УДОЧКА У ДЕРЕВА

 Выше поднималось солнце. Исчезали комары, но взамен воздух наполнялся жужжанием слепней и оводов. На мгновение Пётр даже позавидовал отцу, который сидел в тенёчке у хлева и подправлял зубья деревянных грабель. Егор Демьянович мурлыкал что-то весёлое себе под нос, острым ножом строгая квадратные в сечении сухие палочки, подгоняя их по размеру к отверстиям.
– Тонька, кончай смородину рвать, – на правах старшего ворчал Пётр. – А если уж очень хочется ягоды собирать, то бери корзинку и туда собирай, а не в рот себе заталкивай.
Но 12-летняя сестра его не слушала и украдкой показывала язык, зная, что брат просто завидует, а ей папка всё разрешит, что она ни попросит. Часто и просить было не нужно. Пока отец ничего не успел сказать, авторитет брата по-своему восстановил брат Мишка, умело обрызгав Тоню водой из трубочки от стебля валерианы. Та завизжала, словно ей вылили на голову по меньшей мере два ведра воды, и обиженно перешла на другой конец борозды, подальше от всех:
– Дикие вы какие! Грубые…
Внезапно с улицы без всяких предисловий донёсся громкий возглас Семёновны, местной блаженной, которая, казалось, норовила в своём возбуждении сорвать калитку с петель и отчаянно фыркала, брызгая слюной:
– Это не иначе твои ироды бесовство сотворили. Бесстыжие бестии, охальники, чтоб им лопнуть на месте. Чтоб сквозь землю они провалились.
Егор Демьянович вышел навстречу Семёновне, ничего не понимая:
– Ты ругаться кончай. Я ругаться и сам умею. Ты объясни-ка мне лучше, чего сказать хочешь.
Разгорячённая Семёновна в азартном негодовании, которое с каждым мгновением всё возрастало и возрастало, уже аж ногой притоптывала от ярости:
– Удочку мне твои разбойники к дереву прибили. Вон, гляди, строят из себя скромников, глаза опустили, – кричала Семёновна, выглядывая детей Егора Демьяновича за оградой, – а по натуре все, как есть, чистые разбойники. Только и есть у них на уме, что озорство. Нравится им над людьми проказы строить.
Глава семейства кое-что начинал понимать. Семёновна имела поистине мужскую страсть к рыбной ловле и сутки, бывало, проводила на местном озерце с удочкой в руках. Хорошая поклёвка значилась в системе её жизненных ценностей где-то на первых местах. А чтобы не носить удочку постоянно с собой Семёновна любила спрятать её в ближайших кустах или просто оставляла на берегу, зная, что никто её снасть не возьмёт. Так поступала она довольно часто.
А сегодня удочка вдруг оказалась прибитой сразу двумя гвоздями к дереву. Пришла Семёновна на озеро в отличном настроении, птичье пение слушает, травке зелёной улыбается, хвать рукой за удочку, а та ни с места. Дёрнула посильнее – не поддаётся! Мысли всякие в голову полезли, мелькнуло, что это за грехи ей Божье наказание выпало, за то, что мало молится, а больше рыбу ловит. Уже молитву покаянную начала читать Семёновна, да разглядела она своими зоркими глазами затёртые грязью шляпки гвоздей на удилище. Малышня, что купалась поодаль, в голос смеётся, пальцем на незадачливого рыболова показывает, а Семёновна в крик:
– Надсмехаетесь надо мной, озорники?! Шутки шутите?!
Кто-то из ребятни тогда и брякнул для куражу, что удочку к дереву сегодня рано утром прибил Петька Черепанов. Это прозвучало настолько нелепо и настолько не подходило к характеру Петра, что вызвало новый приступ смеха. Но Семёновна всё сказанное про Петра приняла за чистую монету и, так и не оторвав от дерева своей злополучной удочки, со всех ног бросилась к дому Черепановых.
– Ты погоди, – вразумлял не на шутку расходившуюся Семёновну Егор Демьянович. – А если б тебе детишки сказали, что это я твою удочку прибил к дереву, ты б и меня тоже отчитывать прибежала?
Стараясь сдерживать так и рвущийся наружу смех, отец продолжал:
– А, может, тебе удочку прибил дед Епишка. Мужик он холостой. Хоть и без одного глаза, а ещё почти в силе, каждый день из дома на завалинку выходит сидеть. Не мужчина – огонь. Может, это он к тебе клинья подбивает, знакомство завести хочет. Всё уже подладил для встречи. А ты кричать сразу.
Лысому, беззубому деду Епишке шёл девятый десяток. Редко-редко, с трудом выбирался он посидеть вечерком на завалинке и зыркал своим единственным глазом по деревенской улице, мало кого из проходящих узнавая и мало кого слыша, если ему не кричали в самое ухо. Представив деда Епишку в виде кавалера Семёновны, Пётр вполголоса рассмеялся. Видно было, что и Егор Демьянович скоро устанет сдерживаться от распирающего его веселья.
– А чего ж ты сразу не увидела, что удочку к дереву прибита? – хмыкнул он.
– Так они ж, подлецы, гвозди грязью замазали и прибили удилище у самой земли.
– Надо же, у самой земли, – развёл руками Егор Демьянович. – Додумались! Истинные разбойники, настоящие подлецы.
Семёновна плюнула и молодо выскочила на улицу, огрызаясь, словно её нёс по деревне некий электрический заряд большой силы:
– Нет в вас ни стыда, ни совести, ни уважения к человеку. Одно чистое непотребство и бесовство. Охальники, аспиды…
– Удочку они… К дереву… Двумя гвоздями… У самой земли… – смеялся Семёновне вслед отец. – Твоя работа, Мишка?
– Бать, ты чего?! Разве я такой маленький озоровать, – тоже изгибался пополам от смеха Мишка.
Смеялись долго и всласть, изредка уточняя друг у друга:
– Удочку сегодня пойдём прибивать?
– Гвозди нужно ещё подладить.
Работать стало гораздо легче, спорчее. И осот казался уже не таким колючим, и поясница ныла гораздо меньше. Летнее солнце уже не так жгло и оводы, которых стало вокруг заметно меньше, кусались гораздо нежнее. Тем более все удивились, на фоне такой безоглядной весёлости, когда на двор бочком протиснулась Елизавета Митрофановна. Она вернулась с утренней дойки на колхозной ферме и, не замечая общего радостного воодушевления, молча присела на берёзовый чурбачок у стены дома. Её остановившийся, потерянный взгляд блестел от слёз, руки мелко подрагивали. Косынка от быстрой ходьбы сбилась на плечи, но Елизавета Митрофановна не поправляла её.
– Мам, чего я тебе рассажу, – бросилась к ней опрометью Тоня, захлёбываясь от впечатлений, распиравших её, и остановилась в нескольких шагах от ставшей вдруг такой незнакомой и чужой матери.
Елизавета Митрофановна что-то хотела сказать, но губы не слушались. Усилием воли она тихо выдавила наконец:
– Война.
И тут же закрыла лицо руками, склонившись в рыданиях. Платок с головы сполз на траву и замер, походя своими изгибами складок на зарезанную к празднику курицу. Не все из домашних расслышали сказанное Елизаветой Митрофановной, но смысл стал понятен сразу. К войне готовились давно, пели бодрые песни, мечтали, как враг будет повержен на его территории, ждали войны, как чего-то неизбежного, фатального. И всё равно известие потрясло.
Отец подошёл к матери, присел рядом с ней на траву, прислонился головой к коленям. На всякий случай уточнил:
– Откуда знаешь?
– Бригадир только что сказал. Ему из правления вестовой сообщил.
– Немцы?
– Немцы, – кивнула Елизавета Митрофановна, сотрясаясь от нового приступа рыданий.
Егор Демьянович нежно погладил супругу по голове, замечая, как же много седых волос уже у его половины, пробормотал глухо:
– Ничего, ничего.
Обратился к ребятам в огороде намеренно бодро, подпустив в голос металла:
– Кончай работу. Сейчас обедать будем.
С серым лицом отец вошёл в дом. Ноги ставил медленно, тяжело. Ему полагалось быть самым сильным, самым невозмутимым, но эта роль выходила у Егора Демьяновича из рук вон плохо. Как передышку от тяжёлых дум восприняли все неожиданный шум за окнами. По улице промчался Стёпка из семьи Малышкиных. Он размахивал прутиком, поднимая босыми ногами в воздух клубы пыли, рубил своим оружием головы воображаемых врагов и кричал:
– Ого-го! Война началась!
Тоня, до которой тоже начало кое-что доходить, внутренне собралась, задумалась, удивилась, всплеснув руками, как это делали взрослые:
– Да для чего же нам война?
– Молчала бы, девчонка, – отрезал ей Володька, тщательно и долго моя руки у котла с тёплой, нагревшейся на солнце водой. – Мы всех скоро победим. У нас знаешь какая сильная армия! И плакать тут вовсе не нужно. – Голос, однако, подрагивал и у него.
– Правда, Петь? – окликнул он брата.
– Чего правда? – механически, не слыша, отозвался тот.
– Ну, победим всех скоро!
– Скоро, – отозвался Пётр, как эхо, занятый своими мыслями. Он уже знал, что должен сделать и ждал только момента, чтобы произнести надуманное вслух.
Петра опередил отец. Думая о том же самом, что и его сын, Егор Демьянович, когда все собрались за столом возле глиняных мисок с батушками и свежей варёной картошкой, просто произнёс каким-то нарочито ровным, бесцветным голосом, словно ни к кому не обращаясь:
– Мне нужно идти в сельсовет. Ты, мать, сегодня собери мне кружку, ложку, рубаху чистую, а завтра с утра и в путь отправлюсь.
Елизавета Митрофановна встрепенулась и настороженно уточнила:
– Куда же это ты?
– Да уж ясно куда, – хмыкнул себе под нос Пётр.
Его тихие слова всё равно расслышала мать и вскочила, словно обожжённая крапивой:
– И ты ещё сюда лезешь! Тоже вояка нашёлся! Они решают всё сами, молчком, словно это только их касается. Они у нас самые смелые, самые нужные. Они у нас герои! А я вам скажу так: не пущу я в сельсовет ни старого, ни малого. Ни сегодня, ни завтра. Ни с кружкой-ложкой, ни просто так.
– Это как же ты не отпустишь? – спокойно уточнил Егор Демьянович. – Здесь, мать, твоё решение ещё не окончательное выходит. Мужская работа она и есть мужская. Здесь никому советчиков не надо. Петьку я и сам никуда не пущу, мал он пока, а мне не идти никак нельзя.
– Не пущу… – как в полудрёме рыдала Елизавета Митрофановна, перебивая своими причитаниями все возможные возражения мужиков. За ней заплакала и Тоня, не в силах больше держать в себе такие новые и гнетущие ощущения тревоги и неопределённости.
– Значит, сложи мне сегодня всё честь по чести. А завтра и в дорогу, – от полноты чувств Егор Демьянович широко перекрестился и взялся за ложку, давая понять, что разговор на этом закончен.
Елизавета Митрофановна упала на колени, порывисто на коленях поползла, шурша сарафаном, по полу к ногам мужа, целовала их, плакала:
– Дождись повестки хоть, Егорушка. Поговори пока с мужиками. Ладно, не спорю, пойдёшь ты, пойдёшь. Только давай не завтра. В другой день. Послезавтра, а? С бригадиром посоветуйся. Скорый какой – «завтра ухожу». Уйдёшь, воля твоя, согласна я, только прошу: не торопись. Вдруг пограничники наши всех немцев уже побили. Вдруг опоздало сообщение-то. Вдруг и помощь никакая им не нужна уже. Скорый какой. Всех, говорит, брошу: детей, жену надоевшую, уйду от вас быстрее.
Мать всё говорили и говорила, а Егор Демьянович по-настоящему впервые задумался. Странно, но мысль, что наши войска могли уже сами с врагом справиться и война, может быть, уже в эти минуты перекинулась на вражескую территорию, в голову ему раньше не приходила. Действительно! Что ж он так в нашу армию не верит, в полководцев, в оружие наше.
– Ладно, с мужиками ещё поговорю, – согласился, наконец, Егор Демьянович.
– Да, да, поговори, точно, поговори, – мать была рада хотя бы этим словам и просто лучилась от счастья. 
Пётр недовольно бросил ложку, нахмурился и выбежал из-за стола. Бабьи слёзы пересилили мужской дух – кипятился он. Не так Пётр представлял себе сегодняшний разговор. Не те слова сейчас говорили и не так. Он часто в детских мечтах воображал тот момент, когда начнётся война, когда нужно будет идти на фронт добровольцем. Пётр переживал внутри себя это состояние уже неоднократно. И всегда он уходил на воображаемую войну первым и всегда возвращался оттуда героем, с полной грудью орденов. Мать в его мечтах тоже плакала. Но плакала уже потом, после его возвращения с войны, плакала уже от счастья. В мечтах всё было понятно и красиво. Наяву же всё выходило как-то на порядок скучнее и обыденнее.
Отец не стал спорить, он просто виновато вздохнул и тоже заторопился прочь. Есть ему не хотелось. Тем более что слёзы как-то непроизвольно закапали ещё и из глаз Володьки. Брат смотрел на мать и на сестру, смотрел, смотрел и сам не выдержал. Слезины из глаз Володьки скатывались по его щекам маленькими частыми бусинками: кап-кап, а его полуоткрытый рот таил большую, невысказанную тревогу. Стало по-настоящему жутко и одиноко.
В сельсовет отец собрался ехать только через неделю. Только когда почтальонка принесла официальную повестку. Обожжённые и ошеломлённые её неведомым дыханием, темы войны Черепановы в домашних разговорах теперь дружно избегали. Все надеялись если не на чудо, то на то, что всё как-то само собой устроится. Но дни шли, а нашей победы всё не было и не было. И вот однажды вчетвером деревенские мужики выехали в путь, они тряслись около часа на подводе в пыли, когда из лесного просёлка вывернул отряд наших бойцов, и командир без фуражки на бегу объяснил:
– В Троицком немцы. Туда не едьте. 
Раз – и бойцы исчезли. Никто из мужиков не успел даже порасспросить их ни о чём подробнее. А так как сельсовет был именно в Троицком, то делать нечего – повернули мужички назад в деревню со странными чувствами облегчения и животного волнения.
– Если они так двигаются, что же это за война? – вырвалось у Егора Демьяновича невольно.
До родной деревни неслись на своей телеге во всю прыть, насколько позволяли это силы смирной колхозной кобылки Зои.