Листок на асфальте

Листок на асфальте.

Может быть, тема моего сказания не нова, но я ничего не придумал. Да и не смог бы такое придумать. Очень уж невероятно и жестоко все.
Я сидел на лавочке, когда ко мне в руки попал этот листок. Ветер поднял с асфальта тетрадный лист бумаги. Он словно слабый птенец вспорхнул и приземлился на лавочку рядом со мной. И ветра-то особого не было. Так, случайный порыв. Почему ко мне прилетел этот листок? Мистика какая-то? Да.

Взял я этот лист. Написано карандашом, уверенным почерком, без ошибок. Мелкими буквами. Словно, писавший экономил место на бумаге. Кое-где линии букв были неуверенными, видно рука писавшего письмо дрожала. Начал читать и прочитал, не отрываясь до конца. И Вы почитайте.

"Здравствуй, сынок! Дела мои не блестящи. Перевели меня в закрытое отделение называемое «Неврология». В наказание за то, что я выказала свое недовольство главврачу. У нас ведь в город обычно желающих всегда выпускали с родственниками или сопровождающими. А мне отказали.

Сорвалась я на слова врача – «Вы бабушка не нервничайте. Приедут ваши родственники, и мы вас выпустим на побывку. А я ему в ответ –« Я тебе не бабушка, тамбовская Баба Яга тебе бабушка. И еще доктором Менгеле назвала. Бунт вроде бы невелик, но последствия были ужасные. Врач никак не отреагировал, ушел. А потом меня сюда перевели. Вещи и одежду отобрали. И «острые и колющие», как они выразились, предметы. Складной твой ножичек, красненький, ножницы для ногтей и даже шариковую ручку.

Поэтому и пишу карандашом, доставшимся по случаю. Обрядили меня в халат «в цветочек» и начали «лечить». Если в «пансионате» могла я в любой момент на территорию выйти погулять, в ларек сходить, то тут вообще на улицу не выпускают, держат под замком.

- «Дышите в открытые окна» - нам говорят. По телефону не позвонишь – отбирают. Телевизора нет. А ведь и радости у меня раньше было, что сериал «Колечко» посмотреть, да с соседками очередную серию обсудить. Без телевизора совсем беда. Лежи как бревно на кровати или шляйся по комнатам. И читать не хочется, да и нечего.

Конечно, много здесь не совсем нормальных, но тихих, и в прошлом пьющие есть. Но, немало и таких, как я, наказанных. Некоторых, правда, потом на прежнее место возвращают, но не меня. Хотя и меня сначала обещали вернуть в «пансионат», но недели идут, а доктора молчат, и на просьбы мои не реагируют. А требовать нельзя. Одну «непокорную» ночью к кровати привязали. Ее парализовало, а потом она скончалась. Приехали родственники, забрали тело – и все тихо. Правильно, знать, я врача доктором Менгеле назвала.

Пишу к тебе, так как просьба у меня есть. Но, сначала несколько своих мыслей и воспоминаний. Ведь письмо-то последнее. Хочется мне о себе напоследок немного рассказать. Может что-то и останется в твоей памяти. Иначе, страшно сознавать, что вся моя жизнь со слезами радости и горя, счастьем и печалью уйдет в ничто, как будто и не было ничего. Да, страшно это, невыносимо и несправедливо.

Здоровье у меня с детства было не ахти. На Камчатке, где я была с родителями, укусил меня энцефалитный клещ, и я долго болела. И потом еще беда была. Немец тогда к Сталинграду подходил, где я пединститут заканчивала. Твой дед послал за мной из колхоза машину, чтобы вывезти из того кошмара. И вывез ведь шофер меня спрятанную в кузове под мешками с продуктами. Но когда из города выехали, попали под бомбежку. Меня взрывная волна на несколько метров из машины выбросила. Сильно побилась я и в больницу попала.

Потом, ты знаешь, директором школы в колхозе работала. Всю войну и после. Позже на Учительский слет в Ленинград поехала, где и встретила твоего отца. Видный он был – в морской форме военный хирург.

Долго у нас детей не было – сказались мои старые болячки. Но, слава богу, во Владивостоке, где отец твой службу продолжал, ты, наконец, родился. Не было на свете в те дни человека счастливее меня. А может быть никогда в человеческой истории и не было. Так мне тогда казалось. Как мы с отцом любили тебя, как носились с тобой! Может быть, и избаловали. Уж, прости.

Нет, я не плачу, просто, это пятна на листке. Свое все уже я выплакала. А, помнишь, как ты попросил нас присылать тебе побольше денег. Это когда ты в институте в Москве учился и решил квартиру снять. В общежитии тебе, дескать, сложно заниматься. А я ведь тогда сильно болела. Уходить с директорского места собиралась. Очень уж тяжело было возглавлять школу в рабочем районе города.

Но, я тогда еще дополнительно уроки взяла. Если бы ушла тогда, может быть, и не случился бы позже тот злосчастный инсульт. Отца уже не было, и, когда я через полгода из больницы вышла, ты пообещал меня к себе забрать Мы и квартиру с тобой продали и вещи собрали. Какая-то у тебя там заминка вышла, и ты уговорил меня побыть в этом «пансионате». Временно. Если бы знать тогда. Но я верила тебе, ждала все….

Ох, Витя, Витек! Бог тебя простит. За все три с половиной года ты только один раз и приезжал. Спасибо Лиля, племянница, меня навещала. Телефон мне подарила. Только и по телефону у нас с тобой разговора не получалось. То ты занят был, то спешил куда-то. Да, жалко, что отец рано умер. Раны фронтовые, болезни. А помнишь, как его детки твои любили, Миша и Сонечка, когда ты их поочередно маленькими к нам привозил и оставлял. Они ручки к нему тянули, смеялись радостно –« Деда, деда!». А он им обязательно виноград или сникерсы, либо игрушки подороже. А потом они даже ни разу к нему на могилку не приехали.

Ну, вот, кстати, я и к просьбе своей подошла. Я ведь тогда у главврача в город отпрашивалась – на кладбище съездить хотела. Боюсь, что меня в целлофановом мешке похоронят не известно где. Вот я и прошу тебя похоронить меня в одной с отцом могиле. Выполни мою просьбу, хотя я знаю, что ты очень занят.

Деньги я собрала и на «церемонию», и на билеты тебе в оба конца. Да еще много останется. Я узнавала. Письмо это передам с родственниками соседки по палате. Они обещали. И перешлют, и адрес тебе свой сообщат для обратного ответа. Если уж не сможешь, буду тогда других людей упрашивать. Только поторопись с ответом. Совсем немного мне осталось – несколько месяцев в лучшем случае. Та же соседка случайно услышала, как врач обо мне медсестре говорил. Да и передала мне по простоте душевной.

Пишу ночью, в туалете. Санитарка в дверь стучит –«Ты что там, старая тварь, уснула?!» Это мне-то, директору школы, Заслуженному учителю России.
Не могу подписываться «мама». Прости, Любовь Сергеевна.»

Я сидел и вертел листок бумаги, растерянный и удрученный. Вчитывался в строки опять и опять. Все же дала она отпор главврачу. И поэтому верил я, что эта сильная достойная женщина не собирается умирать. Она поборется за свою жизнь и достоинство. Иначе, как жить?
***