Вино розлива прошлых десятилетий

     Когда мужики ночью, выпив водочки, приходят на берег реки, и, раздевшись догола, сигают в воду, над которой клубится туман, когда они лупят по воде, матерятся сквозь зубы и потом громко подбадривают друг друга… они кричат тогда время от времени, и вскрик – гортанный, от желудка, или что там еще, ниже, короткий, от самого, может быть, нутра, – возглас этот по звериному счастливый: нота, реже аккорд нечеловеческого удовольствия.

     Наплескавшись, отправились в город. Очень скоро шли улицей. Данила держал авоську с напитками. Серега бренчал на семиструнке. Вспомнилось цыганское, бередящее душу. Прикурив на ходу, женщины пустили сигаретку по кругу, тянули дымок в очередь. Улица оказалась свободной, фонари редкими. Грянули хором и в полную силу. За раскрытыми по-летнему окнами проснулся народ. Кое-где зажгли свет, некоторые бранились.

     Тормознув машину, сели. Здесь Серега всерьез ударил по струнам. Пристроив на коленях короб гитары, уперевшись локтем в близсидящего Данилу.

     В квартире растерялись по комнатам. Хозяйка дома знакомила с планировкой. В спальне с темно-синими обоями лежал ковер белого, длинного ворса. Серега тронул рукой, утонув по локоть, оглянулся на хозяйку, – слишком располневшую, не слишком, кажется, молодую, совсем нежеланную. Сошлись за столом, пили кофе. Данила откровенничал: бранил службу, семью, вообще жизнь. – Без смысла, – говорил он, прихлебывая кофеек, – без надежды… – вздыхал, разворачивая шоколадную конфетку. – Не могу сказать, что я мертв, но, безусловно, не живу уже.

– Как можно! – пугалась молоденькая подружка Данилы, разворачивая другую конфетку. – Зачем вы говорите… так страшно?

– Чувствуете? – спрашивал Данила, накрыв ее ладошку.

– Что? – жмурилась она.

– Моя холодная рука. Рука, которую ничто не согреет.

– Ничто-ничто? А вдруг… разрешите мне…

– Рискните, – грустил он. – Кто знает, что ж…

     Данила – мужик крепкий, «не побитый молью цивилизации», – был, конечно, женат. Притом, исподтишка и скоро, оглядывал женщин, знакомых и незнакомых.

– Будто, – представлял себе Серега, природой ему отпущено чересчур для худенькой, узкоплечей жены, с попкой, которая уместится в ладони этого человека.

– Вот так, – сказала хозяйка дома, – мы преломили хлеб. Пили одно вино.

– Вино, кстати, было разным! – откликнулся Данила. – Мы пили водку. Женщины – сухое.

     Хозяйка дома курила. Серега думал о том, что человек стареет лицом, кожей. Кости становятся тоньше, тело кажется собранным из случайных деталей: руки старухи слишком длинны, голова старика велика, и прочее. Обращаешь внимание на разросшиеся уши, белесые круглые ногти старого человека. Стареют и глазами. Тогда кажется, что собеседник не видит тебя, что взгляд его глубоко в себе, а перед тобою – обратная сторона, «изнанка» зрачков. Мыслями стареют рано. Пересказанные истории преподносятся в очередной раз. Колечки сюжетов с гладенькими фразами, точно пригнанные слова… повтор – признак старости. Будь настороже: начал повторяться – угодил во временное колечко, в «уже было», во вчера, и природа, которая пустоты не терпит, сейчас распорядится тобою. Там, в зеркале, кто этот человек, с вывернутыми наизнанку зрачками? Перезрелый огурец, стоптанный башмак, «лысый пряник», или «старая перечница»? Однако, есть старость – как закат, или осень. Не уксус, но вино, розлива прошлых десятилетий. Не ржавчина, но патина времени. Страница манускрипта. Уходящее. Более и более неповторимое.

– Приходит иногда в голову! – усмехнулся про себя Серега, располагаясь в спальне с темно-синими обоями. – Однако, какое оно, «вино, розлива прошлых десятилетий»? – думал он в полумраке, глядя, как раздевается хозяйка дома, как складывает одежду на спинку стула: аккуратной стопой.

Шагнув по белому ковру, Серега принял женщину лицом, животом, руками. Обнимая ее, закрыл глаза. Остро вспомнил другую женщину. Ушедшее лето там, на белой от солнца песчаной косе… у реки с мужским именем, прозванной «батюшкой», «золотым донышком». Искупаться еще не успели, остановились перед тем, как войти в воду. Серега загорел, на темное совсем плечо его женщина из прошлого лета положила руку. Пальцы тронули шею, задержались на кожице под сердцем. Будто знакомясь, изучая. Серега замер тогда с пронзительным желанием ответить, в свою очередь, тронуть ее светлую, наверное, прохладную кожу. Но, одолев себя, придушил желание. Будто не замечая странный, вопросительный взгляд. С тех пор сохранилась память на кожице под сердцем.      Однако в спальне с темно-синими обоями наступило утро. Серега ушел по мохнатой подстилочке: белой, длинного ворса дороге.

– «Дорогу осилит идущий». А тот, кто «тянет свой воз»? Кто бредет, по дороге плетется, осилит ли? Хотя, всяк есть «идущий», пока не надорвался. А идущему дано осилить, преодолеть… – рассуждал Серега, поджидая автобус.

     И далее, в салоне, глядя, как старики и старухи осадили переднюю дверь автобуса. Неповоротливые, будто огромные насекомые о четырех лапах, они мешают друг другу, преодолевая лестницу площадки. Молча, цепляясь, за что ни попадя негнущимися, клешнеподобными руками, немощная старость стремится к свободной скамье сидения. Таранит рядом стоящих. Шеи, кажется, ни у кого из них нет.