Просто доброта

   …Ты стремительно падаешь, ускоряясь и ускоряясь. Проносятся мимо окна, балконы, лица… события. Испуга нет. Он, кажется, оторвался от тебя, будто гул двигателя ─ от сверхзвукового самолёта. Ты хочешь вздохнуть, крикнуть, но и вздох, и крик тоже безнадёжно отстали от тебя. Только душа с тобой. В тебе. И мысль-молния: «Скорей бы земля, асфальт! Лучше боль сразу, чем ожидание боли! Ещё доля секунды ─ и всё: покой, тишина, блаженство…» Но вместо удара о землю ─ словно чьи-то тёплые, мягкие, добрые руки подхватили тебя на лету и, гася скорость, стали покачивать, как в гамаке.

   Нет, это не сон. И не выбрасывалась ты из окна высотного дома. Да и дома у тебя тогда не было, если не считать домом школу-интернат для детей, у которых нет родителей. Падение ─ это прошлая жизнь твоя, короткая, как всхлип ребёнка, и жуткая, как фильм ужасов, в котором слово «мама» произносишь только во сне, а мама казённая, затурканная беспросветным существованием с мужем-пьяницей, за малейшую провинность называет тебя «дебильной субстанцией». Но бывала «мама» и добренькой, когда говорила: «Надо же, купила в магазине продукты, а занести домой не успела. Ещё подумают, будто в интернате наворовала. Вынеси, Даша, пожалуйста». И «дебильная субстанция» выносила, получая от щедрот «мамы» то апельсин, то шоколадку. А продукты, «купленные в магазине», ─ вчерашнее меню интерната.

   Однажды Андрей Кунцевич, кумир почти всех старшеклассниц, посвятил тебе стихи:

                  Осенние слёзы,

                  Весенние грёзы ─

                  Всё кануло в Лету…

                  Игривое солнце

                  Глядится в оконце ─

                  Красуется лето!

                  И вдруг мне навстречу ─

                  Кофейные плечи…

                  Лишь дрогнула бровью.

                  Душа моя жадно,

                  Легко и отрадно

                  Вздохнула любовью.

   Ах, эта незабываемая любовь!.. Кажется, ты впервые услышала трели соловья в старом, разросшемся интернатском саду; кажется, луна впервые не подавляла тебя своим унылым одиночеством, а, робко улыбаясь, давала смутную надежду на другую, счастливую жизнь… Ах, первая, несбывшаяся любовь под «прицелом» безжалостных соперниц!..

   У преподавательницы химии пропал кошелёк с незначительной суммой. Через два дня его кто-то из воспитанниц «случайно» обнаружил в… твоей тумбочке… Так ты, безумно счастливая в те дни, стала банальной воровкой, не имея никакого отношения к этому «пожизненному в интернате званию», не имея возможности доказать свою невиновность. Словно небо опрокинулось на тебя, словно земля разверзлась под тобою! За семнадцать лет жизни ты научилась относительно безболезненно переносить несправедливость, чёрствость, одиночество в толпе, но противоядия от подлости не выработала.

   И ты бежала от первой светлой жизненной полоски, от первой любви, от первого… позора. Бежала в никуда, без документов, без денег, но с душой, переполненной уже не детским ужасом. В никуда ─ это на Урал, где жила единственная родственная душа ─ тётка по материнской линии, которая за время твоего интернатского существования несколько раз навещала тебя.

   Бывало, приедет, дыша перегаром, обслюнявит твои щёки, разложит на парковой скамье нехитрую снедь и начинает жаловаться на свою несчастную жизнь. Жалобы её вскоре иссякают, говорить больше не о чём, и тётка извлекает из потёртой сумки бутылку дешёвого вина. «Ну, я за тебя, бедная сиротинка, выпью», ─ отводя глаза, говорит она. Вина ей хватало минут на двадцать. Закусывала она мало, и после её ухода немного «провианта» перепадало тебе…

   Сначала всё шло относительно хорошо; мир, оказывается, не без добрых людей: подкармливали, на вокзале только единожды ночевала. Но когда до цели оставалось километров семьдесят, одна издёрганная, ошалевшая от жары и водки проводница высадила тебя из вагона. Ты уже почти отошла от потрясения, из-за которого покинула интернат, и жажда скорее закончить дорожные мытарства сделала тебя решительной и смелой.

   Вдоль железнодорожной насыпи пролегала гравийная дорога, довольно широкая, разбитая тысячами колёс, но попутки пришлось ждать долго. Наконец притормозил удивлённый «дальнобойщик». Не было ни страха, ни сомнения… Сомнение явилось почему-то через несколько минут, когда автопоезд тронулся, и за спиной ты услышала посапывание спящего напарника водителя, которого ты не заметила, взбираясь в высокую кабину. Страх же навалился, когда посапывание стихло. Ты почувствовала затылком чей-то недобрый, тяжёлый взгляд. Двигатель натужно ревел, но в твоих ушах стояла оглушительная тишина, а в кабине висело подозрительное молчание. Ты силилась как можно глубже вдавиться в упругое сиденье, чтобы спрятать от нескромно-похотливых взоров свои округлые колени, и сгорбиться, сокрыв в складках мешковатого казённого платья не по возрасту развитую грудь.

   Впереди дорога ныряла в мелколесье. «Дяденьки, ─ промямлила ты немеющим языком, не узнавая своего голоса, ─ мне бы выйти… по нужде». «Ты ж только села», ─ ответили хрипло за спиной. Это грубое «ты ж» лишило ещё теплившейся надежды. А сидящий за рулём с ухмылкой добавил: «Мы тоже по нужде ─ вон в том леску…» Кажется, ты обмякла и потеряла сознание в кабине, до остановки машины…

   Тётка, пьяненькая и весёлая, открыла дверь и, увидев тебя ─ грязную, голодную, опухшую от укусов мошкары, почти не удивилась, будто вы расстались вчера. Её двухкомнатная квартира была убога и завалена пустыми бутылками. За кухонным столом сидели двое мужчин, шумно разговаривали и курили. Ты сунула тётке измятую десятирублёвку, которую обнаружила в кармане платья, когда очнулась в лесочке, и, смертельно уставшая, истерзанная, изглумленная, повалилась на кровать. Идти в милицию было стыдно, боязно (вернут в ненавистный интернат!) и, наверно, поздно (прошло уже двое суток); да и что ты могла рассказать? Ведь ни номера машины, ни лиц насильников не запомнила: когда ты пришла в себя ─ их и след простыл. А у тётки одна забота ─ выпить. Ей не до тебя.

   Некоторое время ты ходила потерянная, ко всему равнодушная, как сомнамбула. Постоянные оргии тётки казались тебе детскими шалостями взрослых за стеклянной звуконепроницаемой стеной. Правда, тётка, по просьбе собутыльников, пыталась приобщить тебя к попойкам и даже пару раз укладывала в твою постель особо ретивых «кавалеров». Ты неторопливо, будто спросонок, одевалась и молча уходила в ночь, к мосту через Урал. Здесь было хорошо, тихо, покойно, только изредка всплескивала рыба. А днём с высоких перил моста в реку «солдатиком» прыгали ребятишки. «Зачем нос рукой зажимаете?» ─ равнодушно спрашивала ты, лишь бы что-нибудь спросить. «Чтоб не захлебнуться», ─ отвечали они.

   Уже давно ты отметила в себе некие тревожные симптомы, которые в иное время заставили бы тебя запаниковать. Но ты была такая отстранённая, будто вне времени и пространства, что легко успокоилась простой мыслью: «Это результат стресса». Однако как-то вечером тётка, мучимая синдромом похмелья, ещё трезвая, вгляделась в твоё позеленевшее лицо и впервые занялась устройством судьбы племянницы: «Ах ты, потаскуха! Моим друзьям отказываешь, а сама где-то нагуляла! Вон из моего дома!»

   Как сразу стало легко! Ты вышла, осторожно затворив за собою дверь. Твоё сердце не колотилось, а билось ровно, сильно, не спеша; пришлось даже замедлить шаги, чтобы ступать в такт с его биением. У тебя родилась вторая цель в жизни ─ верная, надёжная, ясная, как этот пламенеющий закат над седым Уралом. Не беда, что первая цель ─ жить у тётки ─ оказалась мертворождённой. Ребятишек на мосту не было. Напрыгались, накупались; верно, спят как убитые. На берегу стояла легковушка, а два рыболова терпеливо стерегли поплавки. Сбросив дешёвые матерчатые босоножки, ты на удивление легко взобралась на широкие перила моста. Река будто затихла, к чему-то прислушиваясь. «Прости меня!» ─ мысленно сказала ты маленькой несчастной жизни, зародившейся в тебе, и, прижав руки к уже твердеющему животу, ринулась вниз. «Солдатиком». Не зажимая носа…

   Мальчишки были правы ─ ты действительно захлебнулась, испортив вечернюю зорьку рыболовам. Но они тебя выловили и откачали. Очнулась ты, закутанная в одеяло, на заднем сиденье машины, мчащейся по шоссе. Голова твоя покоилась на коленях незнакомца, который похлопывал тебя по щекам, приводя в чувство. «Наконец вы пришли в себя!» ─ радостно сказал он. Это «вы» словно вышибло из тебя весь сомнамбулизм, напомнило хриплое «ты ж» в кабине озверевших «дальнобойщиков», и ты забилась в истерике. Рыдала, кричала что-то несусветное, потом затихла и, всхлипывая, перескакивая с пятого на десятое, вывалила на этих вымокших до нитки мужчин все свои жизненные невзгоды…

   У Дмитрия Павловича, Димы, державшего тебя в машине на коленях, была мать, полностью парализованная. А теперь прибавилась и ты, избитая судьбой, никому не нужная, ни к чему не приспособленная, к тому же готовящаяся стать матерью. Но у доброты, похоже, нет лимита, нет шкалы измерений. Под сострадательным, понимающим взглядом Димы ты начала оттаивать, улыбаться, мечтать… надеяться. Кажется, ты стала даже необходимой… его маме. А когда ты благополучно родила мальчика, Ольга Ивановна облегчённо сказала: «Теперь у тебя есть смысл в донебесной жизни, а остальное ─ в руках Божиих…»

   В день твоего восемнадцатилетия вы хоронили Ольгу Ивановну, которую ты успела всем сердцем полюбить и в её последние дни называла мамой, чутко прислушиваясь к звучанию этого нового для тебя слова. Умирая, она явственно произнесла: «Митя, не оставляй Дашу…»

   Уже пятнадцать лет вы вместе. Растите троих мальчишек ─ радостно, дружно, с верою. Думаешь, одной твоей жизни не хватит, чтобы воздать Диме должное за твоё спасение, возрождение. За вашу любовь. Если у тебя спросить: «Что такое счастье?» ─ ты ответишь: «Это милость Спасителя и доброта моего мужа…»