Привет! мой русский Еврей!

С неправильным стуком захлопнулась передняя пассажирская дверь автомобиля. Я ругнулся про себя и повернул сильнее, чем требовалось бы, ключ в замке зажигания. Едва слышно зарычал прогреваемый мотор, мягко осветилась панель приборов и приятный  женский голос по-японски осведомился о чем-то. Автоматически переключались, сменяя друг друга, радиоканалы и вскоре музыка вытеснила шум городской улицы из закрытого пространства салона, восхитительно пахнущего новой машиной. Уходили и растворялись мелкие накопившиеся неурядицы. Автомобиль мягко и быстро достиг своей крейсерской, городской скорости в 70 километров в час. Рядом со мной завозилась, пытаясь пристегнуться, пассажирка .

Невыразительная и рано постаревшая женщина была одета во что-то  темное и невзрачное, поставляемое на местные рынки китайскими оптовиками. Я в очередной раз поймал себя на отстраненности и «зажратости» от того, что напрямую меня не касается. Так часто говорю: "Местное правосудие, или местный отдел внутренних дел ", а про страну - так "Раша" или "Тут". Лицо у женщины такое, что в конце дня и не вспомнишь.

Вчера я дежурил по консультации и к концу приема,то есть на семнадцать тридцать, было десять посетителей. Никого из них я не взял в постоянные клиенты, но составил пару "касачек" (кассационных жалоб по гражданскому и уголовному делу), два иска о взыскании алиментов и еще дал пару платных консультаций. Теперь можно заплатить за аренду дорогого адвокатского помещения. Консультация находится в центре города на улице Ленина напротив дома, увенчанного лет сто пятьдесят назад башней с часами и еще Гончаров и Керенский сверяли по ним время.

В конце приема я, усталый и голодный, так и не успевший пообедать, торопливо закрываю кабинет приема посетителей. Оставалось только сдать ключ дежурной и уйти из двухэтажного деревянного старинного особняка. На этом бы мой рабочий день и закончился. Судов и встреч более не было. Но в этот момент хлопнула входная дверь и по лестнице послышались быстрые, легкие шаги. По звуку определил - бежит женщина. Стучат каблучки. Ожидая, я остановился у кабинета.

И вот - передо мной теперешняя попутчица. Через пять минут, раскрасневшись от усилий, она с трудом находит на дне большой, не модной кожаной сумки, среди всякого женского барахла и хозяйственного хлама, ходатайство следователя об аресте несовершеннолетнего. Пытается  пояснить мне, что произошло и зачем мне надо защитить и вытащить из тюрьмы хорошего детдомовского глухонемого мальчишку.

Вопросы оплаты не поднимаются  ни одной из сторон. Очевидно, что дело это не мое и оно не сулит никаких выгод и не имеет перспектив. Напротив, неоплачиваемая работа и затраты за свой счет. Слушаю посетительницу, я знаю, что она уйдет минут через десять и даю возможность выговориться, чтобы избежать недовольства с ее стороны. Выйдя из консультации, наверное, будет думать о том, как она несчастна с ее-то проблемами: «Навязался на голову этот засранец, убивший в детдоме другого такого же. И адвокат засранец, а еще дождь и снег, и отсутствие денег», - как-то так, может быть. И будет смотреть вслед моей серебристой новенькой японке, купленной на праведные адвокатские труды.

  "Стоп!" - что-то задело в посетительнице. Это у меня бывает. Она сидит, откинувшись на стул, нога на ногу, и что может и как может  уже обьяснила. Все это время я молчу. Повисла пауза, которую я не спешу прервать.

Ее руки, как кажется , живут отдельно от того, о чем она мне говорит. А  говорит  неубедительно, с заискивающе-просительными интонациями, в то время, как жесты и движения ее рук динамичны и сильны, и напоминают движения птицы, отводящей хищника от гнезда, или вороны, притворяющейся страшной или раненой - по обстановке, лишь бы добиться нужного исхода. Из-под подола длинной, стеганой  черной юбки посетительницы виднелась полная красивая нога в черных колготках. Показалась верхняя сторона округлого и манящего женского бедра и я отвел взгляд.

  Мы встретились на следующий день в 6.30 и отправились в изолятор временного содержания к детдомовцу-убийце.  

  В 9.45 этого дня я первым захожу в помещение камеры для посетителей местно... ("Тьфу ты!") изолятора временного содержания Сызранского ОВД. Я воодружаю  на стол похожий на те ,что используются в теперешних ("Тьфу!Опять!") школах вместо парт, ноутбук и портфель и присаживаюсь расстегивая  пуговицы дубленки и сняв шапку. На стул сбоку от меня просто, легко и не без изящества присела Мира Андреевна.

  Ей 37 лет. Почти незамужняя, хотя есть сын двадцати лет, который служит в израильской армии, и она за него очень переживает. Есть муж, который с ней не живет, а работает под Тель-Авивом  армейским инструктором по рукопашному бою и прочим антидиверсионным делам. Есть мама, которая безнадежно больна раком, и папа - участник войны, и оба нетранспортабельны. Живут отдельно, в своей квартире. Мира, как любящая дочь, ухаживает за ними вместе с нанятой для этого сиделкой. Забросила личную жизнь. Переезжать старики никуда не желают и просят похоронить их рядом с могилами дедушки и бабушки Миры и другими родственниками. Не все из них дожили до старости и кое-кто был убит во время "очередного" перехода города  из рук "белой шпаны к красной" (именно так говорила об этом, привычно оглядываясь для чего-то по сторонам и понизив голос до шепота, мама Миры, Софья Андреевна Кацнельсон). В земле лежат пятеро братиков Миры, умиравших и до, и после, и во время родов.

Бабушка, дедушка и братики лежат под изгаженными, оскверненными и разбитыми гранитными плитами, облитыми желтой краской, испещренными нецензурными надписями и многочисленными знаками небесного поворота, а по-простому, свастикой. Несколько раз восстанавливали памятник, но всякий раз его, как и рядом стоящие, оскверняли снова. По этому поводу ничего конкретного не делается. Пробовал муж, но таким образом, что с этого-то времени и начался его исход в землю обетованную. Для него он закончился еврейской армией и находкой там двадцатитрехлетней Насти Геворк, которая родила ему маленького Геркулеса. А для Миры исход еще длится, а на кладбище одной ходить страшно. Там, пару лет назад, ее сына вместе с дедом поймала шпана, отняли клюшку у старика и били ею сына по голове. Потом  сбросили обоих в обвалившуюся бесхозную могилу и мочились сверху на беспомощных. Скорую вызвал чудесным образом появившийся после исчезновения мерзавцев милиционер, дежуривший на кладбище.

Я пытаюсь не сочувствовать Мире. Убеждаю себя в том, что никакой необходимости в этом не имеется и за нее отвечает государство. "Тьфу!" - какое уж государство и где оно государство-то. Нет сомнения, постояло бы за нее ТО государство, не то, что "наша раша". Они за капрала ввязались в войнушку, а нашим властным питерским пацанам кости убитых по полям собрать недосуг. Да и кому это надо?! Народу в стране все меньше и вырождаемся, как австралийские аборигены.  

Сегодня Мира выглядит  лучше. Расстегнула длиннополое стеганое черное пальто. А под ним - черные джинсы, обтягивающие ее красивые полные ноги и простая хэбэшная белая футболка с надписью "Донор.Ру". Под футболкой ничего нет и  меня бросает в жар, я снимаю дубленку, оставляю ее на на столе.  

И тут, как раз вовремя, в камеру входит  конвоир и мальчишка. Милиционер - с  простоватым выражением толстого, красного, заспанного  лица, в стареньком засаленном  мундире, большие кисти  рук со следами неотмытой  белой краски, на подбородке хлебные крошки.  Дверь за конвойным захлопнулась и мы остаемся втроем. И, пока я сортирую  какие-то ненужные файлы на рабочем столе компа,  Мира и пацан бесшумно разговаривают, обмениваясь жестами. Мира расспрашивает парня, не получая, впрочем, слышимых ответов. В какой-то момент мне казжется  даже, что я слышу голос мальчишки. От компьютера вскоре меня отвлекает  приятный хрипловатый голос Миры: "Георгий Викторович, мы закончили, приступим?".

Парня зовут  Женя.  Ему четырнадцать лет.  Родители погибли на Кавказе от наших освободительных бомб, его же с пострадавшими семьями русских эвакуировали во Владикавказ и сдали в специализированный детский дом. Пацан от всего этого  потерял слух и разучился говорить, а с рождения все было в порядке. Родственников нет, а может и есть, да кто их будет искать?

Внешне Женя похож на так называемое "лицо кавказской национальности", что в нынешнее время доставляло ему массу проблем. В детдоме он научился бегло общаться на языке глухонемых, но детдом сгорел по чьей-то халатности, а детей разбросали  по разным неспециализированным детдомам. Это значило для Жени то, что он не просто попал.

Он ПОПАЛ в тринадцатилетнем возрасте в детдом  где все друг друга знают и все дети говорящие.  Его сразу же прозвали Черножопым и Немым, и стали бить и издеваться так жестоко и изощренно, как это могут делать дети, в особенности, обделенные дети. В ночь, накануне перевода часов на зимнее время, в палате взрослых воспитанников Женька убил заточкой пятнадцатилетнего пацана . Тридцать колото-резанных ранений в область паха, шеи и лица . Мира в этом детдоме работала медсестрой и подрабатывала ночной дежурной. Она ходила в милицию, где пацан содержался до изолятора.

  Женька не может сидеть прямо, напоминая мне чем-то гусенка с переломанными крыльями. Он весь как-то изогнулся на стуле. На нем-  некогда синие рваные спортивные штаны, футболка и олимпийка.  Лопатки торчат сквозь грязную ткань, как углы школьного треугольника. Лица не видно -  он прячет его в колени.  Ладони в длинных, не по росту, рукавах олимпийки. Лицо и волосы в запекшейся крови, жесты рук вялые. Жестикулируя в ответ на вопросы Миры, морщится от боли. Руки перевязаны грязным серым бинтом, напоминающим растрепанную изоляцию труб горячего водоснабжения около входа в изолятор (ИВС). Чешется и дрожит.  Мира говорит, что у него болят руки и он не может есть, потому что, видимо, сломана челюсть. Мира трогает лоб пацана: «Градусов тридцать девять, не меньше!». Мира мне позже скажет, что Женькин рассказ,  сбивчивый и торопливый, порой напоминал ей кадры из фильма ужасов:   

  - Все тело болит, как один большой синяк. Постоянно хочется пить, а в камере вода из  бака с каким-то ржавым привкусом, но все равно пью много и часто... наверное, что-то отбили - на двор хожу с трудом и с кровью. В камере со мной сидит пятнадцатилетний пацан. Сбежал из дет колонии, просто не вернулся из отпуска. Он и указал мое место - у входа, куда постоянно задувает, на втором ярусе панцирной металлической койки. Там и лежу, когда не ем, если это можно назвать едой - просто пробую протолкнуть сквозь ноющие челюсти пищу, и изредка хожу к параше. Если бы не тетя Мира, и разговаривать бы не стал. Она сказала, что вытащит меня. Хорошая она.

  - До сих пор перед глазами всё расплывается и звенит в голове. А случившееся вспоминается, как сон: "И кто первым мне скажет, когда будут деньги?" - негромко и жестко спрашивал, ни к кому не обращаясь, Артем. Комната большая, на 10 мест, света почти не было. Горит лишь ночник. Артем, на правах смотрящего по дому и живет один.

- На койке сидит  в ночной рубашке, трясясь от страха и холода, девчонка лет двенадцати. Видно, ее только что подняли,  как и меня,  прямо с постели. И опять стою посреди комнаты перед Артемом, а сзади и по бокам пацаны - "торпеды" смотрящего... Через полчаса лежу под обломками нескольких табуретов. До падения балансировал на них какое-то время с петлей на шее под самым потолком большой и высокой комнаты бывшего мужского монастыря, в котором и размещается детский дом.

 - В комнате темно, неукротимо скрипит металлическими пружинами койка, сменяются  неуклюжие длиннорукие тени, напоминающие людей. Из-за спин видны безжизненно свисающие плети детских маленьких рук и ног с небольшими ступнями. И снова смотрящий жестко: "Мне Немого быстро подняли!"

  - Я стою в залитой кровью майке. Кровь течет без остановки из рассеченной головы и мешает смотреть. "Немой, возьмешь на себя кражонку Серого", - без объяснений говорит Артем, показывая пальцем на пацана, который отходит, надевая на тощие бедра синие трусы, и становится видно лежащую на кровати - рубашка поднята  на верх живота, в полумраке белеют маленькие, не женские, ноги и бедра врастопырку.  Глаза открыты, неподвижны, смотрят и не видят. Молчит. "И еще, ты должен работать. Твоя очередь после Серого".  Меня поставили
перед девчонкой. Кто-то сдернул трусы. И снова Артем: "Слышь, с тебя так толку не будет. Серый тебе скажет потом, что делать. За тобой долг пять тысяч рублей. Не забывай. Отработаешь, как - он скажет". Протестуя, я поднимаю вверх руки. Я не должен.

  Окончательно прихожу в себя в "мусорской". Лежу на полу, рядом громко храпит в натекшей из-под него луже пахнущий и одетый как бомж неопрятный мужик, и, кроме нас, в обезьяннике никого. Это потом придет Мира. Она меня выделила среди других. Разговаривала со мной на языке немых. Научилась от тетки, которая с ней жила в детстве. Не расспрашивала меня ни о чем.

  Меня долго бьют  и,  наконец, я смог воспользоваться заточкой, когда Артем был рядом. Пика входит прямо  не встречая особого сопротивления  в место, где сходятся ноги... А потом он пробует  убежать... Я бью  в ненавистные глаза и режу  его наглую, вечно смеющуюся рожу до тех пор, пока сам не падаю  рядом. В комнату вбегает ночной охранник дядя Петя. Пацаны толпятся  вокруг. Артем  негромко выдыхает  и  почти что детским голосом просит: "Серый, общак у меня под матрасом. Сергеичу скажи, пусть похоронит рядом с Лехой, которого менты забили", - интонация напоминает телевизионную рекламу, где дочь спрашивает у матери перед сном: "Мам, а ты меня очень любишь?"

  - Я давно слышу и говорить могу, только вот не с кем разговаривать было, да и спокойнее так, меньше пристают. Тетя Мира все поняла.    

  Всё когда-нибудь кончается, а война, смерть и несправедливость рождают протест и отторжение, но жизнь продолжается. Как-то так думается  после посещения изолятора.

Плечом к плечу мы выходим с Мирой из узкой двери ИВС. Я уступаю  ей дорогу, полупреградив при этом путь. Она не отстраняется и  проходит мимо, высоко подняв голову, отчего-то улыбаясь, задев меня грудью и коснувшись мягким,  приветливым бедром. Так было и дальше. В машине я не столько смотрю на  дорогу, сколько на ее красивые ноги. По ее просьбе я раскладываю сиденье  и она полулежа стягивает с ног зимние невысокие сапоги, ставит ноги в колготках на переднюю панель и прикрывает глаза в истоме. Расстегнутое  пальто позволяет  ее груди свободно колыхаться под футболкой, сообразно неровностям местной («Тьфу ты!»), ну, в общем, нашей дороги .

В один момент мы вырвались из городской сутолоки, и оказываемся вблизи памятника павшим танкистам на круговом движении. Не заглушив мотор, на глазах изумленного гаишника, который раскачивая огромной рукавицей с маленькой, не похожей на палицу былинного героя полосатой палочкой направляется к нам нетвердой раскачивающейся походкой зомби, я ставлю диск Моцарта и, расстегнув ремень безопасности приник  к ноге на панели приборов. Ударило искрой и гася наваждение, я прихватил зубами ногу вместе с колготками.

  Слюна смочила шелковую поверхность. Пахнет  женщиной и наши руки, как перчатки боксеров движутся навстречу друг - другу, но нокаута нет. Руки  ложатся туда, куда давно должны были лечь. Я, по крайней мере, попал именно туда.  Жарко и влажно, даже сквозь все зимние ухищрения современной женщины.

Прошло не больше сорока минут с тех пор, как мы ворвались домой к Мире. Она,  отчего-то торопясь, закрывала двери, а я бесстыдно глядел в ее красивые и глубокие глаза... Трогал где и что хотелось, не размениваясь и не взирая ни на что.

Сердце бешено бьется в горле, в глотке пересохло: "Господи, Жорик, ты настоящий пожарник!" Еще бы! В течение последнего получаса мы, подобно двум былинным богатырям эротического эпоса то скачем, то боремся (стучит меня ладонями по спине и смеется, и ревет,  и стонет, и брызгает слезами, и царапается , и кусается, и мусолит мое ухо, как младенец титьку матери, и много еще чего... В момент апогея - сухость невозделанной земли, пламя незагоревшейся спички, ветер, пресекший бег на створке окна завершается, вопреки ограниченному мужскому естеству, настоящим ниагарским водопадом.  

«Мира, получается, ты здесь живешь одна?» - спрашиваю я лежа на боку и любуясь ее большим сильным телом, которое спокойно отдыхает  подобно полуденной морской волне.  "Да, милый Жорик, за квартиру я могу заплатить, в холодильнике нет ничего, можешь жить сколько хочешь и иметь бедную еврейку сколько тебе вздумается. Денег нет и не будет, маме и папе по их диагнозу жить не более полугода. Говорю, как есть, не забывай, я - медик, и вокруг и около не люблю ходить. Когда,  не дай Бог, их не станет, то через год уеду к сыну в Израиль. И ты можешь поехать со мной.  В сущности, ты - настоящий еврей: ты думаешь, как еврей, любишь, как еврей, а еще ты - рыжий и красивый, как еврей",. Мира  смеется и мне кажется, что нет человека более экстравагантней чем она.

"-Думается, у тебя жена и дети, любовницы и бойцовая собака и весь ты важный и нудный, занят все время зарабатыванием денег, что в конечном итоге сводится к тридцати трем способам их внетюремного вымогательства у простых людей. Ты - Бог с Олимпа, который забрызгал и измял мои простыни, и наставил синяки на мои  целомудренные бедра и, мое лицо до сих пор горит от смущения... ЧТО ТЫ СО МНОЙ ВЫТВОРЯЛ?! ПСЯ КРЕВ!"

"Господи, воистину ты сумасшедшая!" - еще через полчаса мы лежим , как два солнечных зайчика, готовые разбежаться при первой тучке, чему противится сильное взаимное притяжение, которое не позволяет это сделать без боли и...  быстро.

Через полгода Женя и Мира садятся ко мне в машину и с кладбища мы едем  прямо в Путейский областной суд, где по первой инстанции рассматривается Женькино дело. А на завтра мы поехали в Семистринский районный суд для "узаконивания" Женькиного усыновления Мирой. После суда Женька, прощаясь, говорит: "Пока, Жорик". Но не это было точкой в нашей истории.  

Через год я подьезжаю  к Ивановскому детскому дому. Разговор с охраной снимаю на цифровую камеру для Миры и Женьки. Сброшу им в "Мой Мир", где значатся моими друзьями.

Через полтора часа я сижу в кабинете, заходит завуч и садится рядом. Ни слова не говоря, смотрит на меня. Даю ей по предполагаемой таксе сто долларов и она скрипит просветлев: "Ну, и Мира , всех под монастырь подвела, правозащитница хренова! Сама-то она как?». Я молчу. «Мы не виделись с ней с оправдательного приговора", - завуч смотрит  на меня взглядом, который я уже где-то видел (ну, конечно, на портретах Макаренко, Дзержинского, Ульянова и доктора Сталина). Улыбается. Молчит. Прощаясь, спрашиваю: «А как с той девочкой, которая на суд не пришла, ну, которая была свидетельницей несчастного случая с Артемом?». Завуч, перестав улыбаться поджав губы, строго выплевывает слова и ее правая рука при этом беспокойно сжимается и разжимается в кулаке: «Мать бросила ее-  гулящая была и пропойца. На похороны и то не пришла, а Леночка вся в нее пошла. Вот и повесилась перед самым судом над Вашим мальчишкой».

Мне хочется вытереться или что-то сделать. Жаркая волна ударила в голову. "Один, два, три,... двадцать три. Господи, спаси и сохрани, образумь меня и дай мне покой и уверенность, не дай мне пропасть". Завуч замолчала поджав губы, но через пару минут зыркает на меня из-под нависших бровей глазами,словно что-то  проверяя.

Я и завуч в поле. Вокруг - холмики с дощечками и палочками, и мне вспомнилось, как в детстве мы хоронили котят и птичек. Этот холмик - посвежее остальных. Надпись на деревянной доске - "№ 0337". Снял для Миры на камеру. Завуч завозилась и закашлялась и я даю ей еще двести долларов. Замолчала.

Я еду в город. На душе противно. Слякоть... и желание напиться и упасть в лужу,или туда, откуда ты меня достала год назад, Мира.

Из кустов, как ванька-встанька выскакивает офицер ГИБДД с радаром. Неторопливо бредет походкой зачарованного зомби, а я не смотрю на него но,- оборачиваюсь назад и... в себя.

 На панели приборов фото.  Женщина, собака и высокий загорелый парень, и берег моря завален всякой всячиной, принесенной штормом. Средиземное море, не что-то. Не переворачивая порванное и тщательно склеенное фото, знаю, что написано на другой его стороне...

 (-Привет ГИБДД, а что я нарушил ?)....

 
«Moy pogarnik Gorik, ia znaiy, kak tebe ХХEVO No i mne bez tebiA tak ge, ti Znaesh, gde menia naiti i eto mesto - ziemliu obetovannuiy. I otsuda otstupat nekuda. Пока, мой русский еврей! Ты помнишь, когда я тебе первый раз сказала, что усыновлю Женьку, а ты говорил - это тебе надо? Мне тогда приснилась мама и она мне сказала: "Что ты бросаешь нашу землю, наши могилы? Но русские своих не бросают. Возьми небом данного мальчика и последнего, кого полюбила. Это посланный тебе на радость мужчина. Это ты, Жорик. Ты слабый и сильный, ничтожный и великий. Пока. Я безуспешно стараюсь забыть тебя».