Забывать это нельзя!

 Меня нередко спрашивают о блокаде. Трудно, а может быть и невозможно о ней рассказать. Блокада – это голод, холод, темнота, обстрелы, дистрофики и трупы. Как писал Д. С. Лихачев, в голод люди показали себя, обнажились, освободились от всяческой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие – злодеи, мерзавцы, убийцы, людоеды. Середины не было. На каждом шагу – подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность. Читайте Д. С. Лихачева, Веру Инбер, Даниила Гранина. На мой взгляд, лучше всего написал Лихачев, хотя и у него есть неточности - он рано уехал в эвакуацию. Написано о блокаде много – стихи Ольги Бергольц, Э. Асадова, А. Ахматовой, поэма В. Инбер «Пулковский меридиан», книга А.Б. Чаковского «Блокада», очень правдивый фрагмент «Тамара» из повести Виктора Конецкого «Кто смотрит на облака».

Началом блокады считается 8 сентября 1941 г, когда немцы захватили Шлиссельбург, охватив Ленинград кольцом.

Кое-что вы поймете из моего детского дневника (он находится в музее), но это еще только начальная стадия блокады, все страшное было впереди. А теперь – подробнее:

Голод

В начале войны (июль и часть августа 41 года) перебои с продуктами чувствовались мало. Продавался свежий и очень вкусный хлеб, были в необходимом количестве и остальные продукты. Некоторые предусмотрительно запасались хлебом – сушили сухари. Практически, это не помогло – уже в ноябре все свои запасы сухарей съели. Но мы и этого не делали. Карточки на продовольственные товары были введены, по-моему, в июле 1941 г. Начиная с 2 сентября, нормы отпуск хлеба на месяц начали уменьшаться. и дошли 20 ноября до уровня: рабочие - 250 г, иждивенцы и дети до 12 лет - 125 г.  

 Выдаваемый по карточкам хлеб только наполовину состоял из ржаной муки. Остальной состав - овёс, ячмень, соевая мука, солод. В ноябре стали добавлять в него жмыхи и отруби. Хорошо помню вкус этого хлеба. Какое-то время он был очень сухой, светлый, крошащийся, а какое-то - тяжелый, сырой, темно-коричневый. Наверное, это зависело от вводимых добавок. Отпускали по карточкам и другие продукты (об этом есть в моем дневнике),  но мало и нерегулярно. Так что главным был хлеб – он определял все.

  С декабря 1941 г. у меня уже была дистрофия и постоянное ощущение голода, а потом весной и летом 1942 г. очень серьезная цинга (кровоточили десны, шатались зубы, мучительно болели ноги), но я не умирал – спасала мамина донорская кровь.

Настоящим дистрофиком в силу своего возраста я не выглядел 

В начале блокады в результате налётов немецкой авиации 8 и 10.9.1941 на Бадаевских складах сгорело около 40 помещений, в которых находилось 3 тысячи тонн муки и 2,5 тысяч тонн сахара (по действовавшим нормам — запасы на 1—3 дня). После начала голода многие ездили туда и собирали «сладкую землю» (пропитанную сгоревшим сахаром). Мы там не были.

 Ели «дуранду» - спрессованные выжимки подсолнечных семечек. Это была плотная масса в виде плитки, состоящая из отходов после отжатия масла из подсолнухов и льна, употреблявшаяся для корма скота. Мы ее размельчали и делали лепешки. Довольно противно на вкус, но от голода помогало. Осенью 1942 г. в школьных столовых детей кормили биточками из шротов (отходов после выжимки сои) и соевым молоком.

Из столярного клея варили студень - запах был отвратительный. Чтобы его как-то отбить, перед едой добавляли лавровый лист и перец (у кого было). Столярного клея дома было мало, но его можно было выменять на вещи на барахолках.

Еще большим успехом пользовалась «хряпа». Это засоленные внешние зеленые листья кочанной капусты. Летом 1942 г. для спасения ленинградцев все газоны и пустыри отдали под огороды. Сажали там обычно капусту и турнепс (кормовую репу). Капуста завивалась плохо и шла в лист, который шинковали и квасили – получалась «хряпа». Помню как наша голодная пожилая учительница (летом 1942-го ненадолго возобновились занятия в школе), все время запускала руку в свой стол и клала в рот кусочек хряпы. Видно, не могла удержаться. Ребята злились – самим хотелось есть. А турнепс мы воровали – городские огороды практически не охранялись. Ничего хорошего в турнепсе нет, но голод он утолял.

Голубей, кошек и собак съели. В начале блокады я пытался поймать голубя на карнизе с помощью петли – не получилось. В нашем доме умерла семья моего одноклассника Жени Зайцева - они нашли мертвую кошку и съели.

Варили суп из дрожжей (их можно было выменять на барахолке). Не сытно, но пустой желудок чем-то заполнялся. Вообще, все время хотелось чем-то заполнить желудок. Из-за этого многие все время пили пустой кипяток. У дистрофиков было два типа лиц – либо черные худые с выступающими скулами, либо опухшие. Мама следила, чтобы я не злоупотреблял кипятком, но удержаться было трудно. К тому же он как-то согревал.

Хлеб на барахолке стоил 600, а в самое тяжелое время до 900 рублей за 1 кг. Никто, конечно, килограмм не продавал, просто это был такой эквивалент, как в наши дни доллар или евро. В лучшем случае можно было с трудом купить 100 г. Можно выменять на какую-либо ценную вещь или золотую царскую монету («пяти- или десятирублевик»). Таким обменом занимались продавщицы и официантки, т.е. те, кто имел доступ к продуктам. Лихачев: «На каждом шагу – подлость и благородство, самопожертвование и крайний эгоизм, воровство и честность».

Любимая тема современных журналистов – каннибализм в блокадном Ленинграде. Да, он был, хотя и не до такой степени, какой представляют любители «горяченького».  Я сам видел на улице трупы с отрезанными частями. Мама никогда не брала на барахолке кусочки мяса – это могла быть человечина. В нашем дворе за это расстреляли женщину. Я ее помню.

Очень распространенными были такие явления: голодный подросток в очереди за хлебом вырывал из рук у покупательницы продовольственную карточку, запихивал ее в рот, сжимал зубы и падал на пол, закрыв голову руками. Разъяренная толпа начинала его избивать ногами (утрата карточки – смерть!), но это было бесполезно. Единственный способ – поднести ко рту мальчишки маленький кусочек хлеба (довесок). Он сразу разжимал зубы. Такую сцену описал в одном рассказе Виктор Конецкий ("старый блокадник" - как он значительно позже подписал свою фотографию моей маме). А Виктор был очень наблюдателен и правдив!   

Холод

Зима 41-42 года выдалась на редкость ранней и суровой.

В доме, где мы жили в блокаду (пр. Максима Горького, 53 – теперь Кронверкский пр., 53), парового отопления не было. Стояли т.н. круглые печки. Мама купила (выменяла за хлеб, по-моему, 300-500 г) «буржуйку», трубу которой вывели в дымоход печки. Она представляла собой параллелепипед на ножках с дверцей, выполненный из миллиметрового железа. В нижней части была металлическая решётка, на которой располагались дрова. Под ней металлический противень для угля. Верхняя стенка печи использовалась для приготовления пищи. Никаких конфорок не было, и пища готовилась на раскалённой докрасна верхней плоскости "буржуйки". Многие выводили трубы в форточки, заделав их фанерой или жестью с круглым отверстием под трубу. Обязанность топить была за мной. Топил я нашей дорогой (о ее происхождении - см. "Петербургское наследие пермского миллионера") мебелью, которую сам и разделывал под дрова для буржуйки. Труднее было топить книгами – приходилось вырывать страницу и мять ее. Иначе мелованная бумага дорогих старинных книг гореть не хотела. Но все равно оставался тяжелый пепел, который засорял буржуйку. Отапливалась, конечно, только одна комната нашей 4-комнатной коммунальной квартиры (соседи эвакуировались, вторая наша комната пустовала). Стены коридора и пустых комнат были «мохнатыми» от толстого слоя инея. Также выглядели и стены на лестницах.

Холод приводил к тому, что люди не раздевались, да и вымыться и стирать было невозможно. Повсеместно заводились вши, чаще бельевые, но и головные тоже. Последних я избежал, но бельевые нередко донимали.

Было очень холодно и в школе.

В январе повсеместно вышли из строя водопровод и канализация. Мы перестали спускаться в бомбоубежище, т.к. там стояла жуткая вонь. К проруби на Неве за водой мне ходить не приходилось – в соседнем дворе работала колонка, где я мог, постояв в очереди набрать жбан воды. Мама брала два ведра. Из-за отсутствия канализации жители выливали ведра с нечистотами прямо из окон. К весне образовались ледяные горы высотой почти до второго этажа. Люди приспосабливались, как могли – жидкие нечистоты выносились в ведре во двор, а кал заворачивали в бумагу и выносили туда же. Об этом и академик Лихачев пишет, а я по собственному опыту знаю.

Не убирались не только дворы, но и улицы. На Большом проспекте Петроградской стороны слой льда был значительно выше моего роста (а я был довольно длинным). К весне 42 года возникла угроза эпидемии, и власти города призвали население выйти на уборку. Я в ней, как и другие дети, не участвовал - этим занимались взрослые (женщины). 

Темнота

Перебои с электрическим освещением в домах начались уже в ноябре 41 г. По-моему, в декабре город погрузился в темноту. Мы пользовались «коптилками» (керосин давали по карточкам, ходил за ним я). Коптилкой называли либо керосиновую лампу без лампового стекла (стекла быстро побились), либо пузырек с керосином, закрытый пробкой с трубочкой. Света мало, копоти много. Естественно, не работали трамваи и троллейбусы - они так и оставались на путях:

Электричество стало поступать в дома лишь в сентябре 42 года.

Бомбежки и обстрелы

Осенью 41 г. мы установили светомаскировочные бумажные шторы (их сделал дедушка) и заклеили стекла крест-накрест бумажными полосками. Так было принято, считалось, что при этом стекла от ударной волны не разлетятся, и будет меньше стеклянных осколков.

Угловые витрины магазинов закладывались мешками с песком, с амбразурами для пулеметов. Я участвовал в таком строительстве, кажется, на углу Большого и Введенской улицы (т.н. магазин Баскова). На многих улицах, пересекающих Большой, строились баррикады – тоже из мешков с песком. Где-то я тоже там работал, уже не помню где. Город готовился к уличным боям на случай немецкого штурма. В парках и скверах мы рыли траншеи и ходы сообщения. В основном этим занимались взрослые (женщины), но и школьники участвовали.

Большая часть городских памятников к осени 1941 г. была защищена – вокруг них строили леса, на которые закладывали мешки с песком:

Деревянные чердачные перекрытия промазывались суперфосфатом, на чердаках устанавливались ящики с песком для тушения зажигательных бомб (в воде термитные «зажигалки» продолжали гореть). Для дежуривших во время воздушной тревоги жильцов дома были предусмотрены кроме обычных средств пожаротушения специальные щипцы для зажигалок – ее надо было взять за стабилизатор и сунуть в ящик с песком. В основном справлялись.

 С осени 41 г. над Ленинградом поднимались сотни аэростатов воздушного заграждения. Они значительно снижали опасности бомбёжек, главным образом, военных объектов, поскольку препятствовали прицельному бомбометанию с небольших высот. Аэростаты представляли собой надуваемый баллон (метров 30 в длину) по форме напоминающий дирижабль. Он поднимался на высоту порядка 200 - 500 метров и удерживался тросом:

   В городе повсеместно были установлены зенитные батареи и посты ВНОС (воздушное наблюдение, оповещение и связь). Радиолокации тогда еще не было, потому немецкие самолеты обнаруживались визуальным наблюдением и звукоулавливателями.

     Первая попытка бомбардировки города была уже 18 июля. Она стоила немцам 19 самолётов. Было сброшено несколько бомб. Был разрушен дом на пр. Майорова. Воздушные тревоги летом были, но первый месяц самолёты противника до города не долетали. Об этом писалось в "Ленинградской Правде". Несколько раз в газете сообщалось, что летевшие к городу самолёты были отогнаны. Первый серьёзный налёт на город был 8 сентября. В этот день на город было сброшено несколько тысяч зажигательных и 48 фугасных бомб.

 С этого дня начались регулярные налёты на город. Каждый вечер мы проводили в подвале дома, оборудованном под бомбоубежище, которое реально бомбоубежищем не являлось. Из него были вынесены дрова и другой хлам, и там установлены скамьи. Такие бомбоубежища оборудовались из подвалов некоторых домов ещё до войны. Окна подвалов оборудовались металлическими крышками на случай химической атаки. Но фактически при попадании бомбы, плохо укреплённые подвалы не спасали людей. Многие ленинградцы считали, что при попадании бомбы в дом находиться в таком бомбоубежище опаснее, чем оставаться в квартире. А метро в Ленинграде еще не было. Ленинград, конечно, не потерпел такого урона от бомбардировок, как европейские города Ковентри, Дрезден, тем не менее, было разрушено много жилых домов. Страшное впечатление производили вскрытые бомбой квартиры на верхних этажах с обоями, мебелью, картинами и часами на стенах.

 «В сентябре 1941 года немцы провели 23 сильных воздушных налёта на город. По оценке штаба ПВО Ленинграда в налётах участвовали 675 самолётов, сбросивших 987 фугасных и 31 398 зажигательных бомб и немцы выпустили по городу и его окрестностям 5364 артиллерийских снарядов. В октябре на город упали 801 фугасная бомба и 59 926 зажигательных бомб и 7590 артиллерийских снарядов. В ноябре было сброшено 1244 фугасных бомбы, 6544 зажигательных бомб и выпущено 11 230 артиллерийских снарядов. Снижение числа зажигательных бомб, по-видимому, объясняется их слабой эффективностью в условиях Ленинграда. Потери гражданского населения за 3 месяца интенсивных налётов и обстрелов по официальным данным составило 12 533 человека.»

 Только на улице Маяковского было разрушено более 10 домов.

Необычное событие произошло 4 ноября 1941 г.

 В тот вечер налёт на город начался около 22 часов. Несмотря на огонь зенитной артиллерии, одному бомбардировщику "хейнкель-111" удалось прорваться к Ленинграду. Командир звена мл. л-т А.Т. Севастьянов на истребителе И-153 («Чайке») трижды атаковал хейнкель, но неудачно. Когда патроны были израсходованы, Севастьянов решил пойти на таран и, сблизившись с бомбардировщиком вплотную, отрубил ему винтом хвостовое оперение. Хейнкель рухнул в Таврический сад. Немецкие летчики приземлились на парашютах, и были задержаны ленинградцами на ул. Маяковского. Савостьянов также приземлился на парашюте на территории Невского машиностроительного завода и также был задержан (приняли за немца).  Его истребитель был найден в Басковом переулке и затем восстановлен. Эти подробности я узнал через 3 года, когда в апреле 44 г. открылась выставка «Героическая оборона Ленинграда». А Герой Советского Союза Севастьянов погиб в 1942 г. на защите ленинградской Дороги Жизни.

Дети - всегда дети. Любимым занятием блокадных мальчишек было собирание осколков зенитных снарядов, которые в изобилии падали с неба. Милиция нас гоняла. Осколков у меня, к сожалению не сохранилось. Заградительный огонь осуществлялся 600 зенитными 85-миллиметровыми орудиями, входящих в состав 160 зенитных батарей.

Забегая вперед (в 1944 год), скажу еще об одном развлечении блокадных ребят. Недалеко от Средней Рогатки тогда почему-то стояли неразгруженные составы с артиллерийским порохом. Мы с одноклассники туда наведывались. Часовые нас лениво отгоняли, но трубчатого («макаронного») пороха удавалась стырить много. Развлекались в классе: прижимаешь один конец коричневой «макаронины» ногой, другой конец поджигаешь. Отпускаешь ногу - макаронина со свистом взлетает и начинает метаться по классу. Опасно, но нам-то что?

В январе, феврале и марте 42 г. налетов не было, но немецкая артиллерия действовала активно. В январе на город было обрушено 2696 снарядов, в феврале – 4771, в марте – 7380.

Как ни странно, я почему-то довольно спокойно относился к бомбежкам, но боялся артобстрелов. Было страшно, когда снаряды с воем ложились все ближе и ближе. Однажды артобстрел застал нас зимой в начале 1942 г. на Сытном рынке - что-то мы там пытались обменять на еду. Большая толпа бросилась с барахолки в ближние подворотни, но спрятаться сумели не все – снаряд попал в гущу народа. Снег был усыпан осколками стекол и покрыт крупными брызгами крови. Я был в валенках и, когда мы после попадания снаряда бежали по рынку назад, валенки повизгивали на стеклах, а мне казалось, что это повизгивают клочья человеческого мяса. Там во время обстрела оторвало голову девочке лет двенадцати-тринадцати. Я видел, как катилась ее голова, и до сих пор не могу забыть этой головы, шлепков крови на ослепительно белом снегу и повизгивания моих валенок.

Ленинградцы, эвакуировавшиеся в начале 42 года, считали, что они самое страшное пережили, и дальше стало легче. Это не так – летом 42 года свирепствовала цинга, а обстрелы донимали и в 43 году.

Смерть

 О количестве умерших от голода и погибших под обстрелами и бомбежками написано много. Это страшные цифры. Скажу только о своих детских блокадных впечатлениях.

В блокадную зиму нельзя было выйти на любую улицу, чтобы в поле зрения не попал хотя бы один покойник – или лежащий на мостовой, или перевозимый на детских саночках. Гробов не было, и при перевозке мертвецов пеленали в какую-либо материю. Еще страшнее выглядела перевозка замерзших «бесхозных» трупов на автомашинах. Об этом ярко рассказал Д.С. Лихачев. Я это тоже видел.

В начале 1942 года ушел из дома и не вернулся мой 14-летний брат Игорь Морозов. Бесконечные поиски ничего не дали - он мог погибнуть под обстрелом, упасть от слабости и замерзнуть... Я всегда помню, что живу вместо него.

У блокадников не было никакого чувства страха перед мертвецами – смерть была обыденностью… Уже в сравнительно благополучном 43 году на лестнице нашего дома (на Лахтинской ул., 9) появился «бесхозный» покойник. Обязанностью дворника было оформить событие и отправить труп к братской могиле. Но кто же хочет возиться? Наша дворничиха перенесла его в соседний и дом, и мертвец, «пропутешествовав» месяца два, снова вернулся к нам. Настолько люди привыкли в блокаду к смерти.

А. Морозов