"Рукавичка" Катя

         Я не видел собаки более спокойной и добродушной, чем Кэти (или, как называли её я и Серёга, Катя). А ещё мне запомнились её глаза – тоже спокойные, тоже добродушные, и всегда какие-то виновато-грустные. Такое выражение глаз часто бывает у больших и сильных людей. Этим взглядом они словно  извиняются перед другими людьми, менее сильными и более мелкими, за свои богатырские размеры и физическую силу. Весь её умилительно-домашний вид , казалось, так и говорил: ребята, давайте жить дружно, никогда друг друга не трогать и вообще никого не обижать!

         Кэтины спокойствие, добродушие и «домашность» были тем более удивительны, что её порода – московская сторожевая – должна была (по идее) быть совершенно несовместима с такими душевными качествами, поскольку была выведена в  суровые годы правления товарища Сталина по личном распоряжению всемогущего Лаврентия Берия для охраны ГУЛАГовских лагерей, расположенных на севере нашей горячо любимой Родины.

         Помню, как я увидел Кэти-Катю первый раз. Это было у Николая на квартире, и сначала я подумал, что он держит в руке большую шерстяную рукавицу рыже-белого цвета. Присмотревшись, заметил, что «рукавица» шевелится, а потом на ней как-то само собой появилась большая чёрная кнопка, оказавшаяся носом.

         - Вот, щенка купил, - пояснил Колька. – Между прочим, московская сторожевая.

         Вероятно, названием породы он хотел поразить моё воображение или, в крайнем случае, предупредить, что это не какой-нибудь обыкновенный «двортерьер» с ближайшей помойки, но я его стараний не оценил, потому что ко всем собачьим породам отношусь спокойно-равнодушно, а как раз дворняжек ценю больше всех элитно-породистых.

         - Зачем  тебе сторожевая? – спросил я.

         - Квартиру охранять, - услышал я ожидаемый и вполне логичный ответ (ну, правильно, квартиру! А что же ещё? Не зону же!).

         Словно в подтверждение своих выдающихся охранно-сторожевых способностей «рукавичка» вильнула отдельно выделенным шерстяным пальцем, оказавшимся коротким и пушистым хвостиком, и то ли тявкнула, то ли хрюкнула, то ли забавно мяукнула. Дескать, не сомневайся, дяденька, мы себя ещё покажем! Я понял: «рукавичка» вырастет в действительно достойного пса, настоящую грозу и беспощадного истребителя всех квартирных воров.  Да и чего другого от неё можно было ожидать, если к её созданию приложил свою непосредственную руку сам всемогуще-зловещий Лаврентий Павлович, которого даже и собакой назвать было нельзя, чтобы не обидеть этих давних «друзей человека»!

         «Рукавичка» росла быстро (или мне так казалось, что быстро, потому что видел я  её всё-таки не так часто),  и уже через год это был вполне сформировавшийся собачий бутуз с крепкими толстыми лапами,  плотно сбитым туловищем и круглой, похожей на небольшой пузатый самовар, головой, украшенной смешными лопушистыми ушами. Да и чего ей, спрашивается, было не расти и успешно развиваться, если и Колька, и его достопочтенные родители в ней души не чаяли, а такое чаяние подразумевает, в первую очередь, обильное полноценное питание, богатое всеми имеющимися в природе жирами, белками, углеводами и витаминами?

         Помню такой забавный случай: мы, то есть, я и Серёга, сидели у Кольки в комнате, слушали западную эстрадную музыку, в которой он был большой специалист, и Колька как бы вскользь, как бы походя, сказал, что Катька – хитюрюга, каких поискать: если яблочный сок ( а он в те годы, как сейчас помню, продавался в трёхлитровых банках из стекла сизого цвета) хоть чуть-чуть разбавить, то пить его она уже не будет.

         - Чего? – не понял я сначала (какой сок? При чём тут сок?).

         - Сок разбавленный не пьёт, - повторил Колька.

         - Какой сок?

         - Яблочный.

         - Зачем?

         - У неё рахит, - объяснил он. - Ветврач сказал, что надо соком  поить.

         - Не хрена себе! – охнул Серёга. – Сок! Собаке! А не жирно ей? Она у тебя по утрам ещё не похмеляется?

         Серёгино ехидство и моё удивление были объяснимы: в те семидесятые годы прошлого столетия покупать сок трёхлитровыми банками – и не на какое-нибудь торжество, а просто так, для домашнего употребления, вместо воды – считалось откровенным пижонством, а покупать его для собаки –это превосходило все мыслимые нравственные пределы и вполне могло расцениваться , как чуть ли не открытый вызов обществу и существующему укладу жизни.

         - Но ведь ей же надо… - тихо сказал Колька, и из-за этого его покорного тона нам вдруг сразу же расхотелось ехидничать и острить. Действительно, разве Катька виновата, что у неё болезнь… так что и сок этот получается вроде бы не столько соком, сколько лекарством… пусть пьёт, подумаешь…

         И ещё одно запомнившееся воспоминание: август 74-го года. Мы – я, Серёга и Никола с Катей (подразумевалось, что она будет выполнять роль охранницы) - едем с палаткой на, как мы его немудрёно называем, «берег». «Берегом» называется место на Оке, посередине между пионерским лагерем «Ленинец» и турбазой «Чайка», его правобережная, покрытая лесом сторона, одно из любимых мест коломенских сторонников «дикого» отдыха. Именно здесь было несколько лесных полянок,  превращённых «дикарями» за долгие годы в туристические стоянки. Да, сама природа, сама атмосфера здесь были действительно замечательные – крутой берег, духмяное разнотравье, местами скрывающее человека почти во весь рост, целая россыпь родников прямо у кромки воды, неугомонное стрекотание кузнечиков и щебетанье птичек. Красота! Так вот  прямо в день приезда, когда мы занимались установкой палаткой, разжиганием костра и прочим обустройством, наша «охранница» вырыла себе если не огромную ( так назвать было бы всё-таки явным преувеличением), но всё-таки достаточно объёмную яму, в которой и проживала все эти наши две «отдыхательные» недели. Может быть, она спасалась там от жары, может, в Катьке проснулся какой-то первобытный звериный инстинкт, может, просто так ей было удобно – не знаю. Во всяком случае, яма своими габаритами внушала уважение, потому что зазевавшемуся, и в результате этого зазевания туда свалившемуся уж точно мало бы не показалось.

         А то ли на третий, то ли на пятый день мы  - я и Серёга – Катьку безобразно объели. Дело в том, что с вечера мы  ушли на Осётр порыбачить с сетью ( а это от нашей стоянки километров пять, не меньше), рыбачили всю ночь, а поскольку рыбаки  что из меня, что из него были просто никакие, то вернулись уже под утро совершенно пустые, злые и очень голодные. Понятно, что возиться с разжиганием костра и приготовлением пищи нам совершенно не улыбалось, но, к нашему огромному удовольствию, на столе стояла большая алюминиевая миска, заботливо накрытая кастрюльной крышкой.

         - Вот это Никола! – восхищенно прицокнул языком Серёга, – вот это друг! Знал, что придём голодные, и видишь ты – постарался! Уважаю!

         В миске было что-то непонятное, но вполне съедобное.

         - Чего это он здесь напридумал-то? – спросил я, энергично работая ложкой. – Творог какой-то, мясо, картошка, укроп, лук – и  всё вперемешку. Экспериментатор хренов!

         - А ты, как я погляжу, больно привередлив, - упрекнул Серёга. – Не хочешь лопать – так и скажи. А то, видите ли, мясо ему не нравится!

         Я осознал всю необоснованность своих претензий, поэтому возражать не стал. Миску мы умяли буквально за несколько минут, похлебали холодной заварки из чайника, после чего залезли в палатку и , наконец, уснули.

         - Кто Катькину еду сожрал? – услышали мы наутро недоумённый Колькин голос. – Эй, вы, турысты!

         - Так это ты для Катьки приготовил? – сразу понял Серёга.

         - Для неё, - кивнул Колька. - А вы, значит, с голодухи всю миску и приговорили? – и легкомысленно захохотал.

         - А какого хрена ты собачью миску на стол ставишь! – набросился на него Серёга. – Мы чего здесь, впотьмах, разбирать должны, где наше, а где -собачье?

         - То-то я вчера не понял, зачем вместе с творогом мясо было в одной миске, - вспомнил я.

         - Ну да! – не стал спорить Колька. – Творог – это метионин. Для профилактики рецидивов рахита. Я же вам уже говорил! Ну и как, вкусно было? Во сне не искалось?

         Прошёл ещё год. Мы закончили школу, и наши пути дороги хотя и не совершенно, но всё-таки разошлись: Серёга ушёл служить срочную на флот, а мы с Колькой поступили в московские институты: я в Первый «мед»,  он – в МИИТ. Нет, мы с Колькой продолжали встречаться, хотя это теперь происходило значительно реже, а Серёге писали письма, но та школьная дружба, конечно, ушла, сменилась другой, более взрослой, со своими теперь уже персонально-личными проблемами, успехами и заботами. Поэтому ничего удивительного не было в том, что я как-то и позабыл о Катьке (да и до неё ли было?). И вот сейчас, когда с той беззаботной школьной поры прошло уже более тридцати лет, и Серёга давно вернулся со своего Северного флота, и мы по-прежнему перезваниваемся и встречаемся, о Катьке я вспомнил единственно потому, что Колька как-то недавно предложил написать вне воспоминания о наших поездках на «берег». И вот тут-то я и вспомнил и миску с творожно-мясным «винегретом», и саму Катьку. Помнится, я тут же хотел спросить у него о её судьбе, но вдруг подумал: а зачем? И на самом деле – зачем? А вдруг всё закончилось чем-то печальным, чем-то не вписывающимся в воспоминания тех беззаботных лет? Поэтому решил не спрашивать и, по-моему, правильно сделал. Пусть она, Катька-Кэти, так и останется в моей памяти сначала мягкой и тёплой домашней «рукавичкой» с кнопкой-носом и пальчиком-хвостиком, а потом большой  и доброй собакой со спокойными, виновато-грустными глазами, которые так прямо и говорили: ребята, давайте жить дружно…