ГОРЬКИЙ ЗАПАХ НЕДОСПЕЛЫХ ЯБЛОК.

ГОРЬКИЙ ЗАПАХ НЕДОСПЕЛЫХ ЯБЛОК.

Михась стоял босиком на пожелтевшей траве и едва не подпрыгивал от неприятной боли. Травинки были колючими, словно побитыми, казалось, кто-то прошелся по им тупым лезвием. Возле левой ноги мальчика ютился его лохатый щенок по кличке Тяпа и тихо поскуливал. И даже не порывался убежать – длинная верёвка ограничивала свободу. Раньше хозяин такого не позволял, а что такое цепь Тяпа и вовсе не знал, бегал себе по двору и по всей деревне, так как ему было угодно и куда угодно – вернее, куда хвост повернут. 

К слову, Михась с Тяпой сегодня были не одни такие на выгоне, который просторно пролегал за деревней, это когда стремглав бежать с погорка и уже до самого леса, казалось, синего-пресинего от вытянувшихся в плотные ряды стройных сосенок и пирамидальных елей. Рядом с Михасём стояли его друзья-товарищи по играм, мальчишки и девчонки разного возраста, и каждый со своим четвероногим другом. Стояли и не понимали - чего от них хотят? Кто? А разве что Мирончик, деревенский староста, который приказал им ещё с утра прийти сюда. А может, ещё проклятая немчура во главе с обер-лейтенантом? - те вчера почти под вечер непрошенными гостями пожаловали в их родное Залесье. 

Гитлеровцы расслабленно – мелюзга, чего их бояться! – стояли напротив ребятишек, широко расставив ноги, но все же угрожающе направив в их сторону дула автоматов. Создавалось впечатление, что если вдруг кто из детей хоть на йоту  сдвинется с места, каратели, даже не ожидая приказа, начнут стрелять. И было видно - им это не впервой. Не первый год шла война. 

Офицер со старостой стояли чуть поодаль. И так же молча. Видимо, о чём можно было договориться – было уже договорено. Власти всегда между собой договорятся, чтобы они из себя не представляли. Правда, пока ещё эта договорённость не нашла себе выхода, так как была по-за действительностью того, что происходило. Но в воздухе уже больно пахло ожиданием. 

Староста Мирончик был в годах, невысок ростом и худощав. Одет он в серого цвета рубашку, поверх которой трепыхался не по фактуре тёмно-синий фрэнч, где на левом рукаве узкой лентой выделялась белая повязка с надписью на немецком языке. 

Мирончик был человеком не местным, и в Залесьи появился ещё при Советах. Вначале он работал на животноводческой ферме заведующим, но вскоре за свою неудержимую тягу к горячительным напиткам был понижен до скотника. А однажды, будучи навеселе, сломал левую ногу, - и теперь похрамывал, опираясь на палку. Но это никак не повредило ему войти в доверие к захватчикам, когда те по пути на Москву пожаловали в Залесье. Вот тогда Мирончик и показал всем чего он стоит.

Впрочем, до особых издевательств с его стороны так и не дошло, - новые власти вполне терпимо поставили себя к местному населению. Здесь, в полесской глубинке, немцам нужны были тишина и спокойствие, а самое главное – чтоб крестьяне работали и дальше, как когда-то и при Советах, досматривая скотину и обрабатывая наделы, так как третьему рейху просто позарез нужны были и мясо, и молоко, и хлеб. 

Обер-лейтенант на фоне недомерка-старосты смотрелся внушительно: высокий, белокурый, подтянутый, с красивым почти монуметальным лицом, в котором угадывалась порода. Подобных ему немцев можно было увидеть на больших красочных плакатах, которыми скрозь были увешены стены бывшего сельсовета. Правда, образ офицера, как истинного арийца, портили небольшие очочки, которые живописно, словно влитые, сидели на его улыбчивом лице, - и тогда каратель чем-то напоминал собой добряка-учителя. Казалось, вот сейчас отбросит все условности, сдерживающие его сущность, и позовёт всех ребятишек в школку, чтобы учить их доброму и  вечному.

Впрочем, так и показалось Михасю, когда он впервые увидел немецкого офицера. Но сейчас эта доброта была относительной, даже недопустимой. Это было видно по тому, как гитлеровец вёл себя – нервно постукивая длинным дубчиком по чёрному блестящему сапогу.

Офицер внимательно взирал то на небо, сегодня удивительно ясное и чистое, то на подростков, испуганно жавшихся друг к дружке и совершенно не понимавших для чего они здесь, но которые, достаточно ему только пошевелить пальцем, сделают всё, что он не пожелает. Ибо  он - закон, а за ним – сила, непобедимая немецкая армия, а в данный момент - взвод автоматчиков. Казалось, офицер что-то решал. Хотя всё им давно уже было решено. И отступать никак нельзя – никто не поймёт, точнее, его солдаты. А если и поймут – что с того? Они – люди подневольные. И исполнят все, что он прикажет, ибо здесь у дьявола на рогах он для них и кайзер, и бог. 

И обер-лейтенант начал говорить, резко, напыщенно, выделяя каждое сказанное им слово. Правда, на этот раз ему потребовался переводчик, и поэтому офицер из ряда автоматчиков выдернул окриком долговязого, на взгляд нескладного, но с умным лицом прыщавого юношу, который мог довольно неплохо изъясняться на наречии местных аборигенов.

Солдата звали Конрад Юнинген, он был откуда-то из Пруссии, кстати, филолог по образованию, и когда это никак не препятствовало ему в исполнении служебных обязанностей, интересовался почти всем что могло представлять культуру того или иного народа. Это в свою очередь позволяло ему читать многие понравившиеся произведения в оригинале. Так в Польше Конрад впервые открыл для себя Адама Мицкевича и был просто очарован его поэзией, выразительностью и оригинальностью почти каждой строчки. Именно тогда он научился хорошо говорить по-польски. Как довольно неплохо теперь мог изъясняться и на местном диалекте, особенно когда ему в руки случайно попал томик Максима Богдановича.

О, с каким высшим наслаждением он листал те затрёпанные донельзя страницы! Мелодика языка впечатляла.

Впрочем, Генрих Гейне значительно лучше. Но, как говорится,  каждому своё. 

К месту сказать, к великому магистру Тевтонского Ордена Конраду Юнингену, которого в своё время называли миролюбивым и даже трусом, а орденские шуты издевались над ним, Конрад не имел никакого отношения, всего лишь однофамилец. Как, впрочем, не считал себя трусом, да и издеваться над собой никому не позволит. И насчёт миролюбия – извините. Сейчас идёт война, и тут, понятное дело, не до сантиментов. И если ему прикажут стрелять – будет стрелять, куда он денется. Что, кстати, было уже не однажды. На то и война.

Конрад вслед за командиром едва успевал переводить – о великой немецкой нации, которая благодаря своей молненосной непобедимой армии несёт мир и благоденствие недоразвитым народам, о великом фюрере, отце и вдохновителе, ну и ещё много чего патетического. Но про себя незлобливо усмехался: вот демогог, всегда перед началом чего-нибудь мерзопакостного любит красноречиво себя подать.

Но потом у Конрада волосы встали дыбом: столь безумного он ещё не слышал. Это ж нужно такое придумать?! Его даже передёрнуло, то ли от отвращения, то ли от непостижимости услышанного. 

Детей же это привело в ужас. Кто-то даже заплакал.

Михась посмотрел в сторону. Так и знал: Маруська, дочка дядьки Ничыпора. Девочка, одетая в широкое, почти до пят, видимо, материнское, цветастое платьишко, присев на корточки, размазывала грязными кулачками по покрасневшему личику горючие слезы и тихонько, словно стесняясь этого, рыдала. Вслед за своей маленькой хозяйкой подвывала и её собачка - на удивление визгливый комок рыжей шерсти по кличке Незабудка.

Это сейчас, находясь на поводке, Незабудка вела себя довольно смирно, а вот раньше от её визгливого захлебывающегося лая даже закладывало уши. Маленькая, а такая злая. Правда, только лает, но чтоб укусить – ни-ни. Между прочим, как и все остальные залесские собаки. Своих, деревенских, ни за что не зацепят, даже если кто без спросу хозяев пожалует на двор. Да что своих! Пришлых, к примеру, из соседних деревень и тех не облаивали: подбегут, доверчиво виляя хвостами, обнюхают – свой! – и оставят в покое. Мол, ходи – не бойся, если только, конечно, чего плохого не задумал. Загадочное обстоятельство.

Но началась война, и как только в Залесьи появились первые гитлеровцы, всех местных собак словно кто подменил. Немцы не успели даже въехать в деревню – ужасающий лай и вой всколыхнул всю округу. Хозяева никак не могли успокоить своих любимцов. Но как только захватчики  оставили деревню – лай исчез сам по себе.

И подобное случалось всякий раз, когда Залесье навещали оккупанты. Удивительно, но на полицаев собаки не обращали никакого внимания. Каратели видели такое обращение бессловесных тварей к своим персонам, но пока их не трогали: собаки на них не бросались – только лаяли. Но было заметно, что так долго продолжаться не может. Ну, ответьте, кому нравится когда ему подобным образом выражают неприязнь, пускай, может, и по делу.

Кстати, в других деревнях собаки вели себя правильно, по-собачьи: полают, так сказать, для приличия, а после, подтиснув хвосты – в будку. Там им самое место. А вот в Залесьи – словно стихийное бедствие.

Как говориться, терпение не бесконечно. И вот однажды, чтоб раз и навсегда решить эту проблему, обер-лейтенант приказал деревенскому старосте Мирончику обеспечить в следующий его приезд явку всех залеских ребятишек с их собаками. Где? За деревней, на выгоне. Зачем? Пояснить не посчитал нужным. Но добавил: эти твари должны быть на привязи.

На пригорке, где черными пятнами изб раскинулась деревня, стояла небольшая толпа людей: стариков, женщин разного возраста, девушек, даже можно было выделить несколько мужчин, кто по каким-то причинам не оказался в красной армии или в партизанах.

Даже отсюда Михасю было видно в каком немом ожидании и с какой неподдельной тревогой наблюдают односельчане за тем, что происходит на выгоне. Несмотря на ранний час, солнце уже успело хорошо прогреть воздух, и ожидалось что день будет знойным и жарким. Даже теперь дышалось очень тяжело. И очень хотелось пить – жажда так  и сжимала горло. Особенно когда стало известно, зачем все они здесь.

Приговор порождал ужас: дети должны взять и повесить своих собак, своих верных друзей. Почему? Всё просто: во-первых, эти шавки как бы выражают неуважение к великой немецкой армии, а во-вторых, зря сотрясают своим лаем пространство. А кто не подчинится, тот сам будет наказан. 

Неожиданно рука  офицера, как бы в нациском приветствии вскинулась вверх и показала на конец выгона, где маячило несколько  высоких деревьев.

-Там и свершится правосудие, - вытиснул из себя солдат-переводчик.

И вскоре уже через минуту погнали гитлеровцы туда подростков с собаками, подгоняя тех визгливым гергетаннем и время от времени поводя дулами автоматов.

Кому-то из карателей было смешно, особенно приговор, который вынес деревенским шавкам их командир – будет потом причина позлословить, когда они вернуться в расположение гарнизона.

Но кое-кто в душе и осуждал обер-лейтенанта. Уж если на то пошло, то, наверное, проще было бы пострелять этих тютиков прямо на дворе. Кстати, меньше хлопот. А может ему патронов жалко? Смотри, что надумал: чтоб дети сами сделали за них всю грязную работу. Это ж каким нужно быть чудовищем! Наверное, чувствуя свою вседозволенность и безнаказанность, рехнулся. Ну, эти фон бароны ещё и не такое придумают. Одно: мозги набекрень от большого ума. Но им что – они люди подневольные. Приказ – есть приказ. Своя рубашка, как говорится, ближе к телу.

Михаська брёл, еле переставляя ноги, и тихо плакал, глотая слёзы. Тяпу он взял на руки и сейчас чувствовал всем свои телом живое трепыхание маленького друга. Влажная мордочка щенка упиралась прямо в грудь и приятно щекотала. Тяпа был не тяжёлым, одна кожа и кости. Да и как, скажите, можно нагулять жир, когда сами хозяева уже сколько времени перебиваются на пустом щавеле.

Мягкий комочек согревал сердце и жался к мальчишке, не оторвать, словно щенок заранее предчувствовал нечто нехорошее. Неожиданно в голове мелькнуло: это в последний раз. И что сейчас происходит - не шутка. Проклятая немчура поставила себя выше простого человеческого сострадания. 

Андрейка Дзибук, самый старший из ребятишек, худощавого сложения подросток, с белой копной растрепанных волос, тоже нёс на руках своего верного Шарика, не напрягаясь, хотя тот навскидку был намного тяжелей за Тяпу. Возможно, и он, как и Михась, желал напоследок – чего?! – прочувствовать как бьётся тревожно трепетное сердечко его маленького друга. Пока бьётся… 

Андрейка не плакал, а, стиснув жёстко губы, смотрел исподлобья с ненавистью в глазах на того немчика, который вслед за своим командиром, выплёснул в пространство ужас и несправедливость приговора.

Каратель шёл, спотыкаясь, на небольшом расстоянии от Андрейки и словно заведённый бубнил себе под нос: «О,майн гот! О, майн гот!». Автомат его был опущен дулом вниз и, казалось, не являл собой никакой угрозы.

У Андрейки внезапно возникла дикая мысль наброситься на немчика, дать тому по рогам, выхватить из рук оружие, а потом одной долгой очередью положить карателей всех до одного, - и тогда они, дети и их верные друзья, собаки, обретут себе свободу.

Но уже через минуту отбросил этот план, как невыполнимый и даже нелепый. Каратели не дураки, и дело своё туго знают – бдительно следят за каждым движением, а то, что они дети, а не взрослые – им всё равно. Ещё, не дай Бог, начнут стрелять, - и тогда кто-нибудь обязательно погибнет. И что в таком случае потом, тот же Андрейка, если сам случайно не станет мишенью, скажет родным погибших. И вот чтобы этого не случилось, видимо, придётся исполнять всё, что им приказано. Хотя и не хочется. 

Это ж какой грех! Непростительный.

Так, видимо, думал не один Андрейка. И  Михась. И, возможно, даже маленькая Маруська. Короче, вся детвора. И поэтому никто не свернул в сторону – словно они шли на Голгофу. Голгофу своей души.

Деревья – россыпь яблонь-дичек – встретили пришедших тихим шелестом ярко-зелёной листвы, – августовская жара ещё пока не добралась сюда, возможно, потому что в ложбине у подножия седого, как лунь, леса почему-то теряла свою силу. Ветви яблонь ломились от плодов и клонились под их соковитой тяжестью почти до земли. Каждое яблоко напоминало собой маленькое розоватое, а где и золотистое солнышко.

Кто-то из гитлеровцев подался до ближайшего дерева и сорвал несколько плодов. Но, едва попробовав одно на вкус, брезгливо скривился и отбросил тут же его в сторону, вслед за ним пошли и остальные.

Михась невольно ухмыльнулся: «А что ты хотел, немчура поганая. Это же дичка. Яблоки с неё, если даже и поспеют  - невкусные, разве что только свиньям».

Мальчик опустил щенка на землю. Тяпа, подтиснув хвост, вначале суетливо пристроился у ног хозяина, как бы пытаясь там найти для себя защиту. Но затем случилось нежданное: щенок зарычал, а затем визгливо затявкал, внезапно сообразив своим собачьим умом, что это он обязан оберегать своего хозяина от разных неприятностей, а не наоборот. Вслед за Тяпой громогласно взвыли и остальные собаки. Кто-то даже бросился на карателей, и если б не удерживающие их поводки, неизвестно чем бы всё закончилось.

Смешно, но немцы испугались, неожиданно неровной волной отхлынув назад, сбившись со строя. И только офицер показал себя смелым воякой, качнувшись стройным телом на шаг вперёд и выхватив из кобуры пистолет, даже произвёл два выстрела вверх. Лай прекратился, но только на секунду – собаки залаяли ещё сильнее. И тогда каратель, направив оружие в сторону ребятишек, зло выкрикнул:

-Я дважды повторять  не собираюсь. Начинайте.

Конрад перевёл, хотя мог и  не делать этого – дети и так поняли всё.

Каждый склонился над своим четвероногим другом, прижав  к себе. Не смотря один одному в глаза, не замечая, кто что делает, а только удерживая свое сознание на одном – скорей бы всё это закончилось, - дети прощались с тем, что им было дорогим и близким. И с каждой минутой в них росла уверенность, что белый свет больше уже никогда не будет светлым и добрым, как прежде. Ибо добро умирало – и, кажется, уже навсегда… 

Когда всё было окончено, обер-лейтенант снял фуражку и провел внутренней стороной ладони по затылку. И брезгливо поморщился – всё было мокрым от пота. Тогда он вытащил двумя пальчиками из кармана совершенно беленький платочек, вначале вытер им лицо, осушил шею, а после с особым старанием протёр середину околыша фуражки, надел её и, повертев использованный платок в руке, скомкал его и бросил себе под ноги. Затем окинув равнодушным взглядом висящих на сучьях деревьев собак, а после и ребятишек, которые, кто стоя, а кто сидя под яблонями, горько плакали, неожиданно отдал приказ карателям следовать в деревню. И те, обрадовавшись, что всё, наконец-то, закончилось, не спеша, потянулись с выгона. Староста Мирончик вначале хотел было подойти к детям, но несколько ненавистливых взглядов устремлённых на него, остановили, и он, махнув рукой, похрамывая спехом устремился вслед за своими  хозяевами.

Конрад Юнинген брёл, опустив голову. То, что случилось только что, вышло за рамки всего – благоразумного и цивилизированного. Дикость, и только. И сейчас ему было стыдно за весь немецкий народ, который дал миру таких гениев как Гётте и Шиллер, Бах и Гайдн. Правда, этот народ породил ещё и таких чудовищ, как обер-лейтенант Гельмут Крамер и ему подобных.

Но чем он, Конрад Юнинген, лучше? Да ни чем! Потому что смолчал, позволил втянуть себя в эту мерзость, стал её соучастником. И теперь уже не отмыться от мерзости. Это преступление будет всю оставшуюся жизнь нависать над ним и сжимать сердце. Теперь, куда он только не посмотрит, будет вспоминать глаза тех, кто с ненавистью смотрел на него.

С ненавистью?! Но что такое ненависть? Можно сказать, что это временные страдания неудовлетворённого самолюбия. Но так по-книжному. Здесь же совершенно иное. Эти дети ненавидят его, а также всех захватчиков в целом за то, что они, не спросясь разрешения, пришли на их землю, попирают грязными сапогами их детство, которое до этого, возможно, было счастливым и светлым, но теперь – никогда уже не будет. Ибо порушена граница, которая отчётливо разделяла добро и зло. Сейчас зло властвует там, где ему раньше не было места – в детстве. И это страшно.

Едва только каратели стали напоминать собой чёрные точки, Михась подхватился с колен и негнущимися, будто одеревеневшими пальцами развязал узел на поводке, - и Тяпа кулем свалился ему прямо в руки. Щенок был ещё тёплым, не успел остыть. Вот так, прижимая своего верного дружка к груди, мальчик вновь упал на колени, раздавив несколько яблок. Те запахли горько и пронизывающе. И, вдыхая этот горький запах, Михась снова зарыдал. Словно стихийное бедствие на него навалилась скорбь, невыносимая, мучительная, как боль, она возникла где-то у сердца, а после разлилась по всему телу.

Вслед за Михасём и все остальные начали освобождать из петель своих собак. Кто плакал, а кто нет. Но у каждого в глазах была страшная мука. Огромное, почти необъятное море страданий. Океан. Эти страдания целиком заполнили всё их маленькие жизни. А над ними, как скорбь о чём-то непоправимом,  витал горький запах недоспелых яблок…

14 февраля 2010г.