Ancore due

   Когда русский нос в начале февраля чувствует запах моря, все остальные части русского же тела начинают думать, что это, как минимум, кокаин. А если это тело, промерзшее в сырой московской зиме, переместить в Венецию, в переливающийся ракушками и прочими морскими жителями ресторан на Гранд канале? Кстати, здесь язык не повернется назвать их гадами! Это в Москве на прилавке они гады отмороженные, а в Венеции… У любопытного лобстера хочется спросить, как здоровье его тетушки, к перламутру устриц хочется прикладывать ухо, а с нервными креветками как-то неловко говорить о пиве. Однако вернемся к телу или к душе, кому что ближе. Душа начинает жалобно мурлыкать все известные итальянские песни еще в самолете, издевательски медленно снижающемся над Венецианской лагуной.

Che bella co-o-o-o-o-o-sa…

   Это создание двух стихий странно называть городом. Абсолютно нелогичное в своей хаотичности совершенство с красками, вытертыми до нежности. Город с полностью отсутствующими прямыми углами, которые, оказывается, так раздражают. Но осознать счастье их отсутствия можно только здесь. Перечислять все, вызывающее восхищение, - наивно, глупо своей бесконечностью… Говорят, что Венеция с каждым годом все больше погружается в воду. Это слезы. Наверное, слишком много русских получили возможность приехать сюда. Я это понял, когда вышел на балкон моей гостиницы у моста Риальто… И заплакал...

O so-o-o-o-ole mio...

   В первый вечер, изможденные, больше вздохами восхищения, чем преодоленными сотнями мостиков через канальчики, мы пали у подножия моста Риальто. Шустрый официант с замашками гондольера чудом успел подставить стулья. Захлебывающаяся в эйфории русская душа, воспитанная на водочке с селедочкой и грибочками, издала еще один стон и попросила глинтвейна, который после непродолжительного объяснения на ужасающей смеси английского с итальянским, был идентифицирован, как вин-брюле. И немедленно уничтожен. Подошедший официант посмотрел на наши пустые бокалы, перевел взгляд на бирюзовую волну Гранд канала, вызванную появлением гондолы у наших ног, снова посмотрел на наши бокалы. Его удивление можно было трактовать по-разному: куда вы дели глинтвейн или принес ли я им глинтвейн, или не выпил ли я его по пути…  Широкая русская душа пожалела неокрепший, размягченный итальянскими сиестами, мозг официанта. Я расплылся в улыбке свежеоткрытой устрицы и пропел, цинично пользуя мелодию известной итальянской песни «O, sole mio»:

Anco-o-o-o-ore due...

   В смысле, еще парочку. Официант воскрес. Расцвел. И убежал. Следующую парочку глинтвейна нам принесла делегация официантов, напевавших мой плагиат. Слегка солоноватый от слез умиления напиток был немедленно приговорен. Набережная, а к официантам присоединились посетители с соседних столиков, оторвала взгляды от Гранд канала, похожего на кипящий суп с гондолами, и замерла в ожидании нашего следующего заказа. Для полного счастья им хватило бы уже исполненного, но русский человек, лишенный детства музыкальным образованием, решил показать, где зимуют лобстеры. В ход пошла «Santa Lucia» с тем же текстом:

A-аnco-o-ore due...

   Мне еще никогда не аплодировала целая набережная. Туристы с ярко выраженной восточной внешностью попросили с нами сфотографироваться. Остальные стали с восхищенным нетерпением ждать, когда же мы выпьем. Набережная замерла. Было слышно, как стучат гондолы – эти скрипки для передвижения по венецианской симфонии. Они хлопают дном по воде, слегка бьются бортами о вертикально торчащие из воды бревна, к которым их привязывают на ночь. Каждая неповторима, у каждой свое звучание, каждая – произведение искусства, совершенство.

   Мы издевались над набережной Риальто, медленно потягивая глинтвейн и разглядывая гондолы. Как говорили мои друзья, бывавшие в Венеции с детьми, - когда стучат гондолы, спокойно дети спят.

   Следующий заказ был тщательно отрепетирован. Я взял в руки соломинку из своего бокала, поднял ее, как дирижерскую палочку и на еще более зловещей итало-английской смеси предложил посетителям ресторана спеть вместе с нами. В качестве мелодии я счел уместным использовать «Вернись в Сорренто». Пришедшего официанта встретил хор:

Anco-o-o-o-ore due...

   Когда закончились итальянские песни, в ход пошли оперы Верди, потом Россини. На набережной образовалось довольно пестрое Венецианское братство. Мы дарили розы бабушкам из Чили, провозглашая тосты за Пиночета, болельщиков «Баварии» я научил кричать «Спартак – чемпион», инженер из Монреаля с криками «Эврика!» порывался пить из канала через мою дирижерскую трубочку. Мы на всех языках мира рассказывали друг другу о впечатлениях от этого удивительного города, захлебываясь от восхищения. Это был язык Венеции.  Они понимали меня, я понимал их.

   Не могу понять одного. Что заставило простого русского парня в начале февраля купаться в Гранд Канале у моста Риальто?..