«Ванна-Ванна»

   (Пасхальный рассказ)



   Давным-давно… так давно, что кажется неправдой… и – вообще – сказкой! Так вот, правда это - самая что ни на есть! И вы уж мне поверьте! В то - что было мне - четыре года…
   Тогда – всё было по-другому! Небо – ярко-синим! Солнце – огненно-рыжим! Листья и травы – прозрачно-изумрудными! Деревья – высоченными! Дома – громадными! Люди – все до одного – весёлыми! Лица – все до одного – улыбчивыми! Все – добрыми! А злых – не было вообще! Это уж потом они появились. Как постарше стала. Но – не будем об этом… Не к месту. Рассказ-то – Пасхальный. А в Пасху – чего про злое говорить? В Пасху – про Пасху надо…
   Так вот. Всё началось с яйца. Как положено… Философия, кажется, есть такая… Что-то вроде рассуждений о курице и яйце. Мол, что раньше создано – курица или яйцо? Для меня такого вопроса не стояло. У меня всё началось с яйца. Да и где мне, московской девочке, куриц увидать? Увидала я, конечно, яйца, и не простые – а золотые… Ну, может, не золотые, но ужасно привлекательные! Красные. И жёлтые. Лежат горкой на белом блюде – и сверкают намасленными боками. Ловят солнце и блики пускают. А день за окном – ослепительный! Радость – в воздухе разлита! Счастье – в каждом звуке, в каждом взгляде! Что это?! Что происходит?! Отчего это всё?! Мама!
   Погладила мама по головке. Помолчав, объяснила: «Праздник». И всё. Что за праздник? «Весенний праздник». Годы такие. Гагарин в космосе. Потому и праздник – весенний… Дитё ж четырёхлетнее. Гляди, впитывай – и будет с тебя пока…
   Я впитывала. Ничто так не впитывается, как счастье, что вокруг мир заполоняет. Искрами вспыхивает там и тут! Лучами пронзает! В глаза, в уши льётся! Катится с ладони на ладонь яйцо золотое – в нём, как в зеркале, предметы, люди отражаются, комната – необычная, чудесная, лучше, ярче, чем наяву… Нырнуть туда, в сказочный этот мир, и походить, погулять, пожить там – в необыкновенном, в интересном, в непознанном… Что там?
   А там – ничего. Там – просто яйцо. Скорлупа красная. А под скорлупой? Облупили яйцо – и пришлось мне, четырёхлетке, подавить тяжёлый вздох. Не красное, не золотое было яйцо под скорлупой. Обычное, белое. Просто сверху покрашено. Вот уже одним чудом в мире меньше. Одним разочарованием – больше. Пронёсся лёгкий вздох – и забылось оно – разочарование…. В четыре года-то – чего о нём думать? Что - яйцо? Пустяк – яйцо! Съела – и нет! Не в нём – суть. Радость-то – осталась! А в ней - всё и дело!
   В детстве столько радости! Шагнула – радость! Взглянула – радость! Повернулась, обернулась, налево, направо – радость, радость! Длиннющая коммуналка – и полно детей! Все, как родные. Все – друзья. Бегаем по коридору, друг к другу в гости заныриваем, никому мы не помеха, все нас любят. Вот вышла в коридор, красное яйцо в кармашке, рукой зажато. Поглаживаю его, как живое. Пока в кармашке лежало – совсем своё стало. Точно зверёк какой - приник ко мне, уютно в кармане устроился, носом ткнулся, задремал. Из соседней двери Леночка вышла. Ревниво на меня взглянула. Тоже что-то к себе прижимает, прячет. Я к ней на цыпочках – и шёпотом: «Покажи». Она строго, губки поджав, головой качнула, отодвинулась. Постояла, подумала - и тогда уж призывно на меня глаза подняла, ладонь приоткрыла. Так и есть. Яйцо. И тоже – красное. Не такое, как у нас, светлее, но похожее. Я посмотрела, сразу всё поняла и спрашиваю: «Спит?». Леночка кивнула, и пошли мы с ней вдоль по коридору, осторожно, важно, не спеша – ну, точно – две мамаши с младенцами – яйца наши красные-прекрасные тетёшкать-укачивать. А навстречу нам Юрик идёт, из дальней двери вышел. Он ничего не прячет, руку с яйцом вверх поднял, всему миру показывает, нам протягивает: «А вон у меня что!»
   Вот уж сколько лет прошло, а коридор наш коммунальный, обшарпанный, облупленный, по-казённому крашенный – помню во всех подробностях. Каждый угол, каждый выступ, каждую щель, каждую половицу. Был он длинным, как дорога. Идёшь – и кажется, нет ему конца. Нет, понимаешь, преград, ни в море, ни на суши! Так и будет он длиться, и никогда не пройти его. Ни сегодня, ни завтра. Ни когда вырастишь. А уж старость-то… Я и не знала тогда, что постареть можно. Я думала, взрослые – это взрослые, это их качество такое. А дети – они дети. Ну, вырастут. Когда это ещё будет! Через сто лет! Вырастут – в школу пойдут. Ой, да это вообще, как сказка! Может, будет, а может, нет! Сказка-то – она ведь – то ли есть, то ли нет. Мне уже объяснили к тому времени умные взрослые: сказка – это неправда. Пожалели деточку, когда заплакала: колобка жалко стало. И вот это – то, что сказка неправда – абсолютно не укладывалось в моей голове. На картинке смешной, такой круглый, такой забавный колобок, пока сказку читали – я уж и к голосу его привыкла, и дружбу к нему почувствовала. И вдруг – нет. Нет его. И не было. Непостижимо!
   В тот же год я о смерти узнала. И очень спокойно. Опять же – когда это ещё будет!
   Как узнала? Фразу от кого-то из соседей услышала, когда на кухне возле бабушки вертелась: «Растёт! Растёт внучка, всё вверх! А бабушка-то – уж вниз растёт…». Значит, бабушка уже выросла до максимального размера и теперь вниз растёт. Понятно. А что дальше будет?
   - Ты мой, мой руки-то, - поторопила бабушка, - намыливай мылом!
   - А чего оно такое маленькое?
   - Смылилось!
   - И ещё меньше будет?
   - Меньше будет. А там и совсем смылится….
   - И что?
   - Ничего. Исчезнет – и нет.
   Вот, значит, как…. Всё меньше, меньше будет бабушка. А там исчезнет – и нет….
   Представить это было совершенно невозможно. Но что когда-нибудь бабушка станет меньше, меня чрезвычайно заинтересовало.
   И увлекло. Ночью, засыпая, я мечтала, как буду водить бабушку за ручку и катать в коляске. И будет она – такая маленькая! Такая маленькая! Вот – как яйцо!
   Яйцо лежало в кармашке - совсем родное.
   От соседей я услышала тогда и это: «Христос Воскресе!». Но слова эти пролетели бы мимо ушей. Если б не крест. Опять же случайно.
   В коммуналке – как в деревне. Вся жизнь на виду, к кому хочешь зайти можно. А уж нам, детям-то, при нашей непосредственности…
   Жили у нас и люди семейные, жили и одинокие старушки. Почему-то подобрались все интеллигентные, начитанные – и добрые.
   В их одинокой старости мы, дети, им радостью-утешением были. Хоть и не родные – а всё равно привязанность. Причём, обоюдно. Мне эти старушки половину воспитания дали. Стучишься, заходишь – и тебе улыбаются, тобой занимаются, тебе рады. Сидишь в гостях – у бабы Веры, там, бабы Лиды, у «Ванны-Ванны» - болтаешь ногами, несёшь несусветную детскую чушь, разглядываешь новые предметы. И свои демонстрируешь.
   Вот с яйцом я в гости и пришла.
   К «Ванне-Ванне».
   Что Ванна-Ванна - Анна Ивановна, было для меня китайской грамотой. Я твёрдо верила, что прозывается она в честь нашей общей, могучей, незыблемой и уважаемой ванны, единственной на пятнадцать семей, о которой велись частые разговоры и задолго занимались очереди.
   «Ванна-Ванна» была типичной старой девой. Сухонькой, миниатюрной, строго одетой, вопиюще-аккуратной – и мужественно-терпимой ко всему и всем. Она редко готовила и оттого мало пребывала на кухне, и посему именно её чаще всего заставала я в комнате. Ну, а раз заставала-то…
   От неё, например, я узнала, что на свете бывают жаркие страны, слоны и обезьяны. Или о шарообразности Земли. Правда, с её подачи у меня сложилось впечатление, что мы живём не снаружи, а внутри Земли, а небо видим через отверстие, краем которого является горизонт.
   Небольшая комнатка Ванны-Ванны окном глядела на север. И казалась синей. Было ль оно так на самом деле, или только производило впечатление из-за вечного полумрака, сказать я не могу. Всю её заставляла старая потёртая и очень тёмная мебель. Ни одной свободной стены – все скрыты - где громоздкими, резными, в причудливых фестонах и загогулинах, шкафами-буфетами, где сплошняком, сверху донизу, картинами, картинками, фотографиями… Кажется, ещё чего-то было. Всякие кручёные изящные безделушки. Ну, и распятие. Бронзовый крест.
   Я, помню, впервые заметила его именно с крашенным яйцом в кармане. То ли Ванна-Ванна раньше прикрывала его чем, из политических соображений, то ли мне доселе хватало всякого другого обзору…
   В общем, увидела я его. Сухой букетик возле приколот, ленточкой перевязан – ужасно мне понравился! На столе перед ним – тонкая свечка в бронзовом подсвечнике. И, смотрю – яйцо. Такое же, как у меня. Я-то похвалиться пришла: вон что у меня! А тут, оказывается…
   Всех соседей я называла на «вы». И здоровалась всегда первая. Воспитанная была девочка. Натренировали. К Ванне-Ванне, понятно, тоже на «вы»: «А вы что – в него играете?»
   Голос у старушки, помню, был тихий, чуть дребезжал. Говорила неторопливо, размеренно, спокойно:
   - Это не играть. Это в честь Пасхи.
   Я похлопала глазами:
   - А цветочки тоже?
   - И цветочки.
   - А это что? - кивнула на распятие.
   - Это Христос.
   - А почему он так...?
   - Распят, - голос Ванны-Ванны прозвучал проникновенно, мудро, со вздохом.
   - Его так привязали?
   - Да.
   - А почему?
   - А плохие были, - последовало объяснение в расчете на неокрепшую детскую голову, - враги….
   - А он был хороший?
   - Хороший. Он был сын Божий, - это опять тихо, доверительно.
   - А зачем они его?
   - А чтобы он умер. А он воскрес. И жив. И поэтому Пасха. Христос Воскрес, - тут просто, твёрдо, безо всяких объяснений.
   - И яички красные поэтому?
   - И яички. Надо вот так протянуть яичко и сказать: «Христос Воскресе». А я тебе своё вот даю и говорю: «Воистину Воскресе». И поменяемся.
   Я с удовольствием поменялась с Ванной-Ванной крашенными яйцами.
   «Христос Воскресе» - «Воистину Воскресе».
   - А давайте ещё!
   Мы поменялись ещё. И ещё. И ещё.
   «Христос Воскресе» - «Воистину Воскресе».
   Менялись, пока моё яйцо не вернулось ко мне на своё насиженное место, и я не отвлеклась, спросив:
   - А почему «Воскресе»?
   - А это по-старинному. Праздник-то старинный. Твои прабабушки и прадедушки, и их бабушки-дедушки, и тех прадедушки, и пра-пра-пра-пра-дедушки – все этот праздник справляли.
   - И всё время менялись?
   - Ну… не только менялись. Службу выстаивали. Куличи пекли. Из творога Пасху делали. Яйца катали. Вот смотри…
   И тут моему взору было явлено уникальное, увлекательное и назидательное: зов из прежнего, отошедшего мира, мира бабушек и забытого уклада, материал музейный – целая россыпь открыток и картинок, отличавшихся от привычных настолько, что даже я, при всём своём неискушённом малолетстве, поняла и почувствовала призму времени. Неторопливо, важно, с пространными объяснениями, передо мной проходили доселе неведомые сюжеты и герои: девочки, одетые как принцессы, мальчики, как Иван-царевичи, дети - на лужайке катающие разноцветные яйца по жёлобу – или идущие с этими яйцами в руках и со свечами по вьющейся в горку дорожке – к возвышающемуся вдали причудливому, в башенках и узорных кокошниках, зданию с золотыми луковками поверху.
   Нигде в нашем районе не могла я увидеть церковь и не знала, какая она. Впервые в церковь я зашла только десять лет спустя – уже сама, без взрослых. Не помню, что это было за время дня, но была она пустынна, и я шла по ней на цыпочках, со страхом - и озираясь, и всё время, какое я пребывала там, меня не покидало чувство, что я нахожусь в другом мире и в другой эпохе. Я стояла посреди храма и ощущала перевёрнутость пространства. Голова кружилась. В ушах звенела тишина.
   Это в первый раз. А потом, в тот же год, мы уже вместе все, дружной компанией, к полуночи, к крестному ходу – ходили – и довольно далеко – к единственному храму, какой знали. Весёлая прогулка, ночной спящий город, весенние шелесты и запахи, романтика, восторженно-радостное настроение – всё в одно сплеталось.
   В храм не протолкнёшься. Народные толпы заполоняют весь тихий переулок перед входом: тяжёлыми, может, и старинными многостворчатыми дверями. И двери вдруг отворяются, распахиваются настежь, из церкви вырывается пение и - тысячеглазой волной - горящие свечи – целое море! Потоком льётся, лавой изрыгается. И летит громогласно, торжественно, в самое поднебесье долгожданное и возжеланное, ради чего и стеклись сюда все: Христос Воскресе!- Воистину Воскресе!
   Вот и по-атеистически воспитаны были, и Пионерскую Правду читали, и в школе нас в нужную сторону затачивали, и подковывали соответственно – а на Пасху никто равнодушным не оставался. Все – вольно-невольно – в едином порыве – Христос Воскресе! – и ничего ты не попишешь! Не обойдёшь, не объедешь! Что Леночка, что Юрик…. Да и не только они….
   С Леночкой, Юрой мы и в этом возрасте засиживались у Ванны-Ванны. Она, конечно, к тому времени ещё постарела и уж совсем сухонькая-трясущаяся была. Но собеседницей оставалась занимательной и рада нам была, как и раньше. Пасху она отмечала всегда и неизменно. Говорила – как в её детстве. И мы собирались к ней и дарили на праздник свои произведения. То есть, было что-то вроде художественной выставки. Детки всё подобрались изобретательные, пытливые, рисующие, и с воображением. И если в пять лет мы пребывали в восторге от ярко-красных яиц, то в пору подростковых исканий и брожений нас эта простодушная окраска не устраивала.
   А значит, за день до праздника начинались – в секрете друг от друга – творческие потуги.
   Ну, каждый тужился в меру отпущенного. А, в общем, выдавали находки оригинальные, интересные. Да просто – красивые. К нам подключались и другие - из нашего коридора, школьные друзья, друзья дворовые. Работа кипела.
   Почему-то Пасха связывалась у нас всё же с Ванной-Ванной. Были у нас и другие старушки, и у них мы тоже гостили, но вот Пасху – только с ней. Как-то так получалось…. С раннего утра она нас уже ждала. А и мы долго не томили – едва проснёмся-приберёмся, нос намоем, макушку причешем – и – торжественно – в гости. Родители уже знали.
   Пасха же – всегда выходной, даже и в наше пионерское детство. В школу не надо. С бессмертными шедеврами на вытянутых пальцах осторожно выплываешь из своей двери, несёшь, как драгоценный фиал – два-три варёных в крутую яйца, раскрашенных гуашью, испещренных крючочками-завиточками, разрисованных цветами-птичками, изузоренных так, что живого места не найдёшь.
   Вежливо-сдержано, а по сути, возбуждённо-радостно – стучишься в знакомую дверь, потом распахиваешь её, и – Христос Воскресе! Думаешь, ты первая, а уж тебе целый хор отвечает: «Воистину Воскресе!».
   Но не обидно. Наоборот, самое веселье. У них уж чай накрыт, кулич на столе. На широком блюде, в зелёной свежей травке – подаренные яйца. Есть красные, а есть напоминающие радугу. И вот их разглядываешь, и вот любуешься-ахаешь! А про себя думаешь: ишь как! Надо и мне так попробовать!
   Свои – тоже в травку кладёшь. И красуются они там, среди других – всем на радость!
   Куличи Ванна-Ванна всегда пекла. Говорила – так, как пекла её мама. Это было щедрейшее смешение мака, орехов, цукатов в сдобном, высоко взошедшем и точно в нужной степени пропечённом тесте. Всё это было мастерски облито белой глазурью и напоминало башню с замётанной снегом крышей и свисающими с неё сосульками.
   Создавалось архитектурное творение старательно и хлопотно, а съедалось нами молниеносно. Ничего не поделаешь: здоровый юный аппетит…. Но до чего ж весело и радостно это было! А вкусно-то до чего!
   Наши многоцветные произведения так и оставались несъеденными. Когда травка изживала себя, Ванна-Ванна перекладывала их в старинную широкую вазу в буфете. И там они оставались - навсегда. Со временем их внутренняя часть высыхала и гремела, если потрясёшь. Их было много – этих раскрашенных яиц. И каждый год добавлялись новые.
   А потом мы выросли. И разъехались. А Ванна-Ванна осталась в своей маленькой комнатке. До самого конца.
   Иногда мы наведывались к ней, но уже гораздо реже. Учились. Потом работали. Устраивали свою жизнь.
   В последний раз я навестила Ванну-Ванну уже со своими детьми. Конечно, на Пасху. Мне хотелось хоть в какой-то мере дать почувствовать детям то, что сама переживала и любила когда-то. Конечно, все мы понимаем: нельзя дважды войти в одну реку. И всё ж….
   Ванна-Ванна всё так же сердечно встретила нас, хотя едва ходила. И уж не могла угостить нас своим куличом – такой же или похожий кулич поставила на стол я. И яйца мы принесли раскрашенные. И, в общем - пожалуй, что-то и получилось. Ванна-Ванна - старая-престарая – всё ещё сохраняла ясность ума и не разучилась радоваться празднику и любить людей. И мы так же, как когда-то, пили чай и беседовали, а дети разглядывали странные и таинственные предметы - такие диковинные, прямо-таки сказочные, каких сейчас и не бывает! - и от впечатлений разговаривали шёпотом. Травки не было – хозяйке это было уж не по силам. И наши писанки лежали просто на тарелочке.
   В какой-то момент Ванна-Ванна вспомнила что-то и поманила меня таинственным жестом. Через силу поднявшись, опираясь на палочку, она добрела до своего заслуженного буфета и сухонькой невесомой рукой приоткрыла створку. И тогда я увидела. То есть – всё, что когда-либо было нами, детьми, раскрашено, все эти неумело и наивно разрисованные пасхальные яйца – множество! – все они хранились в нескольких вазах и блюдах и полностью занимали полку.
   Целый вечер мы разбирали их, рассматривали каждое, вспоминали, кто, как и когда это сделал. Вспоминали каждого. Что сказал. Как подарил. Так, в обычной жизни – не помнили, а в руки взяли – и сразу в памяти всплыло! Вот ведь как! Я узнала от неё, что в своей одинокой старости она так и отмечает Пасху: разглядывает раскрашенные яйца и думает о нас.
   Похоронили её в тот же год. Зимой.


 

© Copyright: Татьяна Стрекалова, 2017

Регистрационный номер №0382538

от 15 апреля 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0382538 выдан для произведения:

   Пасхальный рассказ, или 

   Давным-давно… так давно, что кажется неправдой… и – вообще – сказкой! Так вот, правда это - самая что ни на есть! И вы уж мне поверьте! В то - что было мне - четыре года…
   Тогда – всё было по-другому! Небо – ярко-синим! Солнце – огненно-рыжим! Листья и травы – прозрачно-изумрудными! Деревья – высоченными! Дома – громадными! Люди – все до одного – весёлыми! Лица – все до одного – улыбчивыми! Все – добрыми! А злых – не было вообще! Это уж потом они появились. Как постарше стала. Но – не будем об этом… Не к месту. Рассказ-то – Пасхальный. А в Пасху – чего про злое говорить? В Пасху – про Пасху надо…
   Так вот. Всё началось с яйца. Как положено… Философия, кажется, есть такая… Что-то вроде рассуждений о курице и яйце. Мол, что раньше создано – курица или яйцо? Для меня такого вопроса не стояло. У меня всё началось с яйца. Да и где мне, московской девочке, куриц увидать? Увидала я, конечно, яйца, и не простые – а золотые… Ну, может, не золотые, но ужасно привлекательные! Красные. И жёлтые. Лежат горкой на белом блюде – и сверкают намасленными боками. Ловят солнце и блики пускают. А день за окном – ослепительный! Радость – в воздухе разлита! Счастье – в каждом звуке, в каждом взгляде! Что это?! Что происходит?! Отчего это всё?! Мама!
   Погладила мама по головке. Помолчав, объяснила: «Праздник». И всё. Что за праздник? «Весенний праздник». Годы такие. Гагарин в космосе. Потому и праздник – весенний… Дитё ж четырёхлетнее. Гляди, впитывай – и будет с тебя пока…
   Я впитывала. Ничто так не впитывается, как счастье, что вокруг мир заполоняет. Искрами вспыхивает там и тут! Лучами пронзает! В глаза, в уши льётся! Катится с ладони на ладонь яйцо золотое – в нём, как в зеркале, предметы, люди отражаются, комната – необычная, чудесная, лучше, ярче, чем наяву… Нырнуть туда, в сказочный этот мир, и походить, погулять, пожить там – в необыкновенном, в интересном, в непознанном… Что там?
   А там – ничего. Там – просто яйцо. Скорлупа красная. А под скорлупой? Облупили яйцо – и пришлось мне, четырёхлетке, подавить тяжёлый вздох. Не красное, не золотое было яйцо под скорлупой. Обычное, белое. Просто сверху покрашено. Вот уже одним чудом в мире меньше. Одним разочарованием – больше. Пронёсся лёгкий вздох – и забылось оно – разочарование…. В четыре года-то – чего о нём думать? Что - яйцо? Пустяк – яйцо! Съела – и нет! Не в нём – суть. Радость-то – осталась! А в ней - всё и дело!
   В детстве столько радости! Шагнула – радость! Взглянула – радость! Повернулась, обернулась, налево, направо – радость, радость! Длиннющая коммуналка – и полно детей! Все, как родные. Все – друзья. Бегаем по коридору, друг к другу в гости заныриваем, никому мы не помеха, все нас любят. Вот вышла в коридор, красное яйцо в кармашке, рукой зажато. Поглаживаю его, как живое. Пока в кармашке лежало – совсем своё стало. Точно зверёк какой - приник ко мне, уютно в кармане устроился, носом ткнулся, задремал. Из соседней двери Леночка вышла. Ревниво на меня взглянула. Тоже что-то к себе прижимает, прячет. Я к ней на цыпочках – и шёпотом: «Покажи». Она строго, губки поджав, головой качнула, отодвинулась. Постояла, подумала - и тогда уж призывно на меня глаза подняла, ладонь приоткрыла. Так и есть. Яйцо. И тоже – красное. Не такое, как у нас, светлее, но похожее. Я посмотрела, сразу всё поняла и спрашиваю: «Спит?». Леночка кивнула, и пошли мы с ней вдоль по коридору, осторожно, важно, не спеша – ну, точно – две мамаши с младенцами – яйца наши красные-прекрасные тетёшкать-укачивать. А навстречу нам Юрик идёт, из дальней двери вышел. Он ничего не прячет, руку с яйцом вверх поднял, всему миру показывает, нам протягивает: «А вон у меня что!»
   Вот уж сколько лет прошло, а коридор наш коммунальный, обшарпанный, облупленный, по-казённому крашенный – помню во всех подробностях. Каждый угол, каждый выступ, каждую щель, каждую половицу. Был он длинным, как дорога. Идёшь – и кажется, нет ему конца. Нет, понимаешь, преград, ни в море, ни на суши! Так и будет он длиться, и никогда не пройти его. Ни сегодня, ни завтра. Ни когда вырастишь. А уж старость-то… Я и не знала тогда, что постареть можно. Я думала, взрослые – это взрослые, это их качество такое. А дети – они дети. Ну, вырастут. Когда это ещё будет! Через сто лет! Вырастут – в школу пойдут. Ой, да это вообще, как сказка! Может, будет, а может, нет! Сказка-то – она ведь – то ли есть, то ли нет. Мне уже объяснили к тому времени умные взрослые: сказка – это неправда. Пожалели деточку, когда заплакала: колобка жалко стало. И вот это – то, что сказка неправда – абсолютно не укладывалось в моей голове. На картинке смешной, такой круглый, такой забавный колобок, пока сказку читали – я уж и к голосу его привыкла, и дружбу к нему почувствовала. И вдруг – нет. Нет его. И не было. Непостижимо!
   В тот же год я о смерти узнала. И очень спокойно. Опять же – когда это ещё будет!
   Как узнала? Фразу от кого-то из соседей услышала, когда на кухне возле бабушки вертелась: «Растёт! Растёт внучка, всё вверх! А бабушка-то – уж вниз растёт…». Значит, бабушка уже выросла до максимального размера и теперь вниз растёт. Понятно. А что дальше будет?
   - Ты мой, мой руки-то, - поторопила бабушка, - намыливай мылом!
   - А чего оно такое маленькое?
   - Смылилось!
   - И ещё меньше будет?
   - Меньше будет. А там и совсем смылится….
   - И что?
   - Ничего. Исчезнет – и нет.
   Вот, значит, как…. Всё меньше, меньше будет бабушка. А там исчезнет – и нет….
   Представить это было совершенно невозможно. Но что когда-нибудь бабушка станет меньше, меня чрезвычайно заинтересовало.
   И увлекло. Ночью, засыпая, я мечтала, как буду водить бабушку за ручку и катать в коляске. И будет она – такая маленькая! Такая маленькая! Вот – как яйцо!
   Яйцо лежало в кармашке - совсем родное.
   От соседей я услышала тогда и это: «Христос Воскресе!». Но слова эти пролетели бы мимо ушей. Если б не крест. Опять же случайно.
   В коммуналке – как в деревне. Вся жизнь на виду, к кому хочешь зайти можно. А уж нам, детям-то, при нашей непосредственности…
   Жили у нас и люди семейные, жили и одинокие старушки. Почему-то подобрались все интеллигентные, начитанные – и добрые.
   В их одинокой старости мы, дети, им радостью-утешением были. Хоть и не родные – а всё равно привязанность. Причём, обоюдно. Мне эти старушки половину воспитания дали. Стучишься, заходишь – и тебе улыбаются, тобой занимаются, тебе рады. Сидишь в гостях – у бабы Веры, там, бабы Лиды, у «Ванны-Ванны» - болтаешь ногами, несёшь несусветную детскую чушь, разглядываешь новые предметы. И свои демонстрируешь.
   Вот с яйцом я в гости и пришла.
   К «Ванне-Ванне».
   Что Ванна-Ванна - Анна Ивановна, было для меня китайской грамотой. Я твёрдо верила, что прозывается она в честь нашей общей, могучей, незыблемой и уважаемой ванны, единственной на пятнадцать семей, о которой велись частые разговоры и задолго занимались очереди.
   «Ванна-Ванна» была типичной старой девой. Сухонькой, миниатюрной, строго одетой, вопиюще-аккуратной – и мужественно-терпимой ко всему и всем. Она редко готовила и оттого мало пребывала на кухне, и посему именно её чаще всего заставала я в комнате. Ну, а раз заставала-то…
   От неё, например, я узнала, что на свете бывают жаркие страны, слоны и обезьяны. Или о шарообразности Земли. Правда, с её подачи у меня сложилось впечатление, что мы живём не снаружи, а внутри Земли, а небо видим через отверстие, краем которого является горизонт.
   Небольшая комнатка Ванны-Ванны окном глядела на север. И казалась синей. Было ль оно так на самом деле, или только производило впечатление из-за вечного полумрака, сказать я не могу. Всю её заставляла старая потёртая и очень тёмная мебель. Ни одной свободной стены – все скрыты - где громоздкими, резными, в причудливых фестонах и загогулинах, шкафами-буфетами, где сплошняком, сверху донизу, картинами, картинками, фотографиями… Кажется, ещё чего-то было. Всякие кручёные изящные безделушки. Ну, и распятие. Бронзовый крест.
   Я, помню, впервые заметила его именно с крашенным яйцом в кармане. То ли Ванна-Ванна раньше прикрывала его чем, из политических соображений, то ли мне доселе хватало всякого другого обзору…
   В общем, увидела я его. Сухой букетик возле приколот, ленточкой перевязан – ужасно мне понравился! На столе перед ним – тонкая свечка в бронзовом подсвечнике. И, смотрю – яйцо. Такое же, как у меня. Я-то похвалиться пришла: вон что у меня! А тут, оказывается…
   Всех соседей я называла на «вы». И здоровалась всегда первая. Воспитанная была девочка. Натренировали. К Ванне-Ванне, понятно, тоже на «вы»: «А вы что – в него играете?»
   Голос у старушки, помню, был тихий, чуть дребезжал. Говорила неторопливо, размеренно, спокойно:
   - Это не играть. Это в честь Пасхи.
   Я похлопала глазами:
   - А цветочки тоже?
   - И цветочки.
   - А это что? - кивнула на распятие.
   - Это Христос.
   - А почему он так...?
   - Распят, - голос Ванны-Ванны прозвучал проникновенно, мудро, со вздохом.
   - Его так привязали?
   - Да.
   - А почему?
   - А плохие были, - последовало объяснение в расчете на неокрепшую детскую голову, - враги….
   - А он был хороший?
   - Хороший. Он был сын Божий, - это опять тихо, доверительно.
   - А зачем они его?
   - А чтобы он умер. А он воскрес. И жив. И поэтому Пасха. Христос Воскрес, - тут просто, твёрдо, безо всяких объяснений.
   - И яички красные поэтому?
   - И яички. Надо вот так протянуть яичко и сказать: «Христос Воскресе». А я тебе своё вот даю и говорю: «Воистину Воскресе». И поменяемся.
   Я с удовольствием поменялась с Ванной-Ванной крашенными яйцами.
   «Христос Воскресе» - «Воистину Воскресе».
   - А давайте ещё!
   Мы поменялись ещё. И ещё. И ещё.
   «Христос Воскресе» - «Воистину Воскресе».
   Менялись, пока моё яйцо не вернулось ко мне на своё насиженное место, и я не отвлеклась, спросив:
   - А почему «Воскресе»?
   - А это по-старинному. Праздник-то старинный. Твои прабабушки и прадедушки, и их бабушки-дедушки, и тех прадедушки, и пра-пра-пра-пра-дедушки – все этот праздник справляли.
   - И всё время менялись?
   - Ну… не только менялись. Службу выстаивали. Куличи пекли. Из творога Пасху делали. Яйца катали. Вот смотри…
   И тут моему взору было явлено уникальное, увлекательное и назидательное: зов из прежнего, отошедшего мира, мира бабушек и забытого уклада, материал музейный – целая россыпь открыток и картинок, отличавшихся от привычных настолько, что даже я, при всём своём неискушённом малолетстве, поняла и почувствовала призму времени. Неторопливо, важно, с пространными объяснениями, передо мной проходили доселе неведомые сюжеты и герои: девочки, одетые как принцессы, мальчики, как Иван-царевичи, дети - на лужайке катающие разноцветные яйца по жёлобу – или идущие с этими яйцами в руках и со свечами по вьющейся в горку дорожке – к возвышающемуся вдали причудливому, в башенках и узорных кокошниках, зданию с золотыми луковками поверху.
   Нигде в нашем районе не могла я увидеть церковь и не знала, какая она. Впервые в церковь я зашла только десять лет спустя – уже сама, без взрослых. Не помню, что это было за время дня, но была она пустынна, и я шла по ней на цыпочках, со страхом - и озираясь, и всё время, какое я пребывала там, меня не покидало чувство, что я нахожусь в другом мире и в другой эпохе. Я стояла посреди храма и ощущала перевёрнутость пространства. Голова кружилась. В ушах звенела тишина.
   Это в первый раз. А потом, в тот же год, мы уже вместе все, дружной компанией, к полуночи, к крестному ходу – ходили – и довольно далеко – к единственному храму, какой знали. Весёлая прогулка, ночной спящий город, весенние шелесты и запахи, романтика, восторженно-радостное настроение – всё в одно сплеталось.
   В храм не протолкнёшься. Народные толпы заполоняют весь тихий переулок перед входом: тяжёлыми, может, и старинными многостворчатыми дверями. И двери вдруг отворяются, распахиваются настежь, из церкви вырывается пение и - тысячеглазой волной - горящие свечи – целое море! Потоком льётся, лавой изрыгается. И летит громогласно, торжественно, в самое поднебесье долгожданное и возжеланное, ради чего и стеклись сюда все: Христос Воскресе!- Воистину Воскресе!
   Вот и по-атеистически воспитаны были, и Пионерскую Правду читали, и в школе нас в нужную сторону затачивали, и подковывали соответственно – а на Пасху никто равнодушным не оставался. Все – вольно-невольно – в едином порыве – Христос Воскресе! – и ничего ты не попишешь! Не обойдёшь, не объедешь! Что Леночка, что Юрик…. Да и не только они….
   С Леночкой, Юрой мы и в этом возрасте засиживались у Ванны-Ванны. Она, конечно, к тому времени ещё постарела и уж совсем сухонькая-трясущаяся была. Но собеседницей оставалась занимательной и рада нам была, как и раньше. Пасху она отмечала всегда и неизменно. Говорила – как в её детстве. И мы собирались к ней и дарили на праздник свои произведения. То есть, было что-то вроде художественной выставки. Детки всё подобрались изобретательные, пытливые, рисующие, и с воображением. И если в пять лет мы пребывали в восторге от ярко-красных яиц, то в пору подростковых исканий и брожений нас эта простодушная окраска не устраивала.
   А значит, за день до праздника начинались – в секрете друг от друга – творческие потуги.
   Ну, каждый тужился в меру отпущенного. А, в общем, выдавали находки оригинальные, интересные. Да просто – красивые. К нам подключались и другие - из нашего коридора, школьные друзья, друзья дворовые. Работа кипела.
   Почему-то Пасха связывалась у нас всё же с Ванной-Ванной. Были у нас и другие старушки, и у них мы тоже гостили, но вот Пасху – только с ней. Как-то так получалось…. С раннего утра она нас уже ждала. А и мы долго не томили – едва проснёмся-приберёмся, нос намоем, макушку причешем – и – торжественно – в гости. Родители уже знали.
   Пасха же – всегда выходной, даже и в наше пионерское детство. В школу не надо. С бессмертными шедеврами на вытянутых пальцах осторожно выплываешь из своей двери, несёшь, как драгоценный фиал – два-три варёных в крутую яйца, раскрашенных гуашью, испещренных крючочками-завиточками, разрисованных цветами-птичками, изузоренных так, что живого места не найдёшь.
   Вежливо-сдержано, а по сути, возбуждённо-радостно – стучишься в знакомую дверь, потом распахиваешь её, и – Христос Воскресе! Думаешь, ты первая, а уж тебе целый хор отвечает: «Воистину Воскресе!».
   Но не обидно. Наоборот, самое веселье. У них уж чай накрыт, кулич на столе. На широком блюде, в зелёной свежей травке – подаренные яйца. Есть красные, а есть напоминающие радугу. И вот их разглядываешь, и вот любуешься-ахаешь! А про себя думаешь: ишь как! Надо и мне так попробовать!
   Свои – тоже в травку кладёшь. И красуются они там, среди других – всем на радость!
   Куличи Ванна-Ванна всегда пекла. Говорила – так, как пекла её мама. Это было щедрейшее смешение мака, орехов, цукатов в сдобном, высоко взошедшем и точно в нужной степени пропечённом тесте. Всё это было мастерски облито белой глазурью и напоминало башню с замётанной снегом крышей и свисающими с неё сосульками.
   Создавалось архитектурное творение старательно и хлопотно, а съедалось нами молниеносно. Ничего не поделаешь: здоровый юный аппетит…. Но до чего ж весело и радостно это было! А вкусно-то до чего!
   Наши многоцветные произведения так и оставались несъеденными. Когда травка изживала себя, Ванна-Ванна перекладывала их в старинную широкую вазу в буфете. И там они оставались - навсегда. Со временем их внутренняя часть высыхала и гремела, если потрясёшь. Их было много – этих раскрашенных яиц. И каждый год добавлялись новые.
   А потом мы выросли. И разъехались. А Ванна-Ванна осталась в своей маленькой комнатке. До самого конца.
   Иногда мы наведывались к ней, но уже гораздо реже. Учились. Потом работали. Устраивали свою жизнь.
   В последний раз я навестила Ванну-Ванну уже со своими детьми. Конечно, на Пасху. Мне хотелось хоть в какой-то мере дать почувствовать детям то, что сама переживала и любила когда-то. Конечно, все мы понимаем: нельзя дважды войти в одну реку. И всё ж….
   Ванна-Ванна всё так же сердечно встретила нас, хотя едва ходила. И уж не могла угостить нас своим куличом – такой же или похожий кулич поставила на стол я. И яйца мы принесли раскрашенные. И, в общем - пожалуй, что-то и получилось. Ванна-Ванна - старая-престарая – всё ещё сохраняла ясность ума и не разучилась радоваться празднику и любить людей. И мы так же, как когда-то, пили чай и беседовали, а дети разглядывали странные и таинственные предметы - такие диковинные, прямо-таки сказочные, каких сейчас и не бывает! - и от впечатлений разговаривали шёпотом. Травки не было – хозяйке это было уж не по силам. И наши писанки лежали просто на тарелочке.
   В какой-то момент Ванна-Ванна вспомнила что-то и поманила меня таинственным жестом. Через силу поднявшись, опираясь на палочку, она добрела до своего заслуженного буфета и сухонькой невесомой рукой приоткрыла створку. И тогда я увидела. То есть – всё, что когда-либо было нами, детьми, раскрашено, все эти неумело и наивно разрисованные пасхальные яйца – множество! – все они хранились в нескольких вазах и блюдах и полностью занимали полку.
   Целый вечер мы разбирали их, рассматривали каждое, вспоминали, кто, как и когда это сделал. Вспоминали каждого. Что сказал. Как подарил. Так, в обычной жизни – не помнили, а в руки взяли – и сразу в памяти всплыло! Вот ведь как! Я узнала от неё, что в своей одинокой старости она так и отмечает Пасху: разглядывает раскрашенные яйца и думает о нас.
   Похоронили её в тот же год. Зимой.


 

 

Пасхальное

Мать