Сурок

Парк был почти не затронут войной. Здесь не разрывались снаряды, красивые плиточные дорожки не коверкали гусеницы или лопаты, деревья не жгло пламя, что охватило весь остальной мир. Он лишь покрылся пеплом города и одичал. Если бы не наступившая осень и пришедший вместе с ней пронизывающий холодный ветер, то парк утопал бы в зелёных зарослях. Сейчас же лишь торчали бесчисленные корявые ветки и остатки листвы и травы смешались с влажной землёй.

А вот в Башне произошёл какой-то надлом. Она высилась в центре большой площади, под её ногами-опорами проходили восхитительные выставки и весёлые ярмарки. Кроме последних трёх лет. За это время металл, оставленный без присмотра, изгрызла ржавчина, и расшатали взрывы и вибрации войны. Башня, стала опадать, как осеннее дерево. С вершины всё чаще отрывались заклепки, а иногда и целые балки. Они с пронзительным лязгом летели вниз, ударяясь о само тело Башни и падали на площадь, выбивая искры или пробивая разноцветную мозаику.

Горожане обходили это место стороной не только из-за опасности, но и чувства, что они слишком изменились для того чтобы любоваться сооружением старого теперь чужого мира. К тому же её совершенство не сломанной сущности было утрачено, так что неудивительно, что её навещали лишь двое. Старый смотритель парка сооружал что-то вроде баррикады вокруг Башни. Материалом служили её части и глыбы разрушенных домов.

Я стоял, пряча своё лицо за воротником пальто и смотрел, как на идеальном ровном пространстве вырастает отталкивающий изломанный хребет. Старик, как Сизиф, с которого сняли наказание, обратив гору в гладкую равнину, катил округлый булыжник. Я попытался ему помочь, но он мотнул головой. Пожалел мою раненую ногу. Она заживала неохотно.

Осталось лишь бросить прощальный взгляд на Башню. Она стояла и восхищала той высотой, на которую посягала, но в неё закрался изъян, потихоньку опустошающий её основы, и…кто знает, долго ли она ещё простоит? Я выбрал узкую аллею и стал выбираться из парка по галереи костлявых древесных пальцев и их отражений в тонких лужицах. Ноги несли меня в сторону, где в первый день обстрела рухнул дом с жёлтым подъездом, пёстрой геранью на каждом подоконнике и той, ради которой, я жил. А спустя два года при освобождении города, я сражался в большей степени не за родину или соплеменников, а за эти руины, в серости которых не угадывались ни желтизна, ни цветы, ни любовь.

К счастью или нет, я не добрался до них в тот день. На улице окаймляющий парк сироты устроили представление. Самый старший из них крутил шарманку, младшие мальчишки играли на губных гармониках, а одна из девочек иногда подносила к губам флейту, и тогда остальные замолкали, и этот вечер приобретал удивительное звучание.

Под  детьми лежал лист изорванного картона, на котором танцевали их сурки. Некоторые сурки были выряжены в одежду из различных неумело сшитых кусков материи. Они кружились и покачивались на задних лапах, один особенно упитанный, правда, больше топтался, чем танцевал, но, безусловно, старался. В центре парочка сурков одетых, как леди и джентльмен, медленно вальсировали, положив передние лапки на плечи друг другу.

Вокруг собралась значительная толпа и всё больше прохожих останавливались хотя бы на минуту. Они кидали в шапку монеты или делились едой, стараясь не отвлечь музыкантов. Я был удивлён, что в этом городе осталось столько людей.

Выступление сирот и сурков затянулось бы далеко за полночь, если бы не внезапный первый снег. Он набросился на зрителей, забивался в инструменты, серебрил шкурки сурков и выстилал под их лапами холодный ковёр. Движения зверьков замедлялись, протягивались детские руки, ласково забирающих своих товарищей по странствиям, впадающих в сонное оцепенение, и дети стали по одному исчезать в тёмных улицах. Все начали расходиться. Лишь один сурок остался и все танцевал и танцевал в кружащихся колючих снежинках.

- Он мой. Он особенный,- улыбнулся мне паренёк с шарманкой.

Я не смог ответить, устал от боли в ноге и просто развернулся, стал пробираться к своему прибежищу у госпиталя. В вдогонку мне беспрестанно неслись звуки шарманки.

Я шёл и думал, что мой особенный танцующий сурок уже мертва, и я помню  всю прелесть её танца.