Федотовна

Лунный свет лился через окно ярким потоком, освещая небольшую спаленку. Мерно, отсчитывая ровные шажки каждой секунды существования Вселенной секундной стрелкой, тикали часы.  Федотовна, как, наверное, изо дня в день уже двадцать лет подряд, проснулась спозаранку. Раньше сказали бы – петухи ещё не пропели. Только перевелись в посёлке и петухи, и куры. Перестали их жители посёлка держать, надеясь на магазинное изобилие.

За ночь на улице приморозило. Даром, что весна на носу. С вечера топленая печь почти остыла, и в избе под утро стало прохладно.

Позволив себе немного понежиться в тёплой постели под толстым пуховым одеялом, Федотовна решила, что негоже в такой необычный день, как барыня, долго разлёживаться. Потому откинула к стене край одеяла и сев на кровати, свесила ноги и стала нашаривать ступнями вязаные из овечьей шерсти домашние тапки.

Иван Иванович, шутя, сейчас бы сказал: «Пора, Маруся, до ветру сбегать да тепло в избу принести». Говоря о тепле, муж намекал, что на обратном пути не лишне бы охапку дров из поленницы набрать и печь затопить.

Федотовна словно услышала голос своего покойного любезного мужа. Так, будто он рядышком лежал в их полуторной кровати, ставшей в одночасье, четырнадцать лет назад, пустой и непомерно большой для неё одной.

Вспомнив любимого Ивана Ивановича, Федотовна улыбнулась. Надев тапки, встала с кровати. Набросила поверх ночной рубашки тёплую кофточку. Пройдя через кухню, в полумраке прихожей нашарила «душегрейку» и шаль. Одевшись, скрипнув дверями, вышла в сени. Зажгла свет. Не отапливаемые сени встретили бодрящим холодом.

Вода в двух цинковых вёдрах, стоявших на широкой некрашеной деревянной лавке, подёрнулась тонкой корочкой льда. Федотовна помнила, как бывало, с утра выйдешь в сени, а ледяная поверхность вся в маленьких лунках, оставленных детскими пальчиками её любопытных ребятишек. Не удержалась и она. Указательным пальцем проткнула тоненькую ледяную корочку, чтобы почувствовать под ней студёную воду. Усмехнулась, умилившись образам своей незлой памяти.

Дощатая обшивка крытой ограды в свете лампочки блестела инеем. Невесомый пар дыхания вырывался изо рта, растворялся в морозном воздухе. Федотовна открыла дверь, ведущую в огород и к «сарайчику» – как стыдливо привыкла она с молодости называть туалет. Застыла у порога, отобразившись на снегу тёмной длинной тенью в вытянутом прямоугольнике света, разглядывая ясное небо. Страсть, как звёздно! Будто по столу с чёрной скатертью пшено из мешка рассыпали. И полная луна сияет, кажется совсем близкой, что можно рассмотреть на ней каждое пятнышко.

Тихо. Спит посёлок. Даже собаки не лают. Загнал мороз в будки. Только в отдалении, на высоком пригорке, силуэт избы с горящим окном.

«Не спится Катерине, – сочувствующе подумала Федотовна. – Мучают дорогую подругу проклятущие болячки».

Сама Федотовна дивилась своему здоровью. Не знала ни больниц, ни поликлиник, хотя много несладкого жизнь преподносила. И ничего. Не обидел Господь здоровьем, щедро одарил.

От ограды к «сарайчику» вела протоптанная в снегу тропинка. Сам снег в лунном свете светло-синий, поблёскивает искорками. А тропинка в тени укрылась, чёрной извилистой змеёй кажется…

На обратном пути Федотовна набрала из поленницы в ограде большую и тяжёлую охапку дров. Выбирала берёзовые поленья – покрупнее, чтобы дом согреть и жар был в русской печи.

Вернувшись в избу, Федотовна сложила дрова рядом с дверцей топки, расположенной со стороны прихожей. Освободив руки и переведя дух, включила свет в доме. Из сеней принесла ведро воды, оставив его рядом с рукомойником.

Открыв дверцу, сложила в топке поленья. Обложила заранее заготовленной берестой, достав её из подпечека. Выдвинув печные заслонки, затопила печь и пошла на кухню, прихватив с собой ещё поленьев.

Почти вплотную к беленой стенке печи, на табурете, стояла большая алюминиевая кастрюля с дрожжевым тестом, замешанным Федотовной минувшим вечером. Глянув на кастрюлю, Федотовна удовлетворённо хмыкнула. Опара поднялась над кастрюлей, сдвинув на бок крышку, свисала по краям, норовя убежать. Казалась живой, дышащей, с маленькими мелкими пузырьками на поверхности. То-то пироги будут!

Набрав ковшиком из ведра воды в большой, опалённый по бокам, чайник, Федотовна поставила его на открытую конфорку плиты, и пошла к рукомойнику, умываться. Снять с себя студёной водой остатки сна, чтобы не ленил падкую на слабости человеческую душу.

Переодевшись в цветастое, пошитое своими руками, домашнее платье, Федотовна степенно, по устоявшемуся порядку, помолилась перед иконами в «красном углу». Памятуя слова из Святого Евангелия – при молитве не многословь, Богу без того ведомо, что человеку нужно,  – Федотовна прочла молитвы Иисусовы. Поблагодарила Всевышнего за всё дарованное ей в жизни. И с лёгким сердцем отправилась готовить пироги.

Федотовна ловко разминала и раскатывала скалкой в толстые блины тесто на столе. Раскладывала начинку.

«А ведь когда-то совсем неумёхой была,  – думала она о себе. – Ни шить, ни прясть, ни вязать, ни корову доить, ни вкусно готовить – ничего не умела. Сейчас даже странным кажется».

В тридцать девятом году, по окончании педагогического училища, направили ёё, городскую, учительствовать из родной Уфы на север Урала.

Поселили молоденькую учительницу на окраине посёлка, в доме Евдокии Васильевны – древней (как думалось тогда Федотовне, хотя хозяйке едва исполнилось семьдесят лет) набожной старушки. Хорошая хозяйка оказалась. Интересная. Евдокии Васильевны, царствие ей небесное, вечерами, пока Федотовна корпела над тетрадками учеников, развлекала её рассказами о своих родителях, О своей жизни. О супруге, погибшем во Вторую Отечественную в Восточной Галиции при Луцком прорыве. Сетовала, что детей не родили. Так как отроду ей не дана была способность стать матерью… Но, даже о скорбных и печальных моментах, Евдокия Васильевна говорила с каким-то безмятежным спокойствием, непрестанно повторяя про божью волю. И нет-нет, да и вспоминала какую-нибудь историю из Ветхого Завета или притчу из Святого Евангелия.

Федотовна повадилась вставать рано поутру, чтобы помогать хозяйке доить корову. Единожды увидев, сама стала пилить и колоть дрова, выделенные ей руководством поселкового совета. Носить на потрескавшемся, потемневшем от времени коромысле, вёдра с водой из колодца. И замешивать опару, на глаз определяя пропорции дрожжей, муки, воды, яиц и соли, чтобы тесто не было чересчур кислым или жидким. Благо, Евдокия Васильевна с превеликой радостью делилась кулинарным мастерством. Любила стряпать пироги по поводу и без повода. И если не было гостей в доме, завернув горячие пироги в чистую тряпицу, разносила их соседям…

Федотовна сама удивилась, с каким удовольствием и лёгкостью она вошла в учительскую жизнь. Все изначальные сомнения и переживания ей уже казались смехотворными. Однажды осенью, в поселковом клубе, на очередном собрании по случаю двадцать второй годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, увидела Ивана. Высокого, статного, голубоглазого, со светло-русыми волосами, зачёсанными назад… С прямым и волевым взглядом… И влюбилась. Сразу и навсегда.

За суетой и воспоминаниями, Федотовна не заметила, как на улице забрезжил рассвет. Вспомнила, как с рассвета 22 июня 1941 года и до благословенного дня великой Победы она стала непрерывно, день и ночь, тревожиться за любимого Ивана. Боялась, что придёт повестка из военкомата. И рухнет их семейное счастье, которое совсем недавно уже было под угрозой… Как рушилось оно у других жён и матерей вместе с похоронками, присланными с фронта.

В первый день войны так и ринулся Иван с мужиками из бригады в военкомат – записываться добровольцами на фронт. Не забыла Федотовна, как обмерла её душа. Забилось в панике сердце. Вроде и понимала умом – Родину защищать мужское призвание, долг. Но внутренний голос вопил: «Не хочу! Не отдам! Он мой!». И погибший в Четвёртой Галицийской битве супруг Евдокии Васильевны припомнился.

И Бог словно услышал её стенания – не забрали милого Ивана Ивановича на фронт. Так и сказали в военкомате горнякам: «Сейчас ваш фронт здесь, в руднике! И он не менее важен и нужен, чем солдатская отвага на поле брани. Женщинами мужчин на проходке в шахте не заменишь. А медная руда сейчас нужна стране как никогда».

Но как всё имеет своё начало и конец в бренном мире, так и окончилась проклятая война. Постепенно возвращались с фронта мужчины. И люди, переведя дух, усиленно стали возрождать и налаживать в посёлке мирную жизнь. Ещё до первых заморозков переехали Иван Иванович и Федотовна с двумя сыновьями и родившейся в 1947 году старшей дочерью Алей в новый дом, приятно пахнущий свежеструганным деревом и сосновой смолой. Пела и ликовала душа у Федотовны, когда глядела она на стены по-настоящему своего дома и сама себе не верила, что жизнь превращается в добрую сказку.

Дрова в горниле печи наполовину прогорели, делясь жаром, через устье печи, с пространством кухни. Хорошо. В таком тепле тесто пирогов быстро подойдёт.

Отмыв руки от муки, Федотовна заварила чай с мятой. Сходила в ограду, покормила Мушку – маленькую пушистую беспородную собаку. Пять лет назад увязалась она за Федотовной у магазина. И прижилась в доме.

Вернувшись в избу, Федотовна налила в чашку пахнущий душистой мятой вкусный чай. Устроилась на стуле за большим круглым обеденным столом. Прихлёбывая чай, слушала, как потрескивают в печи поленья. И задумчиво смотрела на два фотопортрета – её и Ивана Ивановича, висевшие бок обок на стене в светлице, и видимые из кухни.

«Сколько раз, Ванюша, нас судьба пыталась разлучить, не дать нам испить до дна чашу с любовным медовым нектаром… Разрушить наше счастье, – думала Федотовна, разглядывая на фотопортрете молодое и серьёзное лицо мужа. – Всё по краешку пропасти проходили – то ты, то я. И прошли, любимый мой. Не упали».

Семнадцатого февраля 1940 года день выдался солнечный, тёплый. Радовал своим глубоким синим небом и обильной капелью с крыш строений. Словно весна настала. У Федотовны закончился урок. Ученики, после звонка колокольчика дежурного, весело переговариваясь и смеясь, покинули класс. Забрав классный журнал и методические пособия, Федотовна последовала за ними. И в проходе буквально столкнулась с матерью Ивана Ивановича. Лицо Агафьи Петровны было бледное. Глаза впавшие, с растерянным и испуганным взглядом. Только и сумела выдохнуть Федотовне: «Маша, Ваню арестовали». И бессильно сползла по стеночке.

От недоброй вести Федотовну бросило в дрожь. Толком ничего не понимая, она склонилась над Агафьей Петровной, пыталась расспрашивать. Но пожилая казачка ничего не видела и не слышала, полностью охваченная страхом, казалось, неминуемой беды. Лишь шептала: «Господи, неужели опять? Боже, я не выдержу. Не смогу вновь пережить этот ужас».

Но этого надрывного от горя шёпота Агафьи Петровны хватило Федотовне, чтобы осознать весь чудовищный смысл её слов.

Федотовна почувствовала, как темнеет в глазах, и земля уходит из-под ног. Охнув, осела рядышком с Агафьей Петровной.

И потянулись для Федотовны и Агафьи Петровны бесконечные серые дни, один на другой похожие. В душе жили надеждой, а разумом словно похоронили Ивана Ивановича. Просто знали – если обвинили человека в антисоветской деятельности, объявили врагом народа… Пиши пропало. Оттуда, из глубин пенитенциарной машины, как и с того света – не возвращались. Разве только чудом.

Как Федотовна прожила целый год, без своего суженного, толком сама не помнила. Как в дурном сне, который, с пробуждением, оставляет в сознании неявный след воспоминания о нём. Становится призрачным и, будто, укрытым туманом.

Но, как не бывает жизнь без горя, так и радость в ней присутствует. Одним из мартовских вечеров 1941 года хлопнула дверь в сенях Евдокии Васильевны. И в горницу вошёл, пригнувшись под низкой притолокой, Иван Иванович. Истощавший, усталый, но с улыбкой на губах и со светящимися озорными огоньками голубыми глазами. Евдокия Васильевна, сидевшая у прялки, от изумления аж рот открыла. Оставленное без присмотра колесо прялки продолжало крутиться, и шерстяная нить выскочила из бороздок, стала сбиваться в пучок.

Завидев драгоценного Ивана Ивановича, Федотовна так и вовсе обмерла, не веря своим глазам. Иван рассмеялся, громко произнёс: «Да я это! Я! Не привидение!»

И вышла Федотовна из колдовского окаменения. Вскочила со стула и бросилась любимому в объятия. Повисла на шее. И целовала, целовала, целовала лицо обожаемого, милого, ненаглядного и бесценного – её (!) Ивана Ивановича…

На улице совсем рассвело. Стало светло в доме. Дрова в русской печи полностью прогорели.

Пробудился в светлице телефон. Звонила Полина – жена Петеньки. Своим бархатистым, приятным слуху голосом, поздравила Федотовну. Надо же – раньше всех деток поспела! Хорошая она. Федотовна в снохе души не чаяла. Та её мамой называла. И видно было – что не в угоду или с иным притворством. Искренне. Кривить душой Полина не умела. Добрая, отзывчивая, хозяйственная жена Петеньке досталась. Но и приструнить могла младшего сына Федотовны, когда тот лишний раз к рюмке тянулся.

Выслушав поздравления, поговорив о внуках, спросила Федотовна про Петю, вчера вечером вернувшегося с «пасеки» из леса после месячного отсутствия.

– Спит ещё, Петя, – ответила Полина. – Он совсем измотанный вернулся. Бородатый, как разбойник. Даже на лесопилку не поехал, так устал. «Урал» возле дома бросил. Я Пете перед приездом пельменей налепила, истопила баньку. Помыла его, приголубила. Накормила. Петя похудел за месяц на бригадных харчах… Даже бутылочку ему поставила!

– Вот и молодец, Полина, – сердечно похвалила сноху Федотовна. – Надо мужа уважить, когда он для семьи старается. Пусть пока отдыхает. Я, Полиночка, пироги и шаньги постряпала. Ваню с Кириллом сладкой выпечкой побаловать хочу. Да и Петя – ещё тот сластёна. А мы с тобой – по чарочке, а? Когда ко мне идти надумали?

– Думаю, часам к пяти придём. Ваня в школе до часу. Кирюшу пораньше из садика заберём. Так, что, готовьте стол, мама. Я с вами и по чарочке, и пироги поем. Поди, и грибочки солёные остались?

– Остались, милая. Как же чарочка – да без грибочков?

– Без ваших грибочков, мама, никак! – Полина задорно рассмеялась…

Разместив противни с пирогами и шаньгами на поде, Федотовна поставила туда же большой чугунок, прикрытый сверху фольгой, с нарезанным картофелем, свининой и луком. Пусть томятся в печи. В любой момент, когда гости придут, еда будет горячей. Закрывая крышкой устье печи, снова услышала, как звонит телефон.

Друг за дружкой позвонили старшие сыновья. Сначала Боря. Мама, с днём рождения! Мама, как здоровье? У нас всё замечательно. Дети работают, внуки учатся. Вот, с Татьяной в Таиланд на две недели улетаем. А летом жди нас в гости…

Только с ним поговорила и не успела трубку положить, как поступил звонок от Саши. Как сговорились с Борисом. Одни и те же слова. И всё хорошо. Только лететь никуда Саша не собирается. На работе завал, много заказов. На пенсии уже, а продолжает трудиться в каком-то московском научно-производственном предприятии. Значит, действительно всё хорошо, есть здоровье и силы, чтобы работать.

В ограде громко лязгнула пружинной щеколдой входная дверь. Залаяла Мушка. Но не похоже, что со злобой. Скорее – приветственно. Значит, свои. Чужие бы в звонок позвонили.

Шаги в ограде одиночные. Федотовна вышла в прихожую, встречать гостя.

Во входную дверь тихонько постучали. Больше для порядка, чем для соблюдения этикета. Без приглашения Федотовны, дверь отворилась, впуская струю холодного воздуха, а вместе с ней в тёмные сени шагнула невысокая женская фигура. Выйдя на свет, в прихожую, перед Федотовной предстала Надя – почтальон поселкового отделения «Почты России». Совсем ещё молоденькая девчушка. Невысокого роста, одетая в тёплый тёмно-синий комбинезон и куртку на синтепоне, а оттого выглядевшая пухленькой. Хотя, в действительности, Надя была стройной и хрупкой девушкой. Точь-в-точь, как сама Федотовна в молодые годы. Поперёк, от левого плеча к правому бедру, шёл широкий ремень, на котором висела большая потёртая тёмно-коричневая кожаная сумка, в которой Надя разносила почту.

– Здрасьте, баба Маша, – завидев хозяйку, заулыбалась Надя. – Письмо вам принесла. И поздравления от всего нашего коллектива с днём рождения!

– Доброе утро, Надюша. – Федотовна с недоумением приняла из рук почтальона конверт. – За поздравления спасибо. И девчонкам мою благодарность передай. Это от кого же может быть?

– Так, это… От сына вашего, Максима Ивановича.

– И, правда. – Федотовна смотрела на обратный адрес на конверте. – Вот уж не ожидала. Думала – позвонит.

Федотовна развернулась и пошла на кухню, на ходу вскрывая конверт.

– Это как же он так подгадал, что письмо по почте, день-вдень, пришло? – раскрыв конверт, Федотовна достала вырванный из ученической тетради листок, сложенный втрое, густо исписанный знакомым мелким почерком Максима.

– Так оно давно пришло, – донёсся за спиной Федотовны голос Нади. – Максим Иванович ещё в декабре позвонил заведующей, сообщил, что отправляет письмо и просил, как придёт, придержать, до вашего дня рождения. Она его мне только сегодня вручила. Сказала, иди, вручи письмо и поздравь Марию Федотовну с днём рождения от всех нас.

– Понятно. Ай, Анжела! Молодец! Послушала Максима. И меня, старуху, порадовала. Ты знаешь, они ведь вместе в школе учились. Даже дружили какое-то время… Ты чего стоишь? – Федотовна, сев на стул, посмотрела на Надю. – Снимай куртку, валенки и проходи, садись за стол.

Надя замялась в прихожей, забормотала смущённо:

– Баба Маша, так мне работать надо. Идти, почту разносить.

– Какую почту? Сейчас писем то почти никто не пишет. В основном по телефону или по компьютеру общаются. – Федотовна указала рукой на тощую сумку почтальона. – Почтой одни счета за электричество, да налоговые уведомления приходят. Пенсию носить ещё рано… Так что успеешь. Садись за стол, говорю!

Надя послушно скинула сумку на пол. Сняла куртку и стянула с ног валенки. Тихонько прошла на кухню. Уселась на свободный стул рядышком с Федотовной, внимательно читающей письмо от сына…

Федотовна отложила в сторону прочитанное письмо. Посмотрела умиротворённым взглядом на Надю.

– Баба Маша, хоть расскажите, что интересного вам сын написал? – полюбопытствовала та.

– Подожди чуток, а то у меня пироги подгорят…

– Баба Маша, сколько же лет вам исполнилось? – решилась спросить Надя.

– Двадцать три, – просто ответила Федотовна.

– Да, ладно вам! Не хотите говорить, так и скажите. Мы, девчонки, вот всегда отвечаем парням – нам всем шестнадцать.

– Я серьёзно,  — с усмешкой произнесла Федотовна. – Я же в двадцатом году родилась, в високосный год. Двадцать девятого февраля. А такой день раз в четыре года выпадает. Какое сегодня число?

Надя на секунду задумалась.

– Первое мар. – начала, было, она, но тут же опомнилась, воскликнула радостно: – Двадцать девятое февраля!

– Вот и получается, что мне сегодня двадцать три года исполнилась. – Федотовна лукаво улыбнулась. – Молодуха я ещё!

– Так значит, вы всего-то на пару лет меня старше. – Надя тоже хитро посмотрела на Федотовну исподлобья. – И как мне звать тогда вас? Маруся?

И обе так и прыснули от смеха. С неподдельным озорством, будто две девочки-старшеклассницы. Посмеялись аж до слёз.

Успокоившись, Федотовна вытерла глаза платком.

– Вы рассказать хотели, чего такое вам Максим Иванович написал, – напомнила Надя.

Федотовна склонилась вперёд, чтобы быть ближе к собеседнице. Опёрлась локтями о столешницу, щеками погрузилась в чашу, сложенную из ладоней.

– Да хорошо всё у сыночка, – заговорила Федотовна. – У него двое взрослых детей. И трое внуков уже. Далёконько от нас забрался Максим. Дальше только Коля – где-то в Тихом океане, у берегов Южной Америки, на буровой платформе вахту несёт. А Максим в заповеднике инспектором служит, в предгорьях Сихотэ-Алиня в Приморском крае. Уссурийских тигров от браконьеров охраняет. Потому письмо написал, что сегодня будет в заповеднике и позвонить не сможет. У него там тигрица с тигрятами. Вот он месяцами и пропадает в заповеднике, чтобы не постреляли их. А, ведь, мог и не родиться у меня Максим.

– А что такое произошло, что Максим Иванович мог не родиться? – спросила Надя.

Лицо Федотовны помрачнело:

– Да чуть не убили нас милиционеры-изверги!

– Как так? – изумилась Надя.

– Да запросто! В июле пятьдесят пятого года я уже на седьмом месяце была. Максима в себе носила. Работала в нашей поселковой школе. В класс зашли милиционеры. Попросили меня выйти в коридор. Там и объявили, что я задержана и обязана следовать с ними. За что, почему, никто не потрудился объяснить. Так, в окружении, милиции, на глазах моих коллег, учеников, меня вывели из школы и усадили в машину. Увезли в райотдел милиции. Завели в кабинет. И сразу удар в челюсть. Меня назад отбросило, на дверь. И затылком я так ударилась, что сознание потеряла. Когда очнулась, надо мной склонились три отъевшихся рыла в погонах. Я после отключки толком ничего не соображаю, а они мне орут, признавайся, сука, как распространяла на уроках среди детей религиозную агитацию, склоняла их выйти из пионерской организации и ходить в церковь, верить в несуществующего Бога. Вот тут и начало до меня доходить, почему я оказалась в милиции, среди этих упырей. Когда Ивана Ивановича моего арестовали, решилась я с наставницей моей Евдокией Павловной первый раз сходить в соседний Богословск, в церковь Святой иконы Казанской Божьей Матери. Она тогда единственная на сотни вёрст вокруг действующей оказалась. Не тронули её большевики. И так мне там легко стало, отпустила на время душевная боль, что стала я потихоньку приобщаться к церковным таинствам, крестилась. Ходила на службы. Но никого я не агитировала, тем более учеников. Молилась потихоньку за Ивана и его маму, за деток наших, за Евдокию Васильевну, Катю. Ни каких советских законов я не нарушала. Я так и ответила. И писать явку с повинной отказалась. Господи, что началось! Ох, и били они меня. Так, словно насмерть забить хотели. Казалось, всё нутро отшибли. Я, как могла, живот закрывала – ноги поджимала, ладонями сверху пыталась защитить. Об одном только думала, что эти сволочи ребёночка во мне погубят. Вот чего боялась. Когда я уже совсем почти без чувств была, полуживая, кто-то из них выдрал из ушей золотые серёжки, которые мама Ивана Ивановича – Агафья Петровна, на свадьбу мне подарила. А они ей от её матери достались. Порвали мне мочки ушей. И ушли, оставив меня – избитую и окровавленную, на полу в кабинете.

– Какой ужас, баба Маша! Это при Сталине было?

– Окстись! Сталин умер в марте пятьдесят третьего года. Тогда уже «хрущёвская оттепель» начиналась. Вот тепло и приветили меня в родной советской милиции. Ладно – я. Максимушку чуть не сгубили, ироды. А он, вон, сейчас, тигрят стережёт от браконьеров. Их детские жизни охраняет хочет… Не помню, сколько я так пролежала. Только зашёл в кабинет мужчина в штатском. Говорит, мол, чего разлеглась, как на пляже. Вставай и вали отсюда. Муж за тобой приехал.

– И как же вы потом, баба Маша, жили?

– Нормально. Не посадили – уже хорошо. Из школы меня выгнали…

– Одиноко, вам, наверное, баба Маша, без Ивана Ивановича?

– Одиноко? Мне? – удивилась словам Нади Федотовна. – Как мне может быть одиноко с таким богатством! Семеро детей, одиннадцать внуков, восемь правнуков! А Иван Иванович… Да, разве я без него? Он здесь, – она постучала пальцами по центру груди, – со мной. Живёт в моей душе, в сердце моём.

Надя встала из-за стола и прошла в прихожую, засобиралась.

– Спасибо, Наденька! – поблагодарила Федотовна. – За письмо и за общество твоё приятное. Ты, Надя, вот что… – она слегка придержала Надю за локоть. – Как почту разнесёшь, обратно ко мне приходи. Я ещё навещу подругу. Она совсем слаба, ей помогать надо. Так если меня в доме не будет, заходи, не стесняйся. Я приду, пирогами тебя угощу. А то и ещё по чарочке. И Полина с Петей и ребятишками часам к пяти придут. Весело посидим, пообщаемся. Лишней, Надюша, ты нам не будешь.

– Баба Маша, даже не сомневайтесь. Обязательно приду. – Надя перекинула через голову ремень, повесила сумку с почтой на плечо и вышла из избы.

Проводив гостью, Федотовна посмотрела на часы. Батюшки! Два часа дня уже. Скоро гости пожалуют, а она к Катерине не сходила…

Вернувшись, Федотовна застала в нём недавнюю гостью. Надя стояла в светлице и разглядывала фотографии на стене.

– Пришла? Умничка! – обрадовалась Федотовна.

Сняв верхнюю одежду, прошла в комнату.

– У вас телефон звонил, – сообщила Надя, продолжая рассматривать фотографии.

– Сейчас посмотрим, кто про меня вспомнил. – Федотовна взяла в руки телефон. Четыре пропущенных звонка. От Насти – младшей дочери Федотовны.

Федотовна набрала номер Анастасии. Вместо гудков заиграла какая-то незнакомая мелодия. Похоже – джаз.

– Привет, мама, – ответила дочь смурным голосом. – С днем рождения, что ли.

– Спасибо, что ли. Так меня сегодня ещё не поздравляли, – произнесла Федотовна с нескрываемым укором. – Это кто ж тебя, Настя, с утра с постели на левую ногу поставил?

– Никто. Нормальное у меня настроение. На работе, вот, кукую.

– А дома, надо подумать, не кукуешь, а пляшешь! – съязвила Федотовна.

– И дома кукую. Тоскливо без Миши стало.

– Ну, доченька, ты, когда с ним разводилась год назад, так не считала. На поиски своего женского счастья отправлялась. Бизнес прогорел. Миша, видите ли, несостоятельным стал. На Кипр слетать не можете, новую норковую шубу купить. Старые бриллианты, что он дарил, приелись. Ну и как, нашла состоятельного? Приоделась в новую шубу? Летишь на Кипр? Или как фанера над Парижем?

– Мама, ты, как всегда, за словом в карман не лезешь. Хоть бы пожалела.

– Господи, да конечно мне жаль тебя, дурёху. Просто мать всё-таки надо слушать. Вероника с Илюшей то хоть как?

– Вероника с Илюшей сейчас в Майами. Она с Федей развелась. Нашла себе какого-то богатенького афроамериканца.

– Вот те раз! Это негра, что ли? – переспросила Федотовна. – Нам ещё мавров в роду не хватало. Хотя… Может нового Пушкина родит.

– Мама, она, хоть, наконец, своё женское счастье обрела. Живут с Ильёй в Майами, а не в Мухосранске. Да и Фёдор, останься она с ним, что он мог ей дать?

– Что мог дать? – Федотовна вздохнула. – Любовь, например. Как папа ваш давал её мне. И большего мне от него не надо было. Ладно. О Мише известно что? Не перехватила его женщина, у которой мозгов побольше, чем у тебя? Сейчас, поди, хочешь вернуться к нему?

Теперь Федотовна услышала тяжкий вздох дочери:

– Хочу, мама. Знаю – женщины у него нет. Только он гордый, не простит.

– Настя, мужчине нелегко простить такую оплеуху. Тем более от любимой женщины. Но, раз не связал себя отношениями с другой женщиной, может, правда, продолжает тебя любить? Тогда, возможно, простит. И примет тебя. Ты попробуй, Настенька, позвони ему. Пригласи куда-нибудь. Может, исправите всё. Сойдётесь снова.

– Знаешь, мама, тебе покажется странным слышать такое от меня, но ты права. Я попробую. Обязательно. Спасибо, мама. Я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, доченька. Бог в помощь. Вернуться к законному мужу – благое дело.

Закончив разговор с дочерью, Федотовна несколько минут стояла в задумчивости у окна. Думала о Насте. И о Веронике с Илюшей. Положив телефон на место, Федотовна повернулась к Наде. Та по-прежнему с интересом разглядывала фотографии. Заметив, что Федотовна на неё смотрит, спросила:

– Баба Маша, а это что за памятник на фотографии, позади Ивана Ивановича? И где это?

Федотовна подошла к Наде. Посмотрела на заинтересовавшую её фотографию.

– Памятник атаману Ермаку в Новочеркасске, на родине Ивана, – ответила Федотовна. – А рядом Вознесенский Войсковой кафедральный собор. Не иначе, как чудом сохранившийся за годы советской власти. Фотография в июле тысяча девятьсот шестьдесят второго года сделана. Он на похороны двоюродного брата ездил. Полтора месяца там пробыл. Назад приехал замкнутый, злой. Только через неделю за бутылкой разговорился. Его двоюродный брат, не помню, Елисеем, кажется, звали, на Новочеркасском электровозостроительном заводе работал. В начале июня вместе с другими рабочими вышел на митинг. Когда солдаты у здания горисполкома стали стрелять, пуля попала ему в голову. Родным выдали справку: причина смерти – острая сердечная недостаточность. Иван наутро, после того как мне рассказал, строго настрого запретил говорить об этом. Так и молчали почти тридцать лет… Надя, пойдём накрывать на стол. Сейчас Петя с семьёй придут.

Вдвоём почти поспели к приходу гостей всё приготовить. Убрали грязную посуду со стола. Федотовна из старого волшебного посудника извлекла изумительной красоты столовый сервиз.

– Моё приданое, – похвасталась она Наде.

Они почти закончили накрывать на стол, как в ограде хлопнула дверь, радостно залаяла Мушка и донеслись детские голоса.

Весёлой, шумной гурьбой вошли в дом Петя и Полина с ребятишками. Сын и сноха с порога бросились поздравлять и обнимать Федотовну. Почти торжественно вручили ей в подарок комплект постельного белья и занавески на окна. Петя уже навеселе явился. Всё порывался облобызать мать. Федотовна, смеясь, легонько отталкивала сына.

– Ну, хватит уже, – говорила Федотовна. – Так весь вечер в прихожей простоим. Раздевайтесь и бегом к столу.

Федотовна отнесла подарки в светлицу и убрала в комод. Вернулась к гостям.

– А Кирюша что у вас не в меру серьёзный? – обратила внимание Федотовна на пятилетнего внука.

– Так он у нас влюбился! Да, Кирюша? – поведала Полина, помогая сыну раздеться.

– Ага, влюбился, – подтвердил Ваня. – Всю дорогу, пока из садика шли, он нам про свою ненаглядную Таню рассказывал.

– Она хорошая! Мы с ней книжки вместе смотрим и читаем. И она планшетник мне свой даёт поиграть, – аргументировал свой выбор Кирилл. – Когда мы вырастим, я на ней женюсь.

– А жениху сладкое есть можно? – Федотовна склонилась над внуком.

Кирилл некоторое время обдумывал вопрос бабушки. Затем утвердительно кивнул:

– Можно. Я же ещё не сейчас женюсь.

– Правильно, Кирилл! Жениху надо сначала силу мужскую набрать! – поддержал сына Пётр.

Надя, стоя возле обеденного стола, с восторгом смотрела на семейную сцену.

– Ну, всё, пойдёмте, пойдёмте, – заторопила Федотовна замешкавшихся в прихожей гостей.

Гости дружно уселись за стол. Дети сразу ухватились за сладкие шаньги. Пока Федотовна доставала чугунок из русской печи, чтобы сразу подать горячее, Петя наполнил рюмки. Полина поспешила ей на помощь.

Когда все оказались за столом, Петя поднял вверх руку с рюмкой водки и провозгласил:

– Мама, мы все, от чистого сердца, поздравляем тебя с днём рождения и желаем крепкого здоровья! Дай Бог нам всем, как ты, не знать болезней и так выглядеть, как ты в свои девяносто два года!

– Ты чё несёшь?! – одёрнула мужа Полина.

– Ничего я не несу. Всё правильно сказал, – беззлобно огрызнулся Петя.

– Нет, за пожелания, конечно спасибо, – произнесла Федотовна.  – А так, Полина права. Сплюнь и постучи по дереву, чтоб не сглазить!

– Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! – Пётр отвернулся к окну и постучал по подоконнику.

– Чего ты по подоконнику стучишь? Оставь его в покое. Лучше по лбу себе постучи – больше толку будет, – сделала Федотовна сыну шутливое замечание. Петя послушно три раза постучал костяшками пальцев себе по лбу.

– Ну, дорогие мои, давайте по чарочке. – Федотовна взяла наполненную рюмочку в руку. – За здоровье и благополучие. Всех нас.

Зазвенели рюмки.

– Петя, ты надолго домой приехал? Скоро в лес? – спросила сына Федотовна.

Петя, жуя картошку со свининой, замотал головой.

– Нет. Сейчас до лета буду дома ночевать, – прожевав, ответил сын. – Я с «пасеки» весь кругляк к временному складу у дороги вывез. Сейчас буду перевозить на пилораму.

В самый разгар застолья Федотовна с душевным умилением посмотрела на Петю, Полину и Надю, что-то увлечённо обсуждающих. На внуков, играющих в светлице. Перевела взгляд на окно, за которым густели синие вечерние сумерки.

«Вот так, Ванечка, мы и живём, – мысленно обратилась она к мужу. – По простому, но счастливо. Все живы-здоровы. Только, вот Настя с Верой всё гоняются за женским счастьем. Глупенькие. Разве может быть счастье женским? Или мужским? Не может в семье кто-то один быть персонально счастлив, а все остальные – нет. Счастье – оно одно на всех, на всю семью. Спасибо тебе, любимый мой, что одарил меня таким богатством. Знаю, ждёшь меня там, тоскуешь. И я тоскую. Но ты уж подожди ещё, Ванечка. Поживу я чуток. Лет до ста. А, там, глядишь, свидимся».

В темноте маленькой спаленки продолжали мерно, отсчитывая ровные шажки каждой секунды существования Вселенной секундной стрелкой, тикать часы.