Атланты

- Папа, а небо из чего сделано? - спрашивала Тина, оскальзываясь на островках ноздреватого мартовского снега и задирая голову к мокрым верхушкам тополей. Небо плыло над ними такое же мокрое и талое, прозрачное, как отмытое до скрипа окно.
- Из воздуха и света.
- Как это? - девочка недоверчиво хмурила тонкие золотые брови, похожие на сухие былинки. - Воздух, чтобы дышать, а свет — чтобы было светло. Правда? Из них ничего нельзя сделать. А, знаю! Оно стеклянное!
Отец улыбался и кивал. Он крепко держал дочь за руку, за пушистую варежку, и вел, аккуратно направляя, по узкой протаявшей тропинке. 
Семья жила у леса, на окраине городка. Дорожку, подходящую к дому, никто не чистил, поэтому зимой она делалась плотной, белой и скользкой, а в оттепель чернела и раскисала,  как сама весна. 
- Папа, а почему оно не падает? - не унималась Тина. - Вот так просто висит — и все? Ни на чем? А если упадет, оно разобьется?
Малышка так увлеклась небом, что не смотрела под ноги и наступала в лужи. Грязные капли усеяли не только новые сапожки, но и колготки, и курточку, и подол торчащей из-под нее плиссированной юбки, и длинное черное пальто отца. Но тот как будто не замечал испачканной одежды. 
- Еще как разобьется, - улыбался он своим мыслям, и взгляд его тянулся туда, где сквозь заплаканные кусты голубела нежная полоска горизонта, - на тысячу осколков. Нет, не просто висит. Его держат на плечах атланты. Вам в садике не рассказывали легенду про древнегреческого титана? Только на самом деле он не один. Их — много.
- Много, - повторила Тина. - Вот столько? - и растопырила пальцы в свободной варежке — коротенькие и озябшие — поднесла к лицу. Получилось пять, но больше она все равно не смогла бы сосчитать. - Пап, а кто они, атланты?
- Обычные люди, как мы с тобой. Просто работа у них такая — поддерживать небосвод. И днеми ночью, пока стоит мир. Люди, не лучше и не хуже других, но на спинах у них — такая тяжесть, что вынести собственную жизнь не хватает сил. Поэтому и судьбы их чаще всего не складываются...
Задумчиво морща нос, маленький и не по-детски точеный, в карамельной присыпке веснушек, Тина вглядывалась в лицо отца. Постичь метафизический смысл его слов она пока не могла, но глубокую борозду уже чертили они в ее пятилетнем сердце. Словно краешек стеклянного купола, острый и гладкий, как подтекшая сосулька, вонзился в ее детское плечо. От сверкающей голубой пустоты перед глазами захватило дух. 
- Они, пап, наверное, очень высокие? - тихо спросила девочка. - Выше деревьев? Выше, чем наша труба?
- Да нет. Тут не рост важен, а внутренняя крепость. Но и той хватает не всегда. Поэтому беречь их надо, не требовать слишком многого. Помогать. Если атлант погибнет, а другой, на смену ему, еще не родился — тогда беда. Рухнет небо на землю... Да ты, дочь, никак ноги промочила? - спохватился он. - Испачкалась вся. Вот мама нам дома задаст перцу! Эх, ты, утенок!
Хоть и не поняла тогда Тина, о чем вздыхает отец, но поверила ему — безоговорочно, без «но» и «если», как веришь только самому любимому на свете человеку. С тех пор в каждом неудачнике, аутсайдере, изгое чудился ей героический атлант. В жалком мальчишке, который прятался от воспитателей под стол и сидел там, размазывая слезы. Ребята дразнили его «плаксой». И в другом, над которым смеялись из-за лопоухих ушей и потому, что у него старая мама. В грязной и почти всегда нетрезвой тетке, продававшей на парковке у магазина никому не нужные газеты. В безработном папе своей подружки. В слепой соседке. В девочке-дауне, которая ходила в детский садик «для глупых». 
И Тина помогала. Как умела, пыталась облегчить нелегкую ношу. Поливала соседский газон из пластмассовой леечки, дауна угощала конфетами, успокаивала плаксу, залезая к нему под стол с игрушками, и как-то раз даже упросила маму купить газету у вечно пьяной продавщицы. 
А с лопоухим мальчиком она подружилась. Его, кстати, звали Петером.
 
- Папа, а животные бывают атлантами? - спрашивала восьмилетняя Тина, бережно раскутывая завернутого в шарф котенка.
- Нет, - отвечал отец, сутулясь в кресле и кашляя. Он заболел в тот год — и сперва казалось, что несерьезно. - Это жребий человеческий. 
Малыш дрожал на холодном кафеле, приволакивал задние лапы, и не ясно было, то ли небосклон так придавил слабую спинку, то ли чей-то жестокий каблук.
- А впрочем, кто может сказать наверняка? Давай-ка, дочь, поищем для него дом.
- А нельзя оставить его у нас?
- Нет, ты же знаешь, утенок, у мамы — аллергия на шерсть.
Тина кусала губы, глядя на искалеченного зверька. В уголках глаз удерживала едкие слезинки. 
- У мамы аллергия — на все! На еду, на пыль, на музыку, на мои книги!
Отец грустно качал головой, улыбался, обхватив плечи ладонями. Его знобило.

Котенка взял Петер. В его двухкомнатную квартиру разрешалось приносить что угодно и кого угодно. В ней можно было кидать подушки на пол — и сидеть на них, скрестив ноги и поставив перед собой тарелку с бутербродами, завалить дисками кровать и стол, врубить музыкальный центр на полную катушку. Позволялось ходить на ушах, тянуть хромого кота за хвост, запустить на кухню ужа, а потом шваброй выковыривать его из-под буфета. Есть поммес фри ложкой и прямо из банки запивать его «ред буллем». Тина любила ходить к Петеру в гости. В школе дети еще больше сдружились. Вначале девочка, бойкая и крупная, опекала своего робкого приятеля, но не прошло и двух лет, как роли поменялись. 
Линия тонкая, как паутинка, пролегла между Тиной и остальным классом. Короткий, едва различимый штришок. Когда умер ее отец — слабохарактерный семьянин, тихий подкаблучник, так и не сумевший найти себя в чужой стране эмигрант — небесный свод надкололся, чуть-чуть, у самого горизонта, как надкалывается усталое зеркало. Трещинку эту не замечал никто, кроме Тины, не сознавал опасности, а если бы кто и разглядел косую — синюю на голубом — полоску, принял бы ее за обман зрения, оптическую иллюзию, банальный атмосферный мираж. Только Петер — нет, не видел, но вел себя так, как будто и его мир этой трещиной поделился надвое. 
Доброту легко принять за любовь. Двое аутсайдеров не выбирали быть вместе — жизнь прибила их одного к другому, словно обломки двух потерпевших крушение кораблей. Сирота и лопоухий подошли друг другу, как левая перчатка к правой руке. Похожие в чем-то — вот только Петер, в отличие от подруги, не верил ни в судьбу, ни в атлантов, ни в близкий конец света. Ни в Бога, ни в черта. Ни во что не верил человек, кроме любви своей старенькой мамы, Тининой дружбы и пластической хирургии, подарившей ему, спустя столько несчастливых лет, новые уши. С этого момента, мальчик-изгой, мальчик-гоблин, затюканный и пугливый, превратился в мужчину-победителя. Да и не был он никогда атлантом...
«Такие люди достойны презрения», - говорил Петер о старой, вконец опустившейся женщине, которая торговала на парковке газетами.
«Человеколюбие — это прекрасно, - вразумлял он мягкотелую Тину, - но всем не помочь. Пойми, наконец, в этом мире каждый сам за себя». 
А хромого кота, страдавшего раком желудка, он без лишних сантиментов отнес в ветеринарную клинику — усыпить. 

Стояли предрождественские холода. За пару декабрьских дней на стеклянное небо намерзла толстенная корка льда — морозные узоры, в которых причудливо и дико преломлялись звезды. А за сутки до святой ночи сгустилась в воздухе белая, влажная муть, набухли редкие тучи, и лежали сугробами, и мела по льду поземка, приглушая звездные огни. 
Тина и Петер возвращались домой из гостей. Опираясь на руку мужа, она скользила в узких меховых сапожках, словно на коньках, взмахивая руками и припадая щекой к его колючему воротнику. Раскатанная подошва — не для такой погоды. Надо было надеть другие сапоги, а еще лучше — доехать на машине. Но Петер боялся водить по снежной дороге.
«У атлантов сейчас, наверное, кости трещат, - думала Тина, представляя, как они, бедные, гнутся под тяжестью наледи, сугробов, и плоских — поросших бахромой сосулек — зимних облаков. — Не хотела бы я оказаться на их месте». 
Они прошли под автомостом и, желая срезать угол, свернули к супермаркету «Алди». На пустой автостоянке, вдоль рядов припаркованных под навесами тележек, гулял ветер, вздымая блескучую пыль. Светил одинокий фонарь. 
- Вот черт, - вполголоса ругнулся Петер. - Только порадовались белому рождеству, как ветер изменился. Чувствуешь, теплеет?
Тина мотнула головой.
- Не чувствую. Продрогла, как цуцик. Какая оттепель?
- Да точно, говорю тебе, развезет.
То ли почудилось ей, то ли ветер донес еле слышный стон. Тина обернулась и тихо ахнула. У закрытых дверей магазина шевелилась как будто куча тряпья. Черная, рябая от снега спина. Точно побеленный инеем затылок. Старая знакомая. Рядом темнел на ярко-белом фоне сероватый квадрат — стопка вмерзших в лед газет...
- О, Господи, она теперь уже на улице ночует! В мороз!
- Докатилась, - равнодушно хмыкнул Петер.
- Наверное, муж из дома выгнал. Ведь есть же у нее какой-нибудь муж и какой-нибудь дом?
- Не факт. У таких, как правило, ничего нет и никого. Да пошли, какое нам дело?
- Погоди, - Тина выпустила его локоть, шагнула неуверенно, - помочь надо. Замерзнет человек.
Супруг резко, зло дернул ее за руку.
- Хочешь поиграть в Святого Мартина? Ты бы лучше маме помогла, у нее ноги больные. О чужих заботишься, а про своих забываешь. Пошли уже, наконец, добрая самаритянка.
- Хоть в полицию позвонить, - Тина пухлой варежкой нащупывала в кармане телефон. - Дай мобильник? Я свой, кажется, у Хоффманов забыла.
- Чтобы они тебе потом счет прислали за вызов? Думаешь, у них без твоих бездомных работы не хватает? Растяпа. Пятый раз телефон теряешь. Да не будет с ней ничего, не бойся, - сказал он примирительно. - Эти дети города к морозам привычны, уж поверь.
Что ж. Тина знала, что в таких вопросах Петеру можно доверять. Он работал в социальной службе. 
В тепле, за поздним ужином, неприятный эпизод забылся. Только маленькая червоточинка осталась — совсем крохотная, словно запятая, поставленная не в том месте. Ерунда, а мешала. До трех часов ночи не давала уснуть. Но стоило Тине задремать, как навалился кошмар. Синяя полоса у горизонта потемнела, открылась, как вспоротый шов, зигзагом протянулась к зениту. Хрустальный звон стекла, и вот, лавина осколков хлынула на мерзлый асфальт, словно лед с крыш. Испуганные, полуголые, выскакивали из домов люди.
Она вскочила, задыхаясь спросонья, и, стараясь не разбудить спящего мужа, принялась одеваться. В полутемной прихожей долго искала «нескользкие» сапоги. 
Оранжево-синий логотип супермаркета. Безлюдная парковка. Тина приподняла голову несчастной, заглянула в лицо — изжелта-бледное в неверном ночном свете. Тело как будто мертвое — но пульс прощупывается. Ниточкой бьется на запястье жизнь. Стучит, замирая, кровь. 
«Ну, продержись еще немного, - прошептала Тина, зная, что женщина ее не слышит. - Сейчас я кого-нибудь позову...». Пока она вспоминала о забытом мобильнике, пока кляла свою рассеянность — деревенело запястье, уходил из руки стук и едва различимое, сиплое дыхание сменялось равнодушной белесой тишиной. 
К ее ногам плюхнулась сосулька — и разлетелась на тонкие осколки. И тут же — еще одна. «А ветер, и правда, теплый, - успела подумать Тина. - Все тает». Громоподобный треск оглушил ее. Молнией взметнулась черная беззвездная трещина — от горизонта к зениту.
И рухнуло небо на землю...