я тебе кое-что покажу, - врач встал и пошёл в прихожую.

     На улице было промозгло, но тепло. Мы прошли в молчании мимо не успевших ещё открыться кафешек, с полосатыми сине-белыми зонтиками над пустующими пластиковыми столами, мимо магазина, где мы с Соней покупали виноград, полезли вверх по дороге, что на картине упирается в небо, дошли до предела и перевалили границу.

В самой верхней точке я успел взглянуть на море. Оно блестело внизу фольгой от шоколадки в местах, где лучи проснувшегося только что солнца пробивались сквозь облака.

     Хозяин квартиры, куда, нужно сказать прямо, мы просто вломились в несусветную рань, уже не спал или ещё не ложился. Нарукавники, дермантиновый передник, сосредоточенное хмурое лицо.

- Я за фотографиями, помнишь те…, - с каким-то даже интересом в голосе произнёс мой врач.

- Что приехал? – выдавило из себя вопрос хмурое лицо.

- В коробке на шкафу, - нарукавник указал в сторону доисторического шифоньера.

Я ещё не понимал о чём идёт речь, но нехорошее смутное предчувствие вползло мурашками по спине и уселось на моём левом плече.

     Снимки рассыпались на столе под фотопрожектором, и у меня потихоньку начало темнеть в глазах от того, что я мельком увидел. Там в черно-белом изображении того времени была и Соня, и я, и какие-то люди вместе с нами. Карточек было много. Я даже не смог сразу все рассмотреть.

- Их можно взять? – спросил я неуверенно.

- Двести баков гони, - ответило невозмутимое хмурое лицо.

     На улице я вопросительно уставился на своего знакомого врача. Наверняка у меня было подходящее выражение лица, для того, чтобы он начал оправдываться.

- Ты же сам заказал у него эту услугу.

- Какую услугу? – недоумевал я.

- Тайная фотография, называется…Я же тебя к нему и приводил,…а ты их не забрал…

Признаться честно, я ничего такого не помнил. Да и какая мне теперь была разница. Целую коробку с отпечатками былого счастья я бережно прижимал локтем к своему боку и мне нетерпелось как следует разглядеть со стороны наши безумные дни, свою единственную Соню.

     С первых же попавших мне в руки снимков я понял, что многое моя память не просто упустила, каким-то непостижимым для меня образом подменила, переделала, подсунула мне готовый благочестивый, с совестью выполненный эрзац. Оказалось, что я, непоправимо, беспечно, без всякого на то права - оживлял себя, в потерянных на долгие годы, днях.

     Вот фотография, где я отнюдь не с Соней, а с совершенно мне незнакомой девушкой наши лица рядом, словно после поцелуя и взгляд у меня не дружеский, а какой-то одурманенный, мутный. Фотограф на обратной стороне снимков поставил карандашом дату, что весьма смущало меня космическим числом дней, разделивших мою жизнь на счастливое «помню» и  трагическое «не помню», но восстанавливать очерёдность событий так было всё-таки легче. Когда хронология в картинках была разложена на полу комнаты, мы с врачом начали их словесное описание.

     Сначала шли наши с Соней благословенные деньки: мы на прогулке в пальмовой аллее, моё милое создание с открытым зонтиком в руках, поцелуи на волнорезе (пусть черно-белый, но видно, что закат), вот и пляжные лежаки с нашими разморёнными телами…прекрасно, воспоминания заявили о своих правах и я с ними согласился. Но дальше происходит что-то странное, после  двух десятков снимков в сторону нарастания дней, на фотографиях появляются люди, которых я перестаю узнавать. Что за молодой атлет держит Соню за руку? Он больше меня раза в четыре. Кто эта девушка, что обнимает меня?

- А девушка это?... – Спрашиваю я врача, не отрываясь от картинок.

- Петра, дочь моего приятеля грека, Вы же с ней на фото…это, ну… целуетесь…

- Я с ней?? Вы что-то путаете уважаемый!…- Я копался в памяти и не мог найти даже намёка на указанное событие. Хотя фото этого факта я держал сейчас в руках.

- Есть возможность с ней увидеться?

Врач, как то странно примолк и, допив остатки водки в рюмке, занюхал замусоленным рукавом:

- Она погибла, упала с обрыва на машине, вон тут их сколько, на каждом повороте.

- Уж не из-за меня ли? - Вставил я ехидную фразочку

- Из-за вас, скорее всего. – Ещё морщась от выпитого, сказал с придыханием врач.

- Бре-е-ед!! – Этот  диалог совсем завёл меня в тупик. Но фотографии говорили об обратном. Вот я, Соня и Петра загораем все на одном покрывале. 

- После того, как вы уехали, - продолжил врач, - через неделю и того…

- А, вот я узнал! - На очередном снимке сохранённый в недрах нейронов профиль нефтяника, когда мы сидели в кафе. Он почему-то с Соней, а я, наоборот, с его женой! Снимок именно эту последовательность и показывал. И тут я с ужасом начал понимать, что девушка на фото рядом с нефтяником и Соней - не жена уральского собаковода. Это и была Петра!

- Как же я мог забыть такое? – Сказал я вслух.

Врач пожал, молча плечами, и налил себе ещё водки:

- Иногда люди, не желая помнить зло, причинённое другими, избавляются от своих воспоминаний, вернее мозг не в силах вынести такое тяжёлое бремя просто выключает страшное и ненужное, чтобы не погиб их владелец. На практике такие случаи были, …- врач продолжал говорить, а в моей голове тугой, упругий, сжатый до предела, зашифрованный файл воспоминаний, посвященный Петре, неожиданно стал разворачиваться в обратном направлении.

     Из наступившей тишины вынырнула голубая воронка моря и принесла с собой лавровое дерево и кипарис, поставила всё на место. Собачьи упряжки отделились от кабриолета и разбежались бродячими псами в разные стороны. Машина с открытым верхом остановилась, из неё вышла Петра, лицо обрамлено рыжими спиральками кудряшек, и протянула мне стеклянную банку:

- Смотри, смотри, какого я тебе жука принесла – синий, с отливом!

Она подошла ко мне и попыталась поцеловать, но я отвернулся. И глядя на ровное убаюканное штилем море с прозрачными оливковыми проплешинами подводной растительности, встал,

прислонившись щекой к дереву. Глаза мои были полны слёз. Потому что Соня, чьи руки ещё вчера ласкали меня,…только что, моя любимая и родная Соня, оставила мне в комнате на пузатом диванчике маленький клочок бумаги с цитатой из нашей любимой книжки «Кроличья нора есть, а кролика в ней нет». Что означало, … что означало….