Штрафник-истребитель

Штрафник-истребитель

И ведь Белоусов был у нас не один такой Герой! Боевой лётчик, сумевший без ног вернуться в строй, и желавший только одного: воевать и бить врага!
Подвиг Алексея Маресьева достаточно широко известен, благодаря замечательной книге Б. Полевого и отличному кинофильму. Правда, книгу теперь исключили из школьной программы, а фильм показывают очень редко, к большим юбилеям. Молодёжь про него уже почти ничего и не знает…

Был и ещё один боевой лётчик, «сталинский сокол»: Захар Артёмович Сорокин. В 1941 году он воевал в истребительной авиации Северного флота. Успел сбить 4 немецких самолёта. 25 октября 1941 года во время боя Сорокин совершил воздушный таран и его самолёт упал в тундре. Летчик 6 суток (!!!) добирался до своих, прополз по тундре около 70 км, отморозив при этом ноги. Ему ампутировали обе ступни, но он нашёл в себе силы вернуться в строй, в свой полк. Продолжал летать и бить врага. Всего сбил 7 самолётов, за мужество был награждён Орденом Британской империи и стал Героем Советского Союза в августе 1944 года.

Вот такие три судьбы… Что заставляло этих молодых, израненных ребят рваться на фронт к боевым товарищам. Стремиться снова стать в боевой строй? Деньги, льготы, квартиры, жажда славы?! Нет, конечно. Они понимали, ЧТО их ждёт на фронте, и с КАКИМ врагом там им вновь предстоит драться. Но всё равно стремились любой ценой попасть на фронт, в родной полк, к своим.
Только сила духа, любовь к Родине, гордость за неё и ненависть к врагу могла подвигнуть людей на такое…
Обычных людей, из плоти и крови, любящих жизнь и знавших, что такое ВОЙНА, БОЛЬ, СМЕРТЬ.

Все ли тогда были такими патриотами, готовыми всё отдать для своей страны?! Конечно же, нет. Очень многие наши деятели культуры и искусства, попав в 1941 году в эвакуацию, в Среднюю Азию, спокойно провели там все военные годы, отнюдь не стремясь на фронт. Свои медали «За оборону Ташкента» они заслужили сполна. Их трудно за это осуждать (у каждого были какие-то свои оправдания четырёхлетнего прозябания в тылу), но разве можно сравнить их молодых, здоровых мужиков с безногим, обгоревшим Леонидом Белоусовым, уехавшего из тихого алма-атинского госпиталя на фронт, в родной полк под Ленинград?! Раньше те, кто отсиживался в тылу – стыдились этого и избегали разговоров на сей счёт. Теперь многое изменилось…

(Не так давно один известный кинорежиссёр с хохотком (!!!) рассказывал телевизионному интервьюеру, почему его не призвали на фронт в годы Великой Отечественной: «Как-то так получалось, что когда за мной приходили из военкомата, чтобы забрать в армию, я оказывался далеко от Москвы, на съёмках. Так и не удалось мне в армии послужить».
Эти удивительные события, повторюсь, происходили в годы страшной войны, когда миллионы его сверстников рвались на фронт. Будущему кудеснику экрана эта тяга была неведома. Какую роль, в этих чудесных исчезновениях от призыва в армию, сыграла матушка этого «властителя дум», служившая в НКВД, он не стал уточнять. Интервьюер – тоже не стал тревожить весёлого мэтра неприятными вопросами и сравнениями).

Ну и хватит вспоминать о «шкурниках». Поговорим лучше ещё о Героях.
Благо их в нашей стране было огромное число.

Прекрасные воспоминание о войне оставил один из лучших летчиков- истребителей Балтийского флота, Герой Советского Союза, генерал-лейтенант авиации Василий Федорович Голубев. Он назвал свою книгу «Во имя Ленинграда».
За время войны Голубев прошёл путь от лётчика до командира 4 гвардейского истребительного авиационного полка. Неоднократно был сбит в воздушных боях, ранен, тонул в Ладожском озере осенью 1941 года...
Голубев сбил 39 вражеских самолётов лично и 12 в групповых боях. В его воспоминаниях много поразительных рассказов о боевых друзьях, их мужестве, доблести, страданиях и подвигах.

Одним из его боевых друзей был Георгий Дмитриевич Костылёв, человек удивительной судьбы. Вот что рассказал про него В.Ф.Голубев (приведу его рассказ с небольшими сокращениями и комментариями):
«Мне на КП полка позвонил командующий авиацией Балтийского флота. После обычных вопросов генерал сказал:
— Вам первым доверено осваивать самолет Ла-5, воюйте на нем как следует. — Потом, помолчав, добавил: — Капитана Костылева — летчика третьего гвардейского — знаешь?
— Знаю отлично, много раз вместе дрались, вместе получали и Золотые Звезды, — ответил я.
— Так вот, он сейчас не капитан. Этот ас, сбивший более тридцати самолетов, в конце февраля напился и избил старшего офицера. За это мы его разжаловали. Он теперь — рядовой краснофлотец. Отправили его на Ораниенбаумский плацдарм в штрафной батальон. Он там месяц понюхал пороха в траншеях на переднем крае. Сражался на земле, как и в небе, отлично. А сейчас просится воевать летчиком на любом самолете, даже на У-2.
— Ясно.
— Командир и замполит третьего ГИАП от него категорически отказались. Говорят: пусть еще повоюет на земле. А летчик он первоклассный, так? Может быть, ты его возьмешь? Жаль, если там, в окопах, погибнет такой летчик. Вот он стоит передо мной и клянется, что больше в рот капли водки не возьмет.
Я, не раздумывая, ответил:
— Товарищ генерал! Готов принять его в нашу боевую семью. Только прошу вас послать его на недельку на тыловой аэродром. Там переучивается наша эскадрилья. Пусть полетает на Ла-5…
Егор, как звали его близкие друзья, действительно обладал незаурядными летными способностями. На следующий же день он приступил к полетам на «лавочкине». Выполнив за пять дней полтора десятка безошибочных полетов, он упросил командира 2-й эскадрильи отправить его с попутным самолетом в Кронштадт.
Вечером 18 апреля на КП полка вошел высокого роста белокурый человек. Он был одет в поношенный кожаный реглан и залихватски натянутую на голову тесноватую бескозырку. Длинные черные ленты с золотыми якорьками на концах свисали на грудь у правого плеча.
— Товарищ командир! Летчик-краснофлотец Костылев прибыл в ваше распоряжение для прохождения службы.
Я был рад встрече с боевым другом, которого не видел ровно три месяца.
— Здравствуй, Егор!
Мы шагнули друг другу навстречу и крепко обнялись. На его всегда веселых глазах заблестели слезы. И, чтобы скрыть их, он отошел к вешалке, стоявшей в углу, и начал не торопясь снимать реглан, положив аккуратно на тумбочку бескозырку.
— Я думал, и ты, Василий, откажешься от меня, — проговорил Егор. Подошел и вновь крепко обнял меня.
Присутствующие на КП сочувственно наблюдали нашу встречу».

(Сейчас «в ходу», и «в моде» разные идиотские выдумки про наши штрафные батальоны. То уголовников, прямо этапом из лагерей, в них «засунут» досужие кинорежиссёры и сценаристы, то попов определят, то рядовыми солдатами укомплектуют. Некогда «великим» деятелям посмотреть документы, чтобы узнать, что штрафные батальоны были сформированы на основании знаменитого приказа Сталина № 227 от 28 июля 1942 года для ОФИЦЕРОВ, струсивших в бою или совершивших другие преступления. Никаких уголовников, попов, «урок» из лагерей и беглых кинорежиссёров, (да ещё в 1941 году) там не могло быть по определению.
Для рядовых солдат и сержантов, струсивших, или совершивших иные преступления в боевой обстановке, этим же приказом были сформированы отдельные штрафные роты. В штрафные батальоны рядовых и сержантов НЕ НАПРАВЛЯЛИ. Вроде бы – всё просто, разницу понимали тогда даже малограмотные бойцы, а вот до наших высокообразованных кинодеятелей - почему-то никак не доходит это).

Вот что рассказал про своё пребывание в штрафбате Голубеву его друг:
«Порядки в батальоне суровые. Задания трудные. Чаще всего — это разведка, поиски с переходом линии фронта, взятием «языков».
Младший лейтенант — командир взвода, в который зачислили Костылева, небольшого роста плечистый моряк, коротко спросил:
— За трусость, что ли, попал сюда, летун?
— Нет, побил старшего по званию, — ответил Костылев. — За дело.
— Это куда ни шло... Я трусов не терплю и посылаю их в самое пекло без сожаления. Конвоир сказал, что ты — Герой Советского Союза. Это правда?
— Правда, только не говорите об этом другим, — попросил Егор комвзвода.
— Хорошо, помолчу. Назначаю тебя в отделение, где ребята бывалые, отважные. Притащите еще двух-трех «языков», и напишу ходатайство, чтобы полностью засчитали срок пребывания в штрафниках. Автомат изучи как следует, по-пластунски ползать научись, гранаты с лежачего положения побросай, на выход в тыл врага бери два ножа, чтоб любой рукой можно выхватить из ножен. Это нужно, когда сцепишься с сильным фашистом... Да во весь рост на задания не ходи, летчик... Срежут очередью из автомата либо пулемета.
С таким добрым напутствием начал Егор новую боевую жизнь — на земле, в морской пехоте. И хотя вскоре он стал умелым, отважным разведчиком, тот же командир взвода, видя, как Костылев тоскует по небу, сказал: «Просись хоть краснофлотцем в авиацию. Ты из той породы, кому на роду написано — летать. А служба здесь что ж... Зачтется».
Так и вернулся бывший Герой в авиацию, стал летать на боевые задания в звании рядового краснофлотца.

Побил он, кстати, тылового майора в блокадном Ленинграде – действительно «за дело».
Встретил он в городе этого майора. Тот пригласил его в гости в одну из квартир: «Встретила их миловидная женщина лет тридцати — тридцати пяти, которая, видимо, сытно жила в блокированном Ленинграде. Знакомясь, назвала себя Жанеттой и сообщила, что она — бывший научный сотрудник, а сейчас безработная. Квартира «безработной» из трех комнат была обставлена изысканной мебелью, в углу огромное, до потолка, трюмо и почти во всю стенку зеркальный сервант, набитый до отказа хрусталем — вазами, бокалами, рюмками, графинами. Изразцовая печь, натопленная добротными дровами (немалый запас таких дров, аккуратно сложенных, лежал вдоль одной стенки), распространяла ласкающее тепло. Все это поразило Егора, и он пожалел, что попал в этот чужой ленинградцам угол. Костылев достал из чемоданчика свой скромный суточный рацион, положил на стол. Вадим Ефимович, майор, громко рассмеялся, сказал:
— Это паек героя?..
Достал из противогазной сумки три плитки шоколада, колбасу, сыр, масло, несколько селедок и две пол-литровые бутылки медицинского — «чистенького».
— Какой госпиталь ограбили, товарищ майор? — без иронии сказал Егор.
Вадим Ефимович промолчал, за него вызывающе ответила Жанетта:
— Вадим не грабитель, ему дают все что нужно, не жить же мне на триста граммов хлебной мешанины.
— А вот моя мать и сестра в Ораниенбауме живут на этой мешанине. Правда, им много сил не надо, они в квартиру зеркала, шкафы и хрусталь не таскают, — заметил балтийский герой.
Появилось у Костылева желание: дать раскормленной даме почитать письмо, полученное им в конце декабря 1941 года от матери, которое он хранил и носил с собой вместе с партбилетом. Трудно сказать — да и сам Костылев не мог толком объяснить, — какое воздействие могло оказать письмо на такую женщину, как эта Жанетта. Вряд ли у нее могла пробудиться совесть. Это Егор не мог не понимать. И все же достал из кармана письмо и начал читать вслух.
Мать Георгия, как и абсолютное большинство ленинградцев, переживая невиданные лишения, жила надеждой на будущее и писала сыну-летчику:
«Милый наш Егорушка! Мы так все и живем в кабинете Петра III и уже привыкли к этим царским хоромам. Дворец, как раненый воин, стоит, не покидая передовой, и нам в нем хорошо. Каменный все же. Живем неплохо. Крестный лежит, я еще пока двигаюсь. Мурку нашу мы съели. Теперь уже не слышим, как жалобно мяучит она, прося есть... Да и крестного поддержали. Придет день — и блокада будет прорвана. Мы верим в это. Воюй, Егорушка. Бей этих проклятых иродов. О нас не беспокойся, мы выдержим и не такое. Целуем. Мама, крестный, Зоя.
Декабрь 1941 г.».

Когда Костылев дочитал письмо, наступило молчание. Он взглянул на Жанетту и заметил, что она краснеет — пятнами. Летчик подумал было, что это краска стыда. И жестоко ошибся.
— Вы не только герой, но еще и нахал, — сказала со злобой Жанетта и ушла в другую комнату».
В общем, решил Костылев «устроить подонкам веселый ужин». Егора можно понять: воину, сражавшемуся под Ленинградом и постоянно видевшему страдания населения города, были отвратительны довольство и роскошь, приобретенные, очевидно, бесчестным путем…
И чтоб этого не случилось, морщась, встал из-за стола, сказав «спасибо».
— Погоди уходить, герой! Садись! Если старший по званию наливает... — багровея, грубым тоном, вроде приказа, процедил сквозь зубы майор.
Еще не поздно было уйти, промолчав, забыть эту забитую дорогими вещами квартиру и этих чужих людей. Но Костылев не сдержался:
— Такому старшему не здесь нужно быть, а в штрафном батальоне, — спокойно ответил Егор.
Майор вскочил, подошел вплотную, схватил за грудки так, что орден Красного Знамени слетел с подвески.
— Ты что говоришь? За такие слова вылетишь не в дверь, а в окно, храбрец.
Он сильно толкнул Егора обеими руками, тот не ожидал толчка, плюхнулся на край стоявшего сзади дивана. Это и стало той каплей, которая переполнила чашу.
Егору хватило выдержки только поднять орден, положить в карман, а потом под руки попался венский стул, и им-то он огрел старшего по званию. Тот, не поднимаясь, начал доставать из кобуры пистолет. Ждать выстрела было нельзя, и Егор еще раз, правда, не с полной силой, приложил стулом, от которого в разные стороны отлетели две ножки. Жанетта с криком, мгновенно отрезвев, шмыгнула во вторую комнату и закрылась на ключ.
Гнев балтийца достиг опасного предела. Чтобы не излить его на лежавшего майора, он стулом резанул по высокому зеркалу, потом по серванту. Звон падающего стекла и разлетевшегося в разные стороны битого хрусталя заставил опомниться Егора. Бросив остатки стула, он помог подняться пострадавшему, посадил его на диван. На голове майора кровоточила небольшая рана, вздулся огромный синяк на левой скуле. Намочив спиртом носовой платок, Костылев приложил к его голове, взял реглан и шлем в руки и, не прощаясь, закрыл за собой дверь… Утром улетел к себе на Ладожский аэродром и по телефону подробно доложил начальнику политотдела авиабригады о чрезвычайном происшествии.

Через три дня ему приказали передать эскадрилью заместителю и явиться в штаб авиации флота.
В штабе ему зачитали материал расследования.
«...27 февраля 1943 года капитан Г. Д. Костылев поздно вечером в сильной степени опьянения ворвался в квартиру гражданки Ж. Н. Крохаль. На требование присутствовавшего в квартире майора В. Е. Кравчука удалиться из квартиры нанес ему несколько ударов стулом. В результате старший офицер получил тяжелое повреждение головы и позвоночника. Продолжая буйствовать, Костылев разбил в квартире дорогостоящие вещи: большое трюмо, сервант с хрусталем, драгоценные вазы, зеркальный шкаф и много другой мебели».
Ему прочитали и другие документы: показания пострадавшего и свидетельницы, акт осмотра квартиры дежурным нарядом военного коменданта города. Наряд вызвал, конечно, майор. Все было против Костылева, да и он сам сознавал свою вину. К тому же доказать истинный ход событий или тем более объяснить чувства, которые побудили его к проступку на Суворовском проспекте, было совершенно невозможно.
А через пять дней пребывания на гарнизонной гауптвахте он снял с себя погоны, сложил в носовой платок (подарок матери) Золотую Звезду, четыре боевых ордена, отдал их начальнику караула, переоделся в поношенную краснофлотскую форму, взял вещевой мешок и под конвоем отправился на свою родину — Ораниенбаумский плацдарм-пятачок, в роту морской пехоты штрафного батальона сроком на шесть месяцев, или до получения ранения, или до...»

Прошу прощения за столь длинные цитаты из воспоминаний В.Ф. Голубева. Но в этой истории содержится такая пронзительная правда жизни и трагедия человека, что пересказывать это своими словами - невозможно.

Костылёв, вернувшись из штрафбата в авиацию, отлично воевал, показывая молодым лётчикам образцы мастерства и отваги. Сбил ещё несколько истребителей врага и, наконец, настал долгожданный день:
«Построение, на котором присутствовали только летчики и офицеры управления полка и эскадрилий, проходило после ужина при электрическом освещении у командного пункта полка. Гвардии полковник Корешков, выйдя к середине строя, подал команду:
— Летчик краснофлотец Костылев, подойдите ко мне!
Костылев, стоявший в первом ряду, вздрогнул и, подумав, что подбирают летчика для полета в тыл врага к партизанам, четким шагом подошел к командиру дивизии, доложил:
— Краснофлотец Костылев готов к выполнению любого боевого задания.
— В этом я никогда не сомневался, товарищ Костылев. Снимай, боевой орел, бескозырку и реглан! — нарочито строгим тоном сказал Корешков.
Костылев быстро снял реглан и бескозырку, положил рядом с собой на землю, принял положение «смирно» в ожидании приказания.
По сигналу комдива адъютант, сидевший в легковой машине, принес новый морской китель и фуражку. На кителе блестели капитанские погоны, Звезда Героя, орден Ленина и четыре ордена Красного Знамени.
Глаза Егора затуманила слеза. Полковник Корешков, подавая китель и фуражку Костылеву, сказал всему строю:
— Товарищи гвардейцы, в вашей семье краснофлотец Костылев вновь проявил безупречную отвагу, боевое мастерство и любовь к Родине. Свою вину он искупил беспощадным уничтожением врага. Командование флотом сняло с него тяжелое наказание. Костылев восстановлен в звании капитана. В вашем присутствии я возвращаю ему офицерскую форму и боевые награды и одновременно назначаю командиром первой эскадрильи четвертого авиаполка.
Костылев торопливо надел китель, фуражку, застегнул дрожащими от волнения руками все пуговицы и, глубоко вздохнув, отчеканил:
— Служу Советскому Союзу! Благодарю, товарищ полковник, за доверие! Разрешите встать в строй...
Дружные аплодисменты раздались в вечерней тишине. Корешков подошел к радостно возбужденному капитану, крепко обнял и потом только сказал:
— Вот теперь становись в строй, желаю боевых успехов!
После окончания официальной части построения строй распался, а люди не расходились, каждому хотелось сказать душевные слова, поздравить верного на земле и в воздухе боевого товарища со счастливым поворотом в его судьбе. Выбрав момент, я приветственно кивнул Егору и попросил через минут тридцать зайти ко мне в комнатку.
— Зайду, зайду обязательно, вот только снесу и закрою в чемодан бескозырку — эту реликвию я сохраню до конца своей жизни, — радостно ответил Егор…»

Вот такая история…
Георгий Дмитриевич Костылёв продолжил успешно воевать, сумел сбить за годы войны 43 вражеских самолёта лично и 3 в групповом бою. Стал инспектором штаба ВВС (!!!). Не помешало даже в этом ему «штрафбатовское» прошлое.

Вот бы про какого бывшего штрафника снимать свои «блокбастеры» нашим кинодеятелям!!!
Не снимают. Не интересно. За такие сюжеты ни «оскаров», ни «пальмовых ветвей», ни «медведей» им не дадут. И они это прекрасно знают. Вот и снимают всякую дребедень, тужась выдать это за «правду о войне».

И ещё один документ из книги В.Ф. Голубева приведу здесь. Письмо от матери лётчика погибшего в бою к его товарищу в полк:
«Развернув треугольный конверт, затаив дыхание, прочел я письмо матери Виктора Островского к товарищам своего сына. Оно хранится и сейчас у меня. Вот оно:
«Здравствуй, дорогой Коля!
Коля, получила печальную весть, что мой дорогой сыночек Витенька погиб. Как тяжело. Нет слов для утешения, нет меры, которой можно было бы измерить это горе. Закатилось мое солнышко, уже больше мне не светит.
Коленька, дорогой летчик, славный сокол, отомсти за своего друга детства, ведь вы вместе голубей гоняли, вместе немцев истребляли. Перестал гудеть мотор боевой машины, перестало биться сердце в гордой груди моего сына.
Коля, дорогой! Напиши еще раз подробнее, как погиб Витенька, я хочу знать все о моем соколике. Коля, передай Витиным товарищам сердечный привет и пожелание долгого житья на славу родным, на страх врагам.
Мои дорогие соколы, отомстите за моего любимого и единственного сыночка. Дорогие, пишите. Мне очень грустно, некому теперь писать и не от кого ждать дорогих строчек. Я с удовольствием заменю мать тем, у кого из летчиков нет ее.
Обнимаю вас и желаю быть бессмертными, закончить войну и с победой приехать к нам. Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына.
До свиданья, Коленька, пиши, жду ответа.
Островская М. А.».

— Ну что, Николай, давай завтра вечером соберем всех комсомольцев полка и зачитаем материнское обращение. Ведь у нас есть летчики, у которых фашисты убили родных. Может, кто-нибудь из них станет приемным сыном Марии Алексеевне...
Шестопалов поднялся.
— Спасибо, товарищ командир. Я сейчас поговорю с Сашей Ковшовым, у него немцы отца с матерью расстреляли, он переживает, добрый парень... Я тоже буду писать Марии Алексеевне, пусть и меня чувствует своим близким.
На собрании кроме молодежи были комэски и командование полка. Вместо доклада комсорг лейтенант Хлыстов прочел письмо матери — Марии Алексеевны.
В битком набитой землянке — летной столовой — стояла тишина, изредка прерываемая чьим-то участливым вздохом — горе матери разделяли люди, совсем не знавшие ее.
«...Я встречу вас, мои соколы, и приму, как принимала своего сына».
Наступившую тишину первым нарушил лейтенант Аркадий Селютин, один из лучших боевых летчиков, прибывший в полк в 1943 году. За десять месяцев он сбил семь самолетов врага, два из них — после гибели Островского.
— Селютин мстит фашистским пиратам не щадя сил, — сказал комсорг, — так и сообщим мамаше Виктора...
После него выступили летчики Столярский, Полканов и Алпатов. Очень взволнованно говорил комсомолец Саша Ковшов, на вид совсем мальчишка, с русым вихром и синими глазами.
— Дорогие друзья! Вы знаете мое горе. Фашисты прямо на площади посреди села убили моих отца и мать только потому, что я летчик. Родители приняли смерть гордо, не опустив головы. В каждом своем полете я помню об этом, и немцы пусть помнят... Пока жив, буду их бить, гадов... Ну вот посоветовался я со своим осиротевшим сердцем, с боевыми друзьями и заявляю собранию: счастлив буду стать приемным сыном Марии Алексеевны. Конечно, Виктора не заменишь, но я сделаю все, чтобы облегчить ее судьбу.
Землянка дрогнула от аплодисментов. Друзья одобряли решение юного гвардейца.
Комсорг сообщил, что бюро вместе с Ковшовым и Шестопаловым подготовило ответное письмо Островской, и прочел его вновь притихшему собранию.
«Здравствуйте, многоуважаемая Мария Алексеевна! Комсомольцы — однополчане Виктора Островского шлют Вам балтийский привет и вместе с Вами разделяют постигшее нас всех горе — утрату боевого товарища.
Дорогая Мария Алексеевна, Ваше письмо, присланное на имя Николая Шестопалова, мы, комсомольцы-гвардейцы, заслушали на собрании.
Кому из нас не принес немец горя? Много еще наших отцов, матерей, братьев, сестер и любимых девушек стонут в фашистском аду. С великой надеждой ждут они часа освобождения. И мы своими беспощадными ударами по немецко-фашистским захватчикам приближаем этот желанный час, нашу победу.
Мария Алексеевна, Вы пишете, что готовы быть матерью тому из летчиков, у кого ее нет. У летчика комсомольца Ковшова Александра Федоровича нет родителей. Саша изъявил горячее желание стать Вашим сыном. С этим письмом мы высылаем Вам его фотокарточку.
Мария Алексеевна, на Ваш призыв отомстить за Виктора мы, комсомольцы, ответим еще большими ударами по фашистскому зверю. Первым открыл счет мести за друга летчик Николай Шестопалов. В воздушном бою после смерти Вашего Виктора он сбил вражеский самолет «Юнкерс-88». Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Полканов и Алпатов, мстя за вашего сына, в воздушных боях сбили пять немецких самолетов. Не зная устали, мы будем с каждым днем множить счет нашей мести врагу.
Комсомольцы-гвардейцы заверяют Вас, дорогая Мария Алексеевна, что в решающих боях навсегда похоронят в водах Балтики фашистских коршунов.
До свидания, Мария Алексеевна. От имени всех гвардейцев нашей части желаем Вам долгих лет жизни и доброго здоровья.
Летчики-комсомольцы Селютин, Столярский, Ковшов, Шестопалов, комсорг Хлыстов ».

Комментировать эти письма нельзя. Слова тут бессильны...

Эти документы, кстати, хороший тест на состояние души и совести человека. Если вы смогли их прочесть и остаться равнодушным, если не дрогнуло ваше сердце, и не подкатил к горлу комок – значит всё в порядке.
Значит, вы уже в полной мере овладели «новым политическим мЫшлением» и познали все «общечеловеческие ценности».

На фото Г. Костылев (1-й слева) среди боевых товарицей-летчиков