Ваня. Дети и война.

  Детский дом разместили в небольшом городке на востоке нижегородской области, в построенном совсем недавно двухэтажном, кирпичном дворце пионеров, что было довольно редким явлением для довоенной эпохи. Но вот он пригодился в новом качестве. Дети прибывали из зоны боевых действий, и их надо было где-то размещать. Все комнаты на первом этаже и на большей половине второго были заставлены двухъярусными кроватями. Даже в коридоре вдоль стен стояли кровати. И лишь на втором этаже оставались свободные классы, где дети учились в четыре смены. Учебный процесс не должен был прерываться ни при каких обстоятельствах.
Ранним августовским утром 1942-го года из дверей детского дома вышел мальчик с палочкой в руках. При каждом шаге он всем телом опирался на нее, потому что его правая нога почти не работала. Ему было десять лет, хотя по комплекции никто не дал бы больше семи. Но по впалым, вечно слезящимся глазам, глубоким морщинам на лице, совершенно седым волосам и сгорбленной фигуре, он казался маленьким старичком.
Мальчик тяжело спустился с крыльца и нос к носу столкнулся со школьным доктором, Петром Александровичем. Этот пожилой, полностью лишенный волос человек, работал в детском доме не только врачом, но и, ввиду нехватки кадров, учителем биологии и химии.
– Ты куда, Ваня? – спросил он. – Разве завтрак уже был?
– Я не хочу есть, Петр Александрович.
– Не хочешь, или не можешь?
– Не могу. – сознался Ваня. – Жжет всё внутри.
– Ну, иди погуляй немножко. А перед обедом ко мне на осмотр!
– Зачем? – пожал плечами Ваня. Но, испугавшись, что обидел хорошего человека, тут же добавил. – Хорошо, буду. И побрел своей дорогой.
А Петр Александрович остался стоять на месте, грустно смотря вслед удаляющемуся мальчику.
– Это что за вольный казак? – раздался вдруг чей-то голос за его спиной.
Петр Александрович обернулся и увидел перед собой улыбающуюся физиономию капитана НКВД Аронова.
– Самый вольный, и самый свободный. – печально ответил Петр Александрович.
– Свобода есть осознанная необходимость. – блеснул капитан своей эрудицией. – Но никакой осознанности в действиях Вашего воспитанника я не вижу. Да и в Вашей тоже, господин штабс-капитан!
– Никак не можете забыть о моем белогвардейском прошлом, господин просто капитан! – вспылил Петр Александрович. – Только я уже отсидел за свои грехи, которые заключались лишь в том, что я лечил раненых. И красных, между прочим, тоже!
– Ну, ну, не забывайтесь! Помните, кто Вы, и кто я!
– Помню. Как не помнить? В первую мировую и в гражданскую я оперировал, когда и пули над головой свистели. А Вы ближе ста километров к фронту никогда не приближались!
– Партия пошлет, поеду на фронт. А сегодня здесь свой долг исполняю. И добросовестно исполняю, будьте уверены.
Петр Александрович вздохнул, который уже раз за это утро, и промолчал. Никак не мог понять он этого Аронова. Появился здесь с месяц назад, сразу же выслал в Казахстан две местные немецкие семьи, арестовал трех врагов народа по приказу свыше и больше никого не трогал. Хотя крика и угроз от него было предостаточно. Всем доставалось, кто под руку попадался. Вскоре его и бояться перестали. Некоторые даже огрызаться начали, хотя таких и немного было.
– И все же, Петр Иванович, Вы не ответили на мой вопрос. Почему Ваши воспитанники нарушают распорядок дня? Когда захотят – уходят, когда захотят – приходят.
– Но они же не заключенные. – уже более миролюбиво возразил Петр Иванович.
– Не спорю. Не заключенные. И я не заключенный, но на работе, как штык, от и до. Да и Вы дисциплину не нарушаете, знаю. Почему же дети на дисциплину плевать могут? Что из них вырастит?
– Вспомните себя в их возрасте. – усмехнулся Петр Александрович.
Капитан Аронов неожиданно захихикал, видимо вспомнив некоторые свои детские похождения. Но через пару секунд вновь сделал серьезное лицо и сказал:
– Да. Но сейчас идет война. Война! И об этом надо помнить всем!
– Надо. Но надо так же иметь ввиду, что детства никто не отменял. Это биологический, а не социальный процесс…Правда детство можно убить.
– Что Вы имеете в виду? – вспыхнул капитан Аронов, отнеся последнюю реплику собеседника к своей персоне.
– Я имею ввиду, что слишком много детей гибнут под бомбежками, под обстрелами, а уж что делают с ними немцы на оккупированных территориях!
– А? Это конечно, конечно…И все же, куда пошел этот мальчик. Что за самодеятельность? А как он учится?
– Он не учится.
– Как? Почему? Государство на него деньги тратит, кормит, одевает…
– Миша, оставь Ванюшку в покое! Тем более, что сейчас каникулы, а до осени ему не дожить.
– Так почему он здесь, а не в больнице? – искренне возмутился капитан Аронов.
– Потому что нечего ему там делать. Современная медицина здесь бессильна. С такими травмами не живут. Вообще не живут. То, что он еще ходит и дышит – чудо. Но и чудо уже кончается…Ладно, мне пора.
И Петр Александрович скрылся в дверях детского дома.

Дорога на восток была забита подводами с сидящими в на них детьми, ранеными, больными, и безлошадными беженцами. То и дело возникали заторы и ругань. Ваня понуро шел сбоку, поближе к лесу, неся в руках маленький узелок. Больше у него ничего не было. И никого. Родителей еще в конце тридцатых увезли куда-то в черной эмке, а родная тетка умерла сразу после начала войны. Не выдержало сердце. Немцы наступали и жители близлежащих деревень спешили на железнодорожный вокзал, куда вечером должны были подать последний поезд. До вокзала было уже недалеко, километра три. Там можно было отдохнуть, набрать воды, накормить детей и спокойно ждать эвакуации. Но война в любые планы вносила свои коррективы. Так случилось и в этот раз. Над дорогой неожиданно появился немецкий бомбардировщик и сбросил несколько авиабомб. Это был не массовый налет. Скорее соло «свободного охотника». Но три бомбы легли точно в цель, в столпотворение людей и лошадей. Ваня не понял, что произошло. Просто он получил какой-то странный удар по всему телу и…полетел. Раньше он летал только во сне и ему стало даже интересно, тем более, что время, остановившись на мгновение, двинулось вперед уже медленно и неохотно. Словно протестовало против свершившегося безумия. Только Ваня еще не понимал этого. Он увидел перед собой летящий рядом развязавшийся вещевой мешок, откуда высовывались рукава рубашки и махали, как крыльями. Ваня попытался засмеяться, но не услышал своего смеха. Вокруг царило безмолвие. Потом его развернуло, и его взгляд уткнулся в лошадь. Она нелепо перебирала лапами, и это тоже было бы смешно, если бы за ней, словно шлейф, не тянулись кишки из распоротого живота и струи крови. Но и тут Ваня еще не испугался. Лишь совершив еще одно неуправляемое вращательное движение и, встретившись взглядом с оторванной головой соседа дяди Васи, он пришел в ужас и закричал от животного страха и, проснувшейся во всем теле, боли. И тотчас время «закусило удила» и бросило его вперед и вниз – на землю. Он упал на теплый труп лошади, что смягчило удар, но сохранило жизнь…
Очнулся Ваня уже в вагоне санитарного поезда. Какие-то добрые люди донесли его до станции, а военные врачи не отказались взять его и еще несколько тяжело раненых. Остальные же сельчане остались на станции ожидать обещанного последнего поезда, или смерти, таившейся в небесах. Он лежал на нижней полке по соседству с пожилым военным, очевидно большим начальником.
– Что, сынок, проснулся? – ласково спросил он и улыбнулся ободряюще.
Ваня попытался открыть рот, но тут его пронзила такая жуткая боль в животе, в спине, в голове – везде, что он просто заорал вместо ответа. Именно заорал, а не закричал. На его крики прибежала врач с погонами капитана и встала, как вкопанная, не зная, что делать.
– Введите ему обезболивающее! – сказал Ванин сосед.
– Не положено, товарищ генерал! У нас катастрофически не хватает обезболивающих для военных. Я пойду под трибунал, если буду его расходовать на гражданских.
– Это же мальчик, капитан! Маленький мальчик! А Вы давали клятву Гиппократа!
– Да, давала! И еще давала воинскую присягу…
– Ладно. Колите ему то, что прописано мне. А я и потерпеть могу.
– Товарищ генерал!
– Товарищ капитан, как старший по званию, я приказываю Вам немедленно сделать мальчику укол!
– Здесь старшая я. – ответила врач. – и мне надлежит доставить Вас живым…
– Да не умру я! Помогите мальчику, доктор! Неужели у Вас собственных детей нет?
– Были. – отрешенно ответила капитан медицинской службы. – Трое. Но их всех одной бомбой…Хорошо, я сделаю, как Вы просите. – и врач ушла отдать соответствующие распоряжения.
– Господи! Сколько горя вокруг, сколько горя! – простонал сердобольный генерал.
Он, кряхтя, поднялся со своего место и присел Ване в ноги.
– Потерпи, сынок. – сказал он, взяв Ванину руку в свою. – Сейчас тебе будет легче.
Но Ваня уже ничего не соображал от боли. Его крики превратились в невнятные хрипы лишь потому что кричать стало еще больнее.
Но вот пришла сестра со шприцем и ввела ему «генеральскую» дозу обезболивающего. И через несколько минут он успокоился и заснул.
– Спи, сынок, спи! – сказал генерал, погладив его по голове. – Может все и обойдется.
В госпитали, куда привезли Ваню, сразу определили, что он не жилец. У него были повреждены все жизненно важные органы, не говоря уж о таких «мелочах», как сломанные ребра и нога. Ему смогли снять некоторые боли, а, когда ребра и нога более-менее срослись, отправили умирать в ближайший детский дом, находящийся в этом же городе. Вот так Ваня и оказался на попечении «штабс-капитана» Петра Александровича.

Капитан НКВД Аронов постоял немного в задумчивости перед дверями детского дома и пошел по Ваниным следам. Он преодолел метров двести грязной грунтовой дороги по улице, носившей гордое имя Чкалова, и застроенной сплошь деревянными бараками, и вышел на первый перекресток. В левом переулке он и увидел Ваню, который сидел на лавочке напротив бывшего продовольственного склада, ныне бесхозного, с прохудившейся крышей, строения. Он сидел неподвижно, слегка облокотившись на забор, и что-то шептал про себя.
Капитан Аронов потихонечку подошел и присел рядом.
– Ну и что мы здесь делаем? – помолчав с минуту, спросил он.
– Здесь у меня ничего не болит. – ответил Ваня и блаженно улыбнулся.
– Только здесь? – удивился капитан.
– Да. И еще некоторое время после моего ухода. Может и совсем не болело бы, но мне приходится делиться полученной благодатью с теми, кто сам не может ее получить, но которым очень плохо.
– А откуда здесь может быть твоя «благодать»? – невольно улыбнулся капитан Аронов.
Ваня молча указал ему на запущенное здание через дорогу.
– Бывший склад? – рассмеялся капитан.
– Храм Божий! Складом он стал в двадцатом году, после того, как большевики скинули с него колокола и разобрали купол. Но даже если вы его совсем уничтожите, это место не перестанет быть Храмом.
– Да ты опасный человек, Иван!
– Для кого? Для Вас?
– Ладно, ладно! – спохватился капитан. – Можешь верить в Бога, наше государство это не запрещает.
– А Веру невозможно запретить. Никому. Только Верою и жив человек. Даже тот, кто считает себя атеистом.
– Ты рассуждаешь, как взрослый…
– А я и есть взрослый. Все, кто хоть раз соприкасался со смертью, быстро взрослеют.
– Наверное, ты прав. Не знаю. Это я по поводу взросления. Но по поводу Веры, я тебе так скажу: человек должен верить только в себя и в идею, которой служит. А Вера твоя – просто самогипноз. Ты внушил себе о какой-то «благодати», исходящей от бывшей поповской обители, и лишь поэтому тебе здесь хорошо.
– А зачем Вы мне это говорите? – засмеялся вдруг Иван. – Чтобы я покаялся в своем заблуждении, и вновь стал испытывать те боли, от которых избавился? В этом и состоит Ваша идея? А, может быть, Вам не стоит волноваться из-за тех нескольких дней, или часов, что мне осталось жить, и не пытаться за это время наставить меня на путь истинный?
Капитан Аронов покраснел, как вареный рак, не зная что ответить.
– Вот видите. – сказал Ваня. – в Вашей душе есть Бог.
– Это еще почему?
– Потому что Вы не смогли переступить через чужие страдания.
Капитан махнул рукой и поднялся с лавочки, собираясь уходить.
– Подождите! – сказал ему Ваня. – Пойдемте со мной.
Он тоже встал и резво, без палочки пошел через дорогу к бывшему Храму. Капитан послушно двинулся следом, но тут же подумал, что Ваня, наверное, притворяется, расхаживая по детскому дому с палочкой.
– Нет, я не претворяюсь. – ответил Ваня на его мысли, и капитану вдруг стало жутковато на душе.
– Не беспокойтесь! – добил его Ваня. – Человеку никогда не познать мир во всех его сущностях. На это способен только Господь.
Тем временем они подошли к единственному окошку бывшего Храма, в котором еще сохранилось стекло. На нем явственно проявилось изображение женщины с ребенком на руках. Почти как фотография на фотопластинке.
– Что это? – шепотом спросил капитан Аронов.
– Это список иконы Владимирской Божьей Матери, которая находилась в этом Храме. В двадцатом ее сожгли, а все, кто был причастен к этому, умерли в течении месяца…Поберегите себя, не прикасайтесь к этому образу, и никому не докладывайте.
Капитан Аронов резко развернулся и почти побежал прочь от этого зловещего для него места.
А Ваня снова занял свое место на скамеечке и провалился в полузабытье. И вспомнил, как еще в поезде, после укола обезболивающего, оказался в просторной белой комнате, ярко освещенной и заставленной цветами. Он словно парил над креслом перед небольшим мраморным столиком, а в кресле напротив сидела и улыбалась ему давно умершая бабушка. «Потерпи немного, сейчас еще нельзя к нам» – говорила она. «Потерпи, совсем чуть-чуть осталось». Ваня плакал и не хотел возвращаться на Землю. Бабушка уговаривала его, потом тоже заплакала, стала вспоминать своего погибшего в первую мировую мужа, о том, как нелегко было одной его маму растить. А потом рассказала о кресте, что каждый несет через всю жизнь, и должен донести до конца. А, если не донесет, то будет плохо. Долго будет плохо, целую вечность. Потом они говорили о Вере Православной, о долге перед Родиной и людьми. Много говорили. Тогда, проснувшись, Ваня подумал, что это был лишь сон. Но сейчас, на этой самой скамейке, он понял, что на самом деле побывал в том мире, где сейчас и его бабушка и родители, и соседи, и друзья. Все, кто крест свой смог донести, не бросил по дороге. И он не бросит! Да и зачем бросать, если нести всего ничего осталось?

Капитан Аронов впервые решил посетить детский дом и, зайдя во двор, ужаснулся, как же много среди детей было калек: одноногих на костылях, безногих, ползающих по земле на дощечках с роликами, или безвольно сидящих в креслах, одноруких и совсем без рук, обожженных и одноглазых. Но детство все же брало свое, и одноногие играли на костылях в футбол тряпичным мячом. Безрукие и однорукие играли в классики, подстраховывая друг друга, а безногие носились наперегонки на своих дощечках с роликами. Но много было и таких, особенно среди самых маленьких, что сидели на скамейках и безучастно смотрели перед собой.
– На наших нарушителей режима любуетесь? – спросил капитана подошедший Петр Александрович. – И кого арестовывать собираетесь?
– Не надо юродствовать? – чуть ли не со слезами на глазах взмолился капитан Аронов.
– Да, это впечатляет. Особенно впервые. У нас ведь особый детский дом, для инвалидов. Более-менее здоровых всего ничего. Да и то чисто внешне. А Вы корите их тем, сколько государство на них денег тратит. В десять, в сто раз меньше, чем нужно, скажу я Вам.
– Но ведь война же…
– Да, конечно. Только детям от этого не легче. Хотя народ у нас все же хороший. Вы даже не знаете, сколько людей от себя последнее отрывают и сюда несут. Еду, одежду, игрушки. Главное, конечно, еду. На официальном пайке уже половина детей с голода бы умерло. Вот так-то, капитан!
Пока капитан Аронов раздумывал над ответом, во дворе появился Ваня. Он шел бодрым шагом и улыбался. На клюшку не опирался, а держал в руках. Все дети прекратили свои игры и уставились на него, как на чудо. Глаза их при этом засветились каким-то ласковым, добрым светом. А Ваня, поравнявшись остановился перед капитаном и сказал ему:
– Ваше последнее заявление на фронт подписано. Вы будете хорошо воевать, но когда Вас в апреле 44-го ранят, не убегайте из госпиталя, а то погибнете безо всякой пользы. За пять дней до Победы.
И Ваня пошел дальше мимо опешившего от услышанного капитана. Он подошел к сидящей на скамейке под березой маленькой девочке без руки, и спросил ласково:
– Что, Света, фантомные боли не отпускают?
Света часто закивала головой, пытаясь при этом не шмыгать носом.
Ваня взял обеими руками ее культю и, глядя в глаза, прочитал «Отче наш». Потом поцеловал ее в щеку и сказал:
– Как заболит, проси Боженьку, он добрый. А недели через две и совсем забудешь о болях своих. И не горюй о потерянной руке, этим ее не вернуть.Зато со временем и одной так научишься управляться, что тебе двурукие завидовать будут. Бог с тобой!
От улыбающейся Светы он подошел к мальчику с обожженным лицом. Настолько обожженным и изуродованным, что на него без страха и смотреть нельзя было.
Мальчик сидел прямо на траве, прислонившись спиной к забору.
– Привет, Стасик! – сказал он.
Но Стасик ничего не ответил, только закрыл руками лицо. Тогда Ваня присел рядом с ним на колени и обхватил его голову руками.
– Нет, сегодня ты меня выслушаешь, ибо это последний твой шанс. Пусти в свое сердце любовь к Богу и к людям. Даже к тем, кто тебя обижает. И ты увидишь, как изменится мир вокруг тебя. Даже твои ожоги начнут уходить, кожа белеть и разглаживаться. Нет, я не могу утверждать, что будешь таким, как прежде, но люди не будут бояться смотреть тебе в глаза. Собственно говоря, многие и сейчас боятся только потому, что ты излучаешь вокруг себя ненависть и зависть. А это намного страшнее, чем любое физическое уродство. Ведь все понимают, что идет война, и с каждым может подобное случиться. Но никто не может воспринять без содрогания пространство вокруг тебя, куда ты призываешь бесов! Любовь и отсутствие зависти спасут тебя, Стасик. А еще молись, как умеешь. Молись каждый день хотя бы по разу…Ты меня понял, Стасик?
– Да! – прошептал Стасик. – Я постараюсь.
– Уж постарайся, ибо с сегодняшнего дня больше некому будет тебе помогать!
– Затем Ваня обошел еще с десяток детей. Кому снимал боль, кому добрым словом помогал, и все провожали его радостными, благодарными улыбками.
Сделав круг по двору, Ваня вновь приблизился к Петру Александровичу с капитаном Ароновым. Это был уже не тот радостный, почти здоровый мальчик, что совсем недавно вошел в ворота детского дома. Его уставшее лицо посерело и снова покрылось морщинами. Он слегка пошатывался и волочил за собой правую ногу.
– Да ты настоящий проповедник! – сказал капитан. И добавил участливо. – Что, устал?
– Устал. – сознался Ваня. – Но не проповедник я. Просто крест свой по жизни нес. И донес наконец. Петр Александрович, Вы очень хороший человек, и проживете еще долго. Так долго, что и представить себе не можете. Но Вам надо будет вновь вспомнить о Боге. А мне пора, извините.
И Ваня стал заваливаться на капитана Аронова. Капитан быстро подхватил его и поднял на руки. Дети в саду встревожено загудели.
– Все нормально! – крикнул Петр Александрович. – Ваня просто переутомился…Миша, несите его в мой кабинет.
– Куда теперь? – засуетился капитан, вбегая в вестибюль.
– На второй этаж поднимайтесь. Да не спешите, поздно уже. Умер Ваня.
– Как? Не может быть?
– Может, к сожалению. А ведь мог бы себя излечить, если бы не отдавал все свои силы ради здоровья других.
Капитан НКВД Аронов вдруг заплакал.
– Отставить, капитан! – сказал Петр Александрович. – В этом заведении и без Вас слез хватает…И что я теперь детям скажу?,,,
 

.