Ее воскресенье

Ее сердце всегда было колодцем. Холодным и бездонным. Мучительно бездонным. Само присутствие в груди ледяного дыхания этой бездны уже вызывало головокружение. Каковы же были моменты, когда внутренний взор, хотя бы и случайно, но спускался по каменным кольцам разума вниз. А такие мгновенья случались. Просыпаясь утром, пытаясь оторвать от себя последние нити уже забытого сновидения, иногда руки ее сознания соскальзывали с кромки реальности туда, и тогда будто волной воды окатывало ее внутренность, и она спешила вон (из постели, из души, из самоизучения), чтобы упрятать сердцебурение поглубже в дневных хлопотах. Или задумавшись над чем-нибудь, стоя с перепачканным мукой передником или с плойкой в волосах, мысли, будто водоворотом, опять затягивало в проклятый омут, где из тайной глубины вселенского склепа по скользким краям наружу упорно и свирепо карабкалось…

Но она отгоняла от себя любые страхи. Ей не хотелось становиться параноиком, бояться собственной тени

собственного я

и портить себе тем самым жизнь. Однако жизнь сама нередко подкидывала немало поводов для самообличения, угрызений совести и замыкания в себе. В очередной раз, едва уклонившись от лязгнувших над самым ее сердцем клыков судьбы, она потеряла равновесие и, поскользнувшись на склоне сомнений, кубарем покатилась в отчаянье.

            Изодравшись и перепачкавшись в крови лопнувших нервов, рыдая от тупой боли и вновь вскрытых шрамов унижения, она из последних сил уцепилась за колючую поверхность рассудка и попыталась встать. Подняться ей не удалось, но она, упершись руками, смогла привстать на коленях. Всхлипывая, она раздвинула пальцами мокрые волосы с глаз, и слезы брызнули сильнее. То, чего она столько лет избегала, о присутствии в своей жизни чего она не желала признаваться даже себе, - огромные замшелые врата в преисподний мир оказались прямо перед нею.

            И она рыдала уже не от боли. Она рыдала от безнадежности. От неизбежности своей участи, ибо как бы она ни старалась, но интерес к ней проявляла во всей ее жизни, из всех друзей, знакомых, родных, коллег, соседей и окружающих, только эта жгучая ледяная пещера страха. Видимо, лишь там она и найдет предназначенное для нее проведением место. Только там она окажется полезной. Для чего-то годной. Для кого-то нужной. И она, вытирая лицо волосами, делает решительный шаг в бездну.

            В низу была только тьма. Сама мысль о свете могла показаться кощунственной. Еще здесь была боль. Но не как чувство, а как след, как память, как воспоминание. Воспоминание о страданиях, о стиснутых зубах, о позабытых законах нравственности. Везде, на валунных стенах, на камнях, на пожухлых травах была кровь. Кровь поверженной, сожженной, поруганной, оскверненной и забытой совести. Это была камера пытки над моралью, надменных извращений интеллекта, камера полная грязи, презрения, насмешек и гордости. Ее гордости.

            Она шла, в омерзительном ужасе прижав ладонь ко рту, взирая на всё это огромными, полными желания оказаться в другом месте глазами и шептала про себя: «Не верю, не верю, не верю…» Выбирая куда ступить, она то и дело отшатывалась то от одной, то от другой гнусной сцены, и ей не верилось, что всё здесь совершенное принадлежит одной лишь ей.

            Да, правда – жестокая штука, но как часто мы не даем в своей жизни власти. Она, как и все, отворачивалась от собственного пренебрежения чужой свободой, не глядя, наносила раны и изумлялась, когда получала ненависть в ответ. И так рождался ее личный парк вырождения, праздник масок всех святых на лице всего одной грешницы. Это была ее потайная шкатулка, ее пушистый плесенью дневник невинных злодеяний, и наконец-то она удостоилась чести взглянуть прямо в темноту зрачков ее собственного отражения.

            Ее путь открытий и внутреннего озарения привел прямо к холму. Там, погруженный в ночь, стоял он, блестя каменной лысиной из шевелюры кустов. Этот холм отпугивал ее, обдавал густым ознобом до дрожи, но она все-таки не могла противиться его притяжению. Путаясь в ветвях и царапаясь, она набрела на стежку и зашагала вверх. Вдруг она споткнулась и упала на колено, больно поранив его. Поднявшись, она увидела под ногами у себя молоток. Боек его был в липких брызгах и вызывал отвращение.  Она отбросила его, вытирая руки о подол, зашагала дальше и, повернувшись, чуть не врезалась в деревянный столб. Обойдя его, она поняла, что сцен надругательств по дороге она больше не найдет. Потому что это был не столб. Это на кресте, получив завершение своим мучениям, висела высушенная до скелета ее собственная совесть.

            Она вновь прижала руку к губам и заплакала. Этот крест был не один. В отдалении она явственно различила прибитую по рукам и ногам человечность, но между нею и совестью стоял еще один крест. О, как бы она желала не подходить к нему, не смотреть в лицо висящему, но, разумеется, не могла. Сотрясаясь всхлипываниями, она медленно подошла к подножию и взглянула. Темные пятна под табличкой с тремя надписями, одинокие гвозди с клочками плоти под шляпками, развевающиеся на ветру прилипшие ко кресту нитки. Крест был пуст.

            «О, Господи, - заголосила она, - это я, я висела здесь! Распяла саму себя!»

            Причитая и всхлипывая, она кинулась прочь от места собственной казни. Закрыв руками лицо, она не разбирала дороги. Цепляясь подолом за колючие стебли, и уже чуть ли не в падении, она бежала вниз по склону, пока травянистая скала под ногами не кончилась. Повсюду теперь приставала к подошвам липкая глина.

            «Земля горшечника, - поняла она, отняв ладони от мокрых глаз и в прострации оглядевшись. Глинистая пустошь была вся в трещинах, ямах и вздутиях, и в одном из бугров она различила явно выкопанное человеком отверстие. Подойдя ближе, она смогла разглядеть старый и осыпающийся округлый край пещеры. Поскользнувшись у самой его кромки, она упала на вытянутые руки, нависнув головой над зевом могилы.

            Встряхнув волосами, приглядываясь к темноте, она смогла различить смутно белеющее в самой глубине тело. В таком же платье, как у нее. Внизу лежала девушка в таком же, как она, перепачканном, израненном и растрепанном виде. Да. Она смотрела на саму себя, холодную и недвижную.

            И тут земля под ее руками вздрогнула. И сразу же долетел до слуха глухой гул короткого землетрясения. Она оглянулась. За первым толчком последовал следующий, но уже сильнее, так что одна рука ее сорвалась, и она больно ударилась грудью о край могилы. Голова ее еще больше погрузилась во тьму ямины, и она увидела, как подземный удар тронул дрожью и распростертое в глубине тело. От землетрясения рука, лежавшая на шее у ее тела, упала на землю. В следующий подземный толчок она там внизу вздрогнула и подняла голову. Она смотрела на себя, не отрываясь, и не могла поверить глазам – живая!

Она ожила! А эти удары? Что-то они ей напоминали. Тяжелые, надсадные сотрясания из глуби самой ее сути… Сердце! Это билось ее еще живое сердце, живительные силы которого достигали даже в эти немыслимые дали ее рассудка!

Еще не раскрывая глаз, она почувствовала, будто чьи-то руки осторожно приподняли ее подбородок, так что она смогла полной грудью вдохнуть затхлый воздух могилы. Под ее смеженными веками зарябило, словно рядом находился источник ярчайшего света, и его лучи даже мягко проникали под ресницы. Но, когда она раскрыла глаза, то увидела лишь тьму, которая только и могла наполнять могилу. Но она жива! Она оттолкнулась на руках и встала, посмотрев на выход из подземной темницы. Выход был высоко, но достать до него по пологому склону труда не составляло, он четким овалом отпечатывался на мрачном фоне земляных стен. И также четко на фиолетовом фоне тумана вырисовывался ее же силуэт. Она стояла и смотрела на саму себя, хмуро вглядывавшуюся в свое лицо сверху.

Тут в овале выхода с противоположной стороны от ее головы появилось легкое свечение. Глаза ее расширились, сердце застучало быстрее, она поняла, что перед своим пробуждением она не ошиблась в своих чувствах. И если она действительно хотела в этом убедиться, то именно сейчас у нее был такой шанс.

Но та вверху, видимо, ничего не замечала. Она сосредоточенно смотрела на метаморфозы, происходившие со своим только что безжизненным телом, валявшимся на дне могилы в кучах земли с осыпавшихся стен.

- Эй, ты видишь, - крикнула она себе, указывая рукой, и стала поспешно карабкаться наверх.

Она оторвала взгляд от себя и посмотрела в указанную сторону. И обмерла. Там вдалеке был виден удалявшийся от них силуэт Его. Сияние исходило от Него. Он Сам был Светом! Тут и она, наконец, выбралась из ямы, тяжело дыша, и когда ее голова оказалась вровень со своею, она посмотрела на себя нетерпеливо с вопросом:

- Ну что, ты видишь?

Она посмотрела в сторону своего завороженного взгляда и тоже замерла. Сияющая подобно молнии фигура в отдалении остановилась, посмотрела на них, улыбнулась и продолжила удаляться. Но теперь Он уже поднимался ввысь, ступая прямо по клубам тумана и озаряя сумрак вокруг ослепительнейшим свечением.

Слезы брызнули у нее из глаз, несмотря на то, что она улыбалась от счастья. Она выскочила из ямы с запрокинутым к Нему, залитым слезами и при этом смеющимся лицом, посмотрела на себя, рыдающую и ликующую, и молча кинулась к себе в объятья. Ощущая жизнь и переполнявшую грудную клетку любовь, они закружились, обнявшись, вытирая лица и не переставая глядеть ввысь. Глядеть, смеясь, и торжествуя, утешаться надеждою и наслаждаясь свершившимся чудом. Она наконец-то обрела себя. Она наконец-то обрела Его.

Она оторвала лицо от мокрых ладоней и, улыбаясь, оглядела комнату. Всё было по-прежнему, только внутри всё было по-другому. Навсегда. Она это чувствовала. Сложив руки на коленях, она засмеялась еще раз, и глубоко вздохнула. Вздохнула от счастья. Вздохнула, как не боящаяся вздохнуть, не боящаяся жить, не волнующаяся за свою жизнь, ведь теперь ее жизнь ей больше не принадлежала. Она была всецело отдана Тому, Кто сохранил ее, Кто возродил ее из тьмы в чудный Свой свет.

- Да, - призналась она вслух пустой комнате, - я наконец-то обрела Его. Потому что Он обрел меня.

Она решительно встала и направилась делать те самые обыкновенные вещи, которые всегда делают воскресшие из мертвых, – благодарить воскресившего ее.