Он из пехоты

Жить, несмотря ни на что
Его отца звали Нафтолей Дукером. Во время голода он утерял документы, делать было нечего. Случайный знакомый отдал ему документы, скончавшегося недавно односельчанина. Так он стал Срулем Гуревичем, передав эту фамилию единственному сыну Аркадию. Сруль был музыкален, отлично играл на скрипке, имел сильный певческий голос – драматический тенор, но музыкальное образование ему не пригодилось, жизнь внесла свои коррективы. Работал в промкомбинате «Военторга» — шил обувь для офицеров: кормил семью. Сын Нафтоли-Сруля унаследовал от отца иронический склад ума и характера, что помогло ему выжить на сложном жизненном пути. Маленький Аркадий с удовольствием слушал рассказы взрослых и, под влиянием их разговоров, в одиннадцать лет написал свои первые стихи. Это было в 1936 году. До сих пор помнит их наизусть. 
Мы вышли из плена, 
Мы стали из стали, 
Да здравствует, Ленин! 
Да здравствует, Сталин! 
Одиннадцатилетний мальчишка искренне верил в вождей - Ленина и Сталина, впрочем, как и все в эти годы. Хорошо, что никто не усмотрел в этом стихотворении двойной подтекст, досталось бы всей семье. 
Аркадию было 15 лет, когда началась война. Отца взяли в ополчение: был слепым на один глаз, Аркадий с матерью строили баррикады в родном Киеве. В ночь на 5 августа 1941 года немцы высадили десант в Голосеевском лесу, который был уничтожен в течение нескольких часов. Ополченцам было разрешено эвакуировать свои семьи, и мать с сыном были эвакуированы в Карачаево-Черкесию. 
Парень увлекся театром, посещал драмкружок. Подросток играл роль пожилого человека в пьесе Чехова, положив под соответствующие части тела толщинки. Представитель штаба фронта Фишман, увидев в ополчении Гуревича, известного специалиста-обувщика, отозвал его из ополчения, определил, как вольнонаемного, и, после долгих мытарств, старший Гуревич воссоединился в эвакуации с семьей. Семья переехала в Чарджоу. После девятого класса семнадцатилетний Аркадий был определен в размещавшееся в этом городе Орловское пехотное училище. Юношей узнал войну не понаслышке, был отправлен на фронт, на передовую, о чем писал… 
И не в запасных, не в штабах, 
В замерзших слякотных окопах 
Нас резала, стирала в прах 
Армада чуть не всей Европы… 
Аркадий рассказывает: «Учеба была трудная, занимались по 14 часов, но я на стрельбах выбивал «десятку», да и остальные предметы давались мне удивительно легко. Перед получением звания младшего лейтенанта посадили нас в 2 товарных эшелона по 600 человек и отправили прямо на фронт. Битва на Курской дуге была в самом разгаре. Через 10 дней высадили на железнодорожном вокзале. Была ночь, немцы начали бомбить вокзал. Двое суток шли до передовой без пищи и воды, мы были еще ничьи. 
Оказались в 6 Гвардейской дивизии, которая подменила на этом участке воинскую часть, потерявшую большинство бойцов. Для пехоты это было обычное явление. Не знали мы тогда, что профессиональный уровень наших командиров был низок, потому, по итогам войны, на каждого убитого немца приходится три погибших советских воина.

Уставшие после тяжелого марша, утром пошли в атаку. Я, как и все, был горячим патриотом, но никакого военного опыта не имел. Бегу, стреляю…Через несколько дней осмотрелся: нет уже и половины тех курсантов, с которыми прибыл на фронт. Даже не заметил, когда их убили или ранили. В каком-то восторге бежал вперед, на врага». 
Аркадий волнуется, трудно вспоминать пережитое: 
- Знаете, Зина, наша юность пришлась на войну, но все равно это были не самые плохие годы, молодость - это молодость. Война закалила наше поколение. Мы выстояли и победили, только какой ценой! Рассказывать дальше? Или … 
- Никаких «или», рассказывайте. Мы должны знать, как это было, обязаны рассказывать нашим детям и внукам. 
- Хорошо, я расскажу дальше, только невеселая это штука – война. 
Он продолжил свой рассказ, а я старалась ничего из него не упустить. 
…«Мы уже на Украине. Впереди село Комаровка. Скошенное поле, впереди видны хаты с садами. Мы с одним курсантом отстреливаемся из пулемета. Вдруг заело наш пулемет: не стреляет. Пришлось вернуться к окопам, чтобы привести его в порядок. Спустившись в окоп, пытаемся, что-то сделать, а что — сами не знаем. Услышал запах горящих скирд, вышел из окопа, и увидел, приближающихся к нам, немцев. Оглянувшись, увидел, убегающего на большом расстоянии от нас, офицера. 
«Немцы!» — крикнул я напарнику. Мне обожгло ногу. Но напарника уже не было, а я получил, как потом узнал, касательное ранение от крупнокалиберной пули, благо, кость не задело. Мелькнула гордая мысль: я тоже ранен. Начал удирать под свист пуль. Наконец, увидел солдата- связиста и сообщил, что ранен. Он быстро разрезал окровавленную штанину, достал индивидуальный пакет и перевязал рану аккуратно и умело. Я пошел дальше в тыл.

Увидел солдат, копающих окопы для новой огневой позиции. Стал упрекать их: «Мы же советские солдаты, как можно отдавать нашу землю фашистам?!» Никто ничего не ответил, наверное, подумали, что я не в себе. Поплелся дальше по полю. В это время по мне дали очередь из немецкого самолета, но не попали. Пронесло. Добрался до походной кухни. Дрожащий от страха, повар не знал, как в такой обстановке накормить солдат. У меня была ложка, а котелка не было. Повар насыпал мне кашу прямо в полу шинели, тогда я заметил на ней множество отверстий от пуль.

Когда я добрался до медсанчасти, мне сделали укол от столбняка и уложили в сенях хаты на соломе. Раненый, сгоряча прошел километра четыре, но после этого больше месяца не мог ходить вообще. Только через месяц попал в госпиталь, отморозив по дороге пальцы ног. В конце 1943 года, меня перевели в команду выздоравливающих, рана все еще была мокрой и прилипала к кальсонам. И вот команда из 50 человек во главе с офицером и медсестрой отправляется на фронт. Добрались до Киева.

В 1944 году попал в дивизию, которая временно отошла в резерв, части знаменитой восемнадцатой Армии, начальником политотдела был Леонид Брежнев. Горячие бои продолжались в марте и начале апреля. Погода 31 марта 1944 года резко изменилась. После оттепели начался мороз и обильный снегопад. А мы шли вперед, почти без сопротивления, по территории Западной Украины. 4 апреля снегопад прекратился, и началось быстрое таяние снегов. Был получен приказ остановиться и окапываться в «полный профиль». Мы с напарником, старшиной Светличным, выкопали небольшой ров позади орудия для ящиков со снарядами. Во время боя надо вскрывать ящики (каждый весом по 60 кг) и с молниеносной быстротой, под огнем противника, переносить снаряды к орудию. Каждый снаряд весил 11 килограммов.

Старшина Василий Светличный был поваром в нашей батарее. За несколько дней до описываемых событий Василий раздобыл самогон, и, напившись, не накормил бойцов. За это он стал «внутренним штрафником», должность — ящичный. Мне он казался пожилым, ему было 35.

Копать окопы мы закончили на рассвете, нам привезли ведро супа. Мы были голодны, стали с аппетитом кушать, но вдруг осколок снаряда ударил по ведру, суп начал вытекать. В это время раздалась команда: «Орудия к бою!» На горизонте показались немецкие танки. Новобранцы-пехотинцы, побросав ружья, кинулись бежать с поля боя. Наши пушки стали отстреливать танки с расстояния прицельного огня. Старшина Светличный, мой напарник, трясся от страха. Я хватал по 2 снаряда (22 кг!) и бежал к орудию под свист трассирующих пуль и осколков разрывающихся снарядов. А «тигры» были уже на расстоянии примерно 100 метров. Конец! Кончились снаряды.

«Тикаем»,- крикнул командир. Я был поражен. Нашпигованный на политзанятиях, я решил ни за что не отдавать врагу нашу технику. Снял прицел и ручку замка. Пока я занимался орудием, увидел, что танки уже в 50 метрах от меня, а никого наших рядом со мной нет. Я побежал, преследуемый очередями трассирующих пуль. Увидел село с горящими крышами. А справа, под обрывом, толпу в несколько сотен солдат, окруженных бойцами заградотряда с автоматами наперевес.

Ужасно хотелось есть. В одной из хат нашел буханку черствого хлеба. Жителей не было, возможно, спрятались в погребах. Когда вышел из хаты, увидел танк, стоящий над обрывом. Толпа солдат оказалась будто в мертвой зоне, орудие танка не могло опуститься настолько, чтобы стрелять по цели. Снаряды рвались со всех сторон. Я не оглядывался, забежал в какой-то овраг, где к вечеру собрались все батарейцы. Удивительно, что ранен был только один боец. Кухня нашлась только через 3 дня. Я вручил хлеб, прицел и ручку замка пушки командиру батареи, хлеб он разделил всем бойцам по кусочку. 
Летом 1944 года мне вручили медаль «За боевые заслуги», а я даже не понял, за что. Наивный юный патриот! Впоследствии, узнал, что был представлен к более высокой награде — медали «За отвагу», но майор Чернятинский, имевший на меня «зуб» за то, что я не одобрял его мародерство и открыто говорил ему об этом, поспособствовал, чтобы я ее не получил. Это был не единственный случай в моей военной биографии. Но я к этому отнесся спокойно, так как уже знал, что на свете есть антисемиты и завистники. Меня в то время гораздо больше беспокоила судьба моей Родины и моего народа, все остальное отошло на задний план. В 1944 году, осенью, после взятия Ужгорода, корпус, в котором была наша дивизия, выделили из состава 18 Армии и перебросили на второй Украинский Фронт к Будапешту. Бывший «ящичный» Василий Светличный словно переродился, стал храбрым, уверенным в себе. Претендовал на должность командира орудия. 
«Аркашку возьму до себе наводчиком»,- твердо и уверенно сказал он. Так и случилось. Вскоре Василия ранило. В уличных боях в нашей батарее погибло за полтора месяца больше, чем за весь 1944 год. Один из эпизодов боев я могу описать. Наша пушка стояла на замерзшей земле около маленького дома. Здания, что справа, заняты нашими, парк тоже наш. Здания перед нами - у немцев. Неожиданно в подвале появился мл. лейтенант Семенов и сообщил, что в 50 метрах от орудия, между нами и немцами, лежит раненый солдат Катуленко.

Семенов предложил начать обстрел домов, а солдат Иван Нерус ( очень отважный человек) подтащит Катуленко поближе. Мы с уральцем из Кыштыма Славой Глазковым начали обстреливать здание напротив. Обычно это работу делают 4 бойца, но тут выбирать не приходилось. Немецкие снайперы попрятались, начали рваться мины. Я лежал между станинами, и меня ударила откатом ствола в поясницу с силой удара - тонна. 
Когда сообщили, что Катуленко вытащили, и можно прекратить огонь, я показал Славе место травмы. Крови не было, только сильное покраснение. Через три дня я об этом забыл. Но в 1947 году у меня обнаружили разложение четырех позвонков. Пролежал в гипсе на спине больше года. Так война достала меня уже после ее окончания. А тогда нас вызвали помочь поднять орудие на 3 этаж парфюмерной фабрики. Нужно было из окна подбить танк, обстреливающий пехотинцев. Трудно описать, как мы поднимали это тяжеленное орудие, как кирками и молотками расширяли дверной проем. Вскоре с горечью узнал, что установленное орудие полностью разбито. Пришлось вытаскивать разбитую пушку и втаскивать ту, на которой я был наводчиком.

Мы ее замаскировали, а на рассвете снова увидели этот коварный танк. Выстрелил в гусеницу, увидел, что снаряд разорвался. Танк выстрелил из своей пушки, но снаряд разорвался на этаж ниже. Таким образом, мы обеспечили дальнейшее продвижение наших войск. Пока мы возились, чтоб спустить пушку, корреспондент нашей дивизионной газеты «На штурм» спросил, кто в части секретари партийной и комсомольской организации.

Старший сержант Каневец и сержант Задорожный откликнулись сразу. О них была большая статья в газете. Меня даже не упомянули, хотя это я подбил танк. Но это вызвало у меня только ироническую улыбку».

В 1943 году Аркадий Гуревич был ранен, вся шинель - в дырах, его товарищи погибли, но ему судьба подарила жизнь. Снова вернулся в строй. В 1945 году доктор Ланда, майор медицинской службы, увидев, что у солдата, от ранее полученной травмы большие изменения и боли в позвоночнике, помог ему в январе 1945 года комиссоваться.

Приехав в родной Киев, Аркадий в 20 лет пошел учиться в 10 класс, но сдавать экзамены пришлось экстерном, опухоль позвоночника на год приковала его к кровати.

Но жизнь шла своим чередом. Аркадий поступил в институт иностранных языков на отделение испанского языка, по окончании проработал учителем немного более года. В школьной программе отменили этот предмет. Фронтовик не сдался: работал фотографом, заведующим фотоателье, и, наконец, окончив курсы мастеров холодильных агрегатов, стал работать в этой области.

После войны он писал только альбомные стихи: не видел смысла писать серьезное. Чувствовал бесполезность своего творчества, которое никоим образом не может ни на что повлиять.

По-настоящему много и серьезно начал писать в Израиле. У него стихи на две темы: 1) «исповеди» и 2) «колючки». Среди «исповедей» читаем:

Среди людей, не на дому, 
Учусь у жизни в вечной школе. 
Собой доволен потому, 
Что я собою недоволен.

Или…

Ошибки делаю всю жизнь, 
И вновь, и вновь их повторяю. 
Себе твержу: «Остановись! 
Но нет, я в этом невменяем!» 
Свой досуг он посвящает любимым книгам. 
Превыше всех для него - Пушкин, кладезь мудрости и таланта. Из современников считает лучшими Наума Коржавина (Манделя), с которым занимался в литкружке, Евтушенко, Самойлова. Аркадий не обходит вниманием и прозу. Обожает Чехова. Много раз перечитывал Рыбакова, Трифонова, Тендрякова.

И снова жизнь испытывала Аркадия. Несколько лет тяжело болела и ушла из жизни жена Софья Гуревич (Стыскина), с которой он прожил около пятидесяти лет. Тяжело пережил фронтовик ее смерть, начались проблемы со здоровьем. Взял себя в руки, в этом ему помогли близкие. Он снова в строю. И опять испытание: упал, сломал шейку бедра, не может теперь ездить на рыбалку. Ходит по дому с «алихоном» (тележкой). Не унывает, потому что привык бороться с трудностями. Только уже не пишет стихов: не пишется, говорит. 
Аркадий не одинок. Сын Дмитрий - специалист по ремонту бытовой техники. Обожает своих внуков Сережу и Славика. Любит хорошее кино. Смотрит все фильмы с Леоновым, Евстигнеевым, Никулиным, Филипповым, а из женщин-актрис предпочитает Нину Руслановну, Нину Дорошину, Екатерину Васильеву.

Любит посидеть с удочкой на берегу реки и играть в шахматы. Но пока приходится ограничиваться домашним пространством. Это и есть жизнь. 
Ничто не проходит мимо него.

Поэт — фронтовик, несмотря на болезни и возраст, живет полной жизнью. Его голубые глаза полны света, юмора, иронии. Он умеет подшутить и над собой тоже. В своих «исповедях» заявил о себе:

Первопричины, суть раскрыть, 
Всегда стою у нового порога. 
А, может, так и надо жить, 
Не подводя последнего итога.

© Copyright: Зинаида Маркина, 2015

Регистрационный номер №0273428

от 23 февраля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0273428 выдан для произведения: Жить, несмотря ни на что
Его отца звали Нафтолей Дукером. Во время голода он утерял документы, делать было нечего. Случайный знакомый отдал ему документы, скончавшегося недавно односельчанина. Так он стал Срулем Гуревичем, передав эту фамилию единственному сыну Аркадию. Сруль был музыкален, отлично играл на скрипке, имел сильный певческий голос – драматический тенор, но музыкальное образование ему не пригодилось, жизнь внесла свои коррективы. Работал в промкомбинате «Военторга» — шил обувь для офицеров: кормил семью. Сын Нафтоли-Сруля унаследовал от отца иронический склад ума и характера, что помогло ему выжить на сложном жизненном пути. Маленький Аркадий с удовольствием слушал рассказы взрослых и, под влиянием их разговоров, в одиннадцать лет написал свои первые стихи. Это было в 1936 году. До сих пор помнит их наизусть. 
Мы вышли из плена, 
Мы стали из стали, 
Да здравствует, Ленин! 
Да здравствует, Сталин! 
Одиннадцатилетний мальчишка искренне верил в вождей - Ленина и Сталина, впрочем, как и все в эти годы. Хорошо, что никто не усмотрел в этом стихотворении двойной подтекст, досталось бы всей семье. 
Аркадию было 15 лет, когда началась война. Отца взяли в ополчение: был слепым на один глаз, Аркадий с матерью строили баррикады в родном Киеве. В ночь на 5 августа 1941 года немцы высадили десант в Голосеевском лесу, который был уничтожен в течение нескольких часов. Ополченцам было разрешено эвакуировать свои семьи, и мать с сыном были эвакуированы в Карачаево-Черкесию. 
Парень увлекся театром, посещал драмкружок. Подросток играл роль пожилого человека в пьесе Чехова, положив под соответствующие части тела толщинки. Представитель штаба фронта Фишман, увидев в ополчении Гуревича, известного специалиста-обувщика, отозвал его из ополчения, определил, как вольнонаемного, и, после долгих мытарств, старший Гуревич воссоединился в эвакуации с семьей. Семья переехала в Чарджоу. После девятого класса семнадцатилетний Аркадий был определен в размещавшееся в этом городе Орловское пехотное училище. Юношей узнал войну не понаслышке, был отправлен на фронт, на передовую, о чем писал… 
И не в запасных, не в штабах, 
В замерзших слякотных окопах 
Нас резала, стирала в прах 
Армада чуть не всей Европы… 
Аркадий рассказывает: «Учеба была трудная, занимались по 14 часов, но я на стрельбах выбивал «десятку», да и остальные предметы давались мне удивительно легко. Перед получением звания младшего лейтенанта посадили нас в 2 товарных эшелона по 600 человек и отправили прямо на фронт. Битва на Курской дуге была в самом разгаре. Через 10 дней высадили на железнодорожном вокзале. Была ночь, немцы начали бомбить вокзал. Двое суток шли до передовой без пищи и воды, мы были еще ничьи. 
Оказались в 6 Гвардейской дивизии, которая подменила на этом участке воинскую часть, потерявшую большинство бойцов. Для пехоты это было обычное явление. Не знали мы тогда, что профессиональный уровень наших командиров был низок, потому, по итогам войны, на каждого убитого немца приходится три погибших советских воина.

Уставшие после тяжелого марша, утром пошли в атаку. Я, как и все, был горячим патриотом, но никакого военного опыта не имел. Бегу, стреляю…Через несколько дней осмотрелся: нет уже и половины тех курсантов, с которыми прибыл на фронт. Даже не заметил, когда их убили или ранили. В каком-то восторге бежал вперед, на врага». 
Аркадий волнуется, трудно вспоминать пережитое: 
- Знаете, Зина, наша юность пришлась на войну, но все равно это были не самые плохие годы, молодость - это молодость. Война закалила наше поколение. Мы выстояли и победили, только какой ценой! Рассказывать дальше? Или … 
- Никаких «или», рассказывайте. Мы должны знать, как это было, обязаны рассказывать нашим детям и внукам. 
- Хорошо, я расскажу дальше, только невеселая это штука – война. 
Он продолжил свой рассказ, а я старалась ничего из него не упустить. 
…«Мы уже на Украине. Впереди село Комаровка. Скошенное поле, впереди видны хаты с садами. Мы с одним курсантом отстреливаемся из пулемета. Вдруг заело наш пулемет: не стреляет. Пришлось вернуться к окопам, чтобы привести его в порядок. Спустившись в окоп, пытаемся, что-то сделать, а что — сами не знаем. Услышал запах горящих скирд, вышел из окопа, и увидел, приближающихся к нам, немцев. Оглянувшись, увидел, убегающего на большом расстоянии от нас, офицера. 
«Немцы!» — крикнул я напарнику. Мне обожгло ногу. Но напарника уже не было, а я получил, как потом узнал, касательное ранение от крупнокалиберной пули, благо, кость не задело. Мелькнула гордая мысль: я тоже ранен. Начал удирать под свист пуль. Наконец, увидел солдата- связиста и сообщил, что ранен. Он быстро разрезал окровавленную штанину, достал индивидуальный пакет и перевязал рану аккуратно и умело. Я пошел дальше в тыл.

Увидел солдат, копающих окопы для новой огневой позиции. Стал упрекать их: «Мы же советские солдаты, как можно отдавать нашу землю фашистам?!» Никто ничего не ответил, наверное, подумали, что я не в себе. Поплелся дальше по полю. В это время по мне дали очередь из немецкого самолета, но не попали. Пронесло. Добрался до походной кухни. Дрожащий от страха, повар не знал, как в такой обстановке накормить солдат. У меня была ложка, а котелка не было. Повар насыпал мне кашу прямо в полу шинели, тогда я заметил на ней множество отверстий от пуль.

Когда я добрался до медсанчасти, мне сделали укол от столбняка и уложили в сенях хаты на соломе. Раненый, сгоряча прошел километра четыре, но после этого больше месяца не мог ходить вообще. Только через месяц попал в госпиталь, отморозив по дороге пальцы ног. В конце 1943 года, меня перевели в команду выздоравливающих, рана все еще была мокрой и прилипала к кальсонам. И вот команда из 50 человек во главе с офицером и медсестрой отправляется на фронт. Добрались до Киева.

В 1944 году попал в дивизию, которая временно отошла в резерв, части знаменитой восемнадцатой Армии, начальником политотдела был Леонид Брежнев. Горячие бои продолжались в марте и начале апреля. Погода 31 марта 1944 года резко изменилась. После оттепели начался мороз и обильный снегопад. А мы шли вперед, почти без сопротивления, по территории Западной Украины. 4 апреля снегопад прекратился, и началось быстрое таяние снегов. Был получен приказ остановиться и окапываться в «полный профиль». Мы с напарником, старшиной Светличным, выкопали небольшой ров позади орудия для ящиков со снарядами. Во время боя надо вскрывать ящики (каждый весом по 60 кг) и с молниеносной быстротой, под огнем противника, переносить снаряды к орудию. Каждый снаряд весил 11 килограммов.

Старшина Василий Светличный был поваром в нашей батарее. За несколько дней до описываемых событий Василий раздобыл самогон, и, напившись, не накормил бойцов. За это он стал «внутренним штрафником», должность — ящичный. Мне он казался пожилым, ему было 35.

Копать окопы мы закончили на рассвете, нам привезли ведро супа. Мы были голодны, стали с аппетитом кушать, но вдруг осколок снаряда ударил по ведру, суп начал вытекать. В это время раздалась команда: «Орудия к бою!» На горизонте показались немецкие танки. Новобранцы-пехотинцы, побросав ружья, кинулись бежать с поля боя. Наши пушки стали отстреливать танки с расстояния прицельного огня. Старшина Светличный, мой напарник, трясся от страха. Я хватал по 2 снаряда (22 кг!) и бежал к орудию под свист трассирующих пуль и осколков разрывающихся снарядов. А «тигры» были уже на расстоянии примерно 100 метров. Конец! Кончились снаряды.

«Тикаем»,- крикнул командир. Я был поражен. Нашпигованный на политзанятиях, я решил ни за что не отдавать врагу нашу технику. Снял прицел и ручку замка. Пока я занимался орудием, увидел, что танки уже в 50 метрах от меня, а никого наших рядом со мной нет. Я побежал, преследуемый очередями трассирующих пуль. Увидел село с горящими крышами. А справа, под обрывом, толпу в несколько сотен солдат, окруженных бойцами заградотряда с автоматами наперевес.

Ужасно хотелось есть. В одной из хат нашел буханку черствого хлеба. Жителей не было, возможно, спрятались в погребах. Когда вышел из хаты, увидел танк, стоящий над обрывом. Толпа солдат оказалась будто в мертвой зоне, орудие танка не могло опуститься настолько, чтобы стрелять по цели. Снаряды рвались со всех сторон. Я не оглядывался, забежал в какой-то овраг, где к вечеру собрались все батарейцы. Удивительно, что ранен был только один боец. Кухня нашлась только через 3 дня. Я вручил хлеб, прицел и ручку замка пушки командиру батареи, хлеб он разделил всем бойцам по кусочку. 
Летом 1944 года мне вручили медаль «За боевые заслуги», а я даже не понял, за что. Наивный юный патриот! Впоследствии, узнал, что был представлен к более высокой награде — медали «За отвагу», но майор Чернятинский, имевший на меня «зуб» за то, что я не одобрял его мародерство и открыто говорил ему об этом, поспособствовал, чтобы я ее не получил. Это был не единственный случай в моей военной биографии. Но я к этому отнесся спокойно, так как уже знал, что на свете есть антисемиты и завистники. Меня в то время гораздо больше беспокоила судьба моей Родины и моего народа, все остальное отошло на задний план. В 1944 году, осенью, после взятия Ужгорода, корпус, в котором была наша дивизия, выделили из состава 18 Армии и перебросили на второй Украинский Фронт к Будапешту. Бывший «ящичный» Василий Светличный словно переродился, стал храбрым, уверенным в себе. Претендовал на должность командира орудия. 
«Аркашку возьму до себе наводчиком»,- твердо и уверенно сказал он. Так и случилось. Вскоре Василия ранило. В уличных боях в нашей батарее погибло за полтора месяца больше, чем за весь 1944 год. Один из эпизодов боев я могу описать. Наша пушка стояла на замерзшей земле около маленького дома. Здания, что справа, заняты нашими, парк тоже наш. Здания перед нами - у немцев. Неожиданно в подвале появился мл. лейтенант Семенов и сообщил, что в 50 метрах от орудия, между нами и немцами, лежит раненый солдат Катуленко.

Семенов предложил начать обстрел домов, а солдат Иван Нерус ( очень отважный человек) подтащит Катуленко поближе. Мы с уральцем из Кыштыма Славой Глазковым начали обстреливать здание напротив. Обычно это работу делают 4 бойца, но тут выбирать не приходилось. Немецкие снайперы попрятались, начали рваться мины. Я лежал между станинами, и меня ударила откатом ствола в поясницу с силой удара - тонна. 
Когда сообщили, что Катуленко вытащили, и можно прекратить огонь, я показал Славе место травмы. Крови не было, только сильное покраснение. Через три дня я об этом забыл. Но в 1947 году у меня обнаружили разложение четырех позвонков. Пролежал в гипсе на спине больше года. Так война достала меня уже после ее окончания. А тогда нас вызвали помочь поднять орудие на 3 этаж парфюмерной фабрики. Нужно было из окна подбить танк, обстреливающий пехотинцев. Трудно описать, как мы поднимали это тяжеленное орудие, как кирками и молотками расширяли дверной проем. Вскоре с горечью узнал, что установленное орудие полностью разбито. Пришлось вытаскивать разбитую пушку и втаскивать ту, на которой я был наводчиком.

Мы ее замаскировали, а на рассвете снова увидели этот коварный танк. Выстрелил в гусеницу, увидел, что снаряд разорвался. Танк выстрелил из своей пушки, но снаряд разорвался на этаж ниже. Таким образом, мы обеспечили дальнейшее продвижение наших войск. Пока мы возились, чтоб спустить пушку, корреспондент нашей дивизионной газеты «На штурм» спросил, кто в части секретари партийной и комсомольской организации.

Старший сержант Каневец и сержант Задорожный откликнулись сразу. О них была большая статья в газете. Меня даже не упомянули, хотя это я подбил танк. Но это вызвало у меня только ироническую улыбку».

В 1943 году Аркадий Гуревич был ранен, вся шинель - в дырах, его товарищи погибли, но ему судьба подарила жизнь. Снова вернулся в строй. В 1945 году доктор Ланда, майор медицинской службы, увидев, что у солдата, от ранее полученной травмы большие изменения и боли в позвоночнике, помог ему в январе 1945 года комиссоваться.

Приехав в родной Киев, Аркадий в 20 лет пошел учиться в 10 класс, но сдавать экзамены пришлось экстерном, опухоль позвоночника на год приковала его к кровати.

Но жизнь шла своим чередом. Аркадий поступил в институт иностранных языков на отделение испанского языка, по окончании проработал учителем немного более года. В школьной программе отменили этот предмет. Фронтовик не сдался: работал фотографом, заведующим фотоателье, и, наконец, окончив курсы мастеров холодильных агрегатов, стал работать в этой области.

После войны он писал только альбомные стихи: не видел смысла писать серьезное. Чувствовал бесполезность своего творчества, которое никоим образом не может ни на что повлиять.

По-настоящему много и серьезно начал писать в Израиле. У него стихи на две темы: 1) «исповеди» и 2) «колючки». Среди «исповедей» читаем:

Среди людей, не на дому, 
Учусь у жизни в вечной школе. 
Собой доволен потому, 
Что я собою недоволен.

Или…

Ошибки делаю всю жизнь, 
И вновь, и вновь их повторяю. 
Себе твержу: «Остановись! 
Но нет, я в этом невменяем!» 
Свой досуг он посвящает любимым книгам. 
Превыше всех для него - Пушкин, кладезь мудрости и таланта. Из современников считает лучшими Наума Коржавина (Манделя), с которым занимался в литкружке, Евтушенко, Самойлова. Аркадий не обходит вниманием и прозу. Обожает Чехова. Много раз перечитывал Рыбакова, Трифонова, Тендрякова.

И снова жизнь испытывала Аркадия. Несколько лет тяжело болела и ушла из жизни жена Софья Гуревич (Стыскина), с которой он прожил около пятидесяти лет. Тяжело пережил фронтовик ее смерть, начались проблемы со здоровьем. Взял себя в руки, в этом ему помогли близкие. Он снова в строю. И опять испытание: упал, сломал шейку бедра, не может теперь ездить на рыбалку. Ходит по дому с «алихоном» (тележкой). Не унывает, потому что привык бороться с трудностями. Только уже не пишет стихов: не пишется, говорит. 
Аркадий не одинок. Сын Дмитрий - специалист по ремонту бытовой техники. Обожает своих внуков Сережу и Славика. Любит хорошее кино. Смотрит все фильмы с Леоновым, Евстигнеевым, Никулиным, Филипповым, а из женщин-актрис предпочитает Нину Руслановну, Нину Дорошину, Екатерину Васильеву.

Любит посидеть с удочкой на берегу реки и играть в шахматы. Но пока приходится ограничиваться домашним пространством. Это и есть жизнь. 
Ничто не проходит мимо него.

Поэт — фронтовик, несмотря на болезни и возраст, живет полной жизнью. Его голубые глаза полны света, юмора, иронии. Он умеет подшутить и над собой тоже. В своих «исповедях» заявил о себе:

Первопричины, суть раскрыть, 
Всегда стою у нового порога. 
А, может, так и надо жить, 
Не подводя последнего итога.

 

Сыграй-ка, Клава!

Доктор, помогите!